Спутники менестреля, кажется, этого не замечали – Анастази глядела перед собой, то ли опять погруженная в свои невеселые мысли, то ли просто утомленная поездкой, тревогой и бессонными ночами. Энно снова подтрунивал над Альмой – она, по-видимому, ему нравилась, и, когда он глядел на нее, улыбка не сходила с его рябого лица. Некрасивый, долговязый, он был весьма обходителен с женщинами, и тем их привлекал – но оттого еще больше удивлялся, что служанка королевы к нему равнодушна. Королевские воины замыкали процессию, негромко переговариваясь, вспоминая города, которые видели, и женщин, которых ласкали.
– Продолжайте путь, как ни в чем ни бывало, – вполголоса сказал менестрель старшему из них, седому, со шрамом на подбородке. – Смейтесь, болтайте. Я хочу кое в чем удостовериться, только и всего.
Лео постепенно отстал от остальных. Повернулся лицом к дороге, по которой они только что проехали, и стал ждать. Сталь метательного ножа, зажатого в руке, впитывала тепло тела.
На дорогу выбежал волк – крупный, матерый. Черный, лишь на груди – небольшая белая подпалина, словно незадачливый ребенок махнул кистью и задел зверя, показавшегося ему просто большой собакой. Увидев Лео, он замедлил шаг, но продолжал идти вперед, и, лишь приблизившись на расстояние нескольких шагов, остановился. Гнедой встревожился, чувствуя приближение хищника, попятился, замотал головой, приседая на задние ноги – Лео с трудом удалось успокоить его.
Волк не собирался нападать. Он смотрел на менестреля внимательным, почти человеческим и в то же время по-звериному мудрым взглядом.
– Так это ты, – Лео опустил нож. Зверь, услышав голос, переступил с лапы на лапу, а потом уселся на дороге, словно ожидая продолжения разговора. – Оставь ее. Она тебя разлюбила.
Волк, казалось, внимательно слушал, не сводя с менестреля желтых, хищных глаз; но внезапно, насторожившись и навострив уши, вскочил и метнулся в заросли. Лео услышал Анастази – заметив его отсутствие, королева звала любовника по имени, и в голосе ее слышались растерянность и досада.
…Кони послушно и неторопливо брели по дороге, солнце начинало клониться к закату, окрашивая сочную зеленую листву в удивительные оттенки золота и пурпура. Пахло хвоей, птицы перекликались над головами, и все вокруг дышало неторопливой благостью расцветающего лета.
Необыкновенная встреча уже казалась менестрелю сном, одним из тех видений, которые преследуют, если человека опоить маковым отваром или заставить вдыхать дым сжигаемых трав. Так делали в притонах приморских городов, где жило множество иноземцев, и Лео, по юной глупости своей неистово искавший все новых удовольствий, однажды едва не опоздал на корабль.
Видения, закружившие менестреля тогда, были не сравнимы ни с чем ни до, ни после. Говорящие звери, хищные цветы, замки, что выстраивались и тут же низвергались в прах. Он видел, как во сне, свои руки, нелепые, белые на черном. Узкие полосы света средь колышущегося тумана… Очнулся лежащим на циновке; смуглокожая женщина с черными как смоль волосами и подведенными глазами, обнаженная, гладкая, спала рядом, закинув ногу ему на бедро…
– Ты так и не скажешь мне, в чем дело?.. – поравнявшаяся с ним Анастази хмурилась, нетерпеливо кусала губы. – Я хочу знать, угрожает ли нам опасность и можно ли ее избежать.
– Пустяки, моя королева. Но я боюсь за тебя, и потому порой мне чудится то, чего и вовсе быть не может.
Анастази лишь недоверчиво покачала головой. Они более не глядели друг на друга, ибо вновь с отчетливой, горькой остротой чувствовали неизбежность расставания. И страшно, горько было знать, что страсть, соединившая их – всего лишь миг, случайное соединение жизней, идущих каждая своим чередом.
Лес расступился, уступая место равнине, и перед путниками открылась река – граница вальденбургских владений. Широкая, полноводная, чуждая людским страстям, она спокойно несла свои воды к далекому северному морю, как добрая жена несет мужу все, что имеет.
Королева глядела на противоположный берег, мало чем отличающийся от того, на котором они находились – те же склонившиеся над водой ивы, поля, едва различимые строения деревеньки на холме…
– Вот и Глан, – сказал Лео, останавливаясь рядом; гнедой сразу же попытался игриво куснуть белую кобылицу за холку.
– Да, – задумчиво произнесла Анастази, откинула капюшон. Свежий ветер подхватил края тонкой муслиновой накидки. – Сколько раз мы с герцогиней Рюттель говорили об этом, мечтали… Она всегда хотела вернуться в тевольтские земли, увидеть отца, обнять дочь. И вот – она в Вальденбурге, а вместо нее возвращаюсь я.
По щекам королевы покатились слезы. Заходящее солнце золотило ее волосы и нежную кожу, придавая сходство с прекрасной древней статуей, но даже его теплый свет не мог скрыть, как она бледна.
И, словно насмешка над этой бледностью, над печалью, ее губы – алые, чуть изогнутые, запекшиеся от жара поцелуев…
Анастази обернулась и смотрела на дорогу, на лес, из которого они выехали; и Лео внезапно испугался, что она повернет обратно и добровольно отправится навстречу гневу царственного супруга и суровому наказанию. Быстро оглянувшись на остальных, он накрыл ладонью ее руку.
– Поторопись, моя королева. Будет безопасней, если мы встретим ночь на том берегу.
***
Едва до королевских покоев донесся голос колокола, сзывающего всех на вечерню, в каминный зал вошел Клаус Фогель. За ним следовал человек – невысокий, крепко сложенный; остановился, перед тем, как поклониться, стянул с головы шапку.
Русые волосы, плохо скрывающие плешь на макушке и неровными прядями падающие на лоб, невзрачные, точно смазанные, черты лица. Одежда недорогая, но опрятная, чуть помявшаяся в долгой дороге – темный плащ, синяя котта, подпоясанная кожаным кушаком без украшений. На поясе кинжал в простых, чуть потертых ножнах.
Удо внимательно смотрел на него, недоумевая, какое дело может быть у короля к этому человеку. Ремесленник? Небогатый торговец? Сколько таких толкалось во время праздников на площадях Ледена и Гюнттале, оглушительно гогоча над шуточками бродячих актеров, бежало за паланкином королевы в попытке поймать медную монетку, которые она всегда швыряла так щедро…
– Скажи его величеству – здесь тот, кого он велел разыскать, – коротко произнес Фогель.
К удивлению юноши, король приветствовал незнакомца радушно, и даже сделал навстречу ему три шага – необыкновенная честь, особенно в отношении того, кто выглядит и ведет себя как простолюдин. Тот же почтительно поклонился, коснулся лбом поданной королем руки, как делали те, кому довелось сражаться под предводительством принца Торнхельма во время страшного Северного похода, много лет назад, когда и самого Удо еще не было на свете.
– Вот и пришлось нам снова свидеться, – произнес Торнхельм, жестом предлагая гостю усаживаться за стол напротив себя. – А ты ведь собирался на покой, Хаган, старый филин?
Тот рассмеялся.
– Ты как всегда прозорлив, мой король. Я имею охоту к тихой жизни… Однако теплая постель и ласковая соседка-вдовушка могут и подождать. Правда, я теперь не так ловок, как прежде, и старые раны тревожат меня… Чем я могу услужить тебе?
Теперь уже улыбнулся Торнхельм.
– Опасаюсь, что вдовушке и впрямь придется немало времени провести в одиночестве. Впрочем, это пойдет на пользу, ибо после она встретит тебя с пылкостью, на какую способны лишь женщины, которым довелось долго спать в холодной постели! Теперь слушай меня…
Названный Хаганом при этих словах оглянулся на распорядителя и пажа. Торнхельм махнул рукой.
– Любезный Фогель, позаботься, чтобы нас не беспокоили!.. Удо, подай еще вина.
Паж и распорядитель одновременно поклонились королю и вышли.
– Кто это такой? – спросил Удо у Фогеля. – Ни разу не слышал, чтобы король произносил его имя…
– Оттого, что король предпочитает не пользоваться услугами таких людей без особой нужды.
Более королевский распорядитель не сказал ничего. Ожидая, пока согреется смешанное с медом вино, Удо подошел к окну, выглянул во двор. Белокурая Биргит, старшая дочь Альмы и Михаэля, несла пузатый глиняный кувшин с молоком. Лопоухий коричневый щенок с белой полосой на морде, от лба до черного носа, катился за ней, пытаясь ухватиться за подол голубого платья, но всякий раз запинался, путаясь в собственных лапах.
Удо вздохнул, сожалея, что не волен теперь же спуститься во двор, отвернулся. Снял вино с огня, поставил на поднос кувшин и два кубка, плошку с засахаренными орехами. Пока занимался приготовлениями, до слуха доносились обрывки тихого разговора. Король говорил тихо, видимо, что-то рассказывая; время от времени его плавную речь прерывали короткие фразы его собеседника, желавшего что-либо уточнить или задать вопрос.
Паж отнес вино в опочивальню, вернулся в каминный зал, и, не желая быть в положении подслушника, раскрыл лежавшую на поставце книгу – это была «История о падении града Илиона и многих несчастьях его жителей, затем воспоследовавших», которую сама королева велела ему найти в книгохранилище, но читать так и не начала.
Ее внезапный отъезд породил множество догадок и кривотолков. Шептались всюду – от спален до караульных комнат. Одни говорили, что пришла дурная весть из родительского дома, и потому королева уехала, не дожидаясь дозволения. Другие болтали, будто бы она поспешила удалиться в Керн, влекомая виной, ужасным грехом, о котором стало известно государю. Или что ее сманил с собой проезжий лекарь, плут, и, несомненно, колдун...
Последнее было совершенно нелепой выдумкой, и Удо сожалел, что не может заставить разом замолчать всех сплетников. А когда спросил совета у отца, что дОлжно думать о происходящем, тот ответил, устремив на сына спокойный, отрешенный взор, словно глядел не на Удо, а куда-то в глубины своей памяти:
– Мы выросли вместе, и были неразлучны во времена юности, до первого замужества госпожи. Иногда мне даже казалось, что я узнал стремления и порывы ее души лучше своих собственных, и потому она так любит беседовать со мной обо всем, что ее волнует или печалит… Но со временем понял, что не нам, простецам, силиться понять разумения высоких людей. С нас довольно любить и не требовать ясности…
– Я люблю госпожу и не колеблясь отдал бы за нее жизнь. Но может ли быть так, что произошло что-то… преступное? И, оставаясь верным королеве, я предаю своего короля?
Пауль положил руки на плечи сыну, наконец взглянул ему прямо в глаза.
– Ты повзрослел, раз начинаешь задумываться о таких вещах. От тебя зависит немногое, это верно. Но самое дурное – сеять смуту между супругами, пересказывая государю пустые сплетни. Сосуд с кипящей водой снимают с огня, если не хотят, чтобы он лопнул. Поэтому исполняй свои обязанности прилежно, будь разумен и молчалив, а там уж как Бог приведет…
Удо постарался сосредоточиться на чтении, но, раз соскочив с привычного настроя, мысль никак не хотела вернуться обратно к занятиям. Он более не думал о королеве, но теперь перед глазами то и дело появлялось лицо Биргит, – лукавые светлые глаза, ямочки на румяных щеках.
Мечтания отвлекали, затемняя смысл прочитанного; хмурясь, Удо качал головой, но вновь терял строку и слово...
– Королева предприняла поездку, в которую отправилась внезапно, повинуясь то ли прихоти, то ли страху, и пренебрегла тем, что супруга государя не может позволить себе подобной вольности… Впрочем, Бог с этим, женское разумение мужскому неподвластно. Я, однако, желаю, не только знать точно, куда она направилась, но и быть уверенным, что королева останется невредимой на протяжении этого пути, как бы долго ни длились ее странствия, – король смотрел на своего гостя; тот сидел, опершись локтем о небольшой стол, в обманчиво-спокойной позе. Вино остывало, и все менее уловимыми становились ароматы канеллы и мускатного ореха – любимых пряностей королевы Анастази.
Хаган слегка приподнял брови, взглянул на короля. Глаза темные, слишком внимательные для человека мирного ремесла – единственное, что, пожалуй, могло насторожить в его непримечательном, блеклом облике.
– Предполагаешь ли, куда могла направиться твоя досточтимая супруга, мой король?
– Королева давно желала совершить паломничество, но вряд ли ее устремление – Керн или Леден, ибо в сем году она уже побывала там и оставила богатые дары монастырю, собор же и вовсе строится на ее средства...
– Разумею, если она покинула тебя несколько дней назад, то могла уже переправиться через Глан…
– Весьма возможно.
– Тогда, стало быть, следует искать королеву в тевольтских землях?
– Именно. А когда найдешь – подай мне весть… Ты знаешь, как. С твоим же посланцем я пришлю тебе ответ и дальнейшие указания.
Хаган несколько раз задумчиво кивнул.
Они беседовали еще некоторое время – о делах давних и нынешних, великих и малых. Гость так и не притронулся к угощению, а на вопрос короля ответил, что остерегается часто пить вино, ибо оно расслабляет человека, и лишает его волю твердости, а тело – силы и гибкости.
– Воистину так, – ответил Торнхельм. – Моя супруга, будь она здесь, согласилась бы с тобой. Она всегда считала, что следует учить детей избегать вина, отнимающего разум даже у самых здравых и отважных мужей…
Наконец король позвал пажа, и, когда явился Удо, а за ним и Клаус Фогель, велел им устроить гостя на ночлег, а поутру дать ему хорошего коня и достаточное количество серебра. С тем они и распрощались.
Удо остался с королем, чтоб помочь ему переодеться; заметно было, что юный паж сгорает от любопытства, хоть никогда и не позволит себе нарушить приличия и задать хоть один вопрос. В иное время Торнхельм сам заговорил бы с ним, ибо и вправду желал видеть юношу своим вассалом и дать ему земли на одном из рубежей, а властвовать нельзя без умения понимать людей, принимать решения и видеть последствия своих действий. Но теперь королю было не до того.
Наконец паж вышел, забрав с собой светильник и опустевшие сосуды. Торнхельм слышал, как он устраивается на скамье возле камина, напевая себе под нос легкомысленную песенку – должно быть, одну из тех, которым научила его Анастази.
Перед тем как лечь, Торнхельм выпил приготовленный для него лекарем травяной отвар, и надеялся, что это поможет ему уснуть – но, затушив лучину, лежал в темноте с открытыми глазами.
Он думал об Анастази – сначала той, юной, что, смеясь, дразнила его и танцевала на лесной поляне, не заботясь о том, что егерь-простолюдин смотрит слишком пристально; и о зрелой, статной, необыкновенно привлекательной женщине, которая восседала рядом с ним в главе пиршественного стола и держала его за руку, когда в зале Королей он вершил суд над своими подданными. Он верил ей и прислушивался к ее советам, однако теперь ему представлялось, что Анастази вышла за него лишь потому, что не хотела становиться любовницей своего сюзерена, отвергнув другие искания то ли из тщеславия и пустой гордости, то ли из опасений, что новый супруг не сумеет защитить ее от притязаний тевольтского короля…
Несмотря на весь свой гнев, он по-прежнему любил королеву, и не мог изжить из себя этого изъяна. Здесь все рушилось без нее; а она – оглянулась ли она хоть раз там, на лесной дороге, ведущей к переправе?..
– Продолжайте путь, как ни в чем ни бывало, – вполголоса сказал менестрель старшему из них, седому, со шрамом на подбородке. – Смейтесь, болтайте. Я хочу кое в чем удостовериться, только и всего.
Лео постепенно отстал от остальных. Повернулся лицом к дороге, по которой они только что проехали, и стал ждать. Сталь метательного ножа, зажатого в руке, впитывала тепло тела.
На дорогу выбежал волк – крупный, матерый. Черный, лишь на груди – небольшая белая подпалина, словно незадачливый ребенок махнул кистью и задел зверя, показавшегося ему просто большой собакой. Увидев Лео, он замедлил шаг, но продолжал идти вперед, и, лишь приблизившись на расстояние нескольких шагов, остановился. Гнедой встревожился, чувствуя приближение хищника, попятился, замотал головой, приседая на задние ноги – Лео с трудом удалось успокоить его.
Волк не собирался нападать. Он смотрел на менестреля внимательным, почти человеческим и в то же время по-звериному мудрым взглядом.
– Так это ты, – Лео опустил нож. Зверь, услышав голос, переступил с лапы на лапу, а потом уселся на дороге, словно ожидая продолжения разговора. – Оставь ее. Она тебя разлюбила.
Волк, казалось, внимательно слушал, не сводя с менестреля желтых, хищных глаз; но внезапно, насторожившись и навострив уши, вскочил и метнулся в заросли. Лео услышал Анастази – заметив его отсутствие, королева звала любовника по имени, и в голосе ее слышались растерянность и досада.
…Кони послушно и неторопливо брели по дороге, солнце начинало клониться к закату, окрашивая сочную зеленую листву в удивительные оттенки золота и пурпура. Пахло хвоей, птицы перекликались над головами, и все вокруг дышало неторопливой благостью расцветающего лета.
Необыкновенная встреча уже казалась менестрелю сном, одним из тех видений, которые преследуют, если человека опоить маковым отваром или заставить вдыхать дым сжигаемых трав. Так делали в притонах приморских городов, где жило множество иноземцев, и Лео, по юной глупости своей неистово искавший все новых удовольствий, однажды едва не опоздал на корабль.
Видения, закружившие менестреля тогда, были не сравнимы ни с чем ни до, ни после. Говорящие звери, хищные цветы, замки, что выстраивались и тут же низвергались в прах. Он видел, как во сне, свои руки, нелепые, белые на черном. Узкие полосы света средь колышущегося тумана… Очнулся лежащим на циновке; смуглокожая женщина с черными как смоль волосами и подведенными глазами, обнаженная, гладкая, спала рядом, закинув ногу ему на бедро…
– Ты так и не скажешь мне, в чем дело?.. – поравнявшаяся с ним Анастази хмурилась, нетерпеливо кусала губы. – Я хочу знать, угрожает ли нам опасность и можно ли ее избежать.
– Пустяки, моя королева. Но я боюсь за тебя, и потому порой мне чудится то, чего и вовсе быть не может.
Анастази лишь недоверчиво покачала головой. Они более не глядели друг на друга, ибо вновь с отчетливой, горькой остротой чувствовали неизбежность расставания. И страшно, горько было знать, что страсть, соединившая их – всего лишь миг, случайное соединение жизней, идущих каждая своим чередом.
Лес расступился, уступая место равнине, и перед путниками открылась река – граница вальденбургских владений. Широкая, полноводная, чуждая людским страстям, она спокойно несла свои воды к далекому северному морю, как добрая жена несет мужу все, что имеет.
Королева глядела на противоположный берег, мало чем отличающийся от того, на котором они находились – те же склонившиеся над водой ивы, поля, едва различимые строения деревеньки на холме…
– Вот и Глан, – сказал Лео, останавливаясь рядом; гнедой сразу же попытался игриво куснуть белую кобылицу за холку.
– Да, – задумчиво произнесла Анастази, откинула капюшон. Свежий ветер подхватил края тонкой муслиновой накидки. – Сколько раз мы с герцогиней Рюттель говорили об этом, мечтали… Она всегда хотела вернуться в тевольтские земли, увидеть отца, обнять дочь. И вот – она в Вальденбурге, а вместо нее возвращаюсь я.
По щекам королевы покатились слезы. Заходящее солнце золотило ее волосы и нежную кожу, придавая сходство с прекрасной древней статуей, но даже его теплый свет не мог скрыть, как она бледна.
И, словно насмешка над этой бледностью, над печалью, ее губы – алые, чуть изогнутые, запекшиеся от жара поцелуев…
Анастази обернулась и смотрела на дорогу, на лес, из которого они выехали; и Лео внезапно испугался, что она повернет обратно и добровольно отправится навстречу гневу царственного супруга и суровому наказанию. Быстро оглянувшись на остальных, он накрыл ладонью ее руку.
– Поторопись, моя королева. Будет безопасней, если мы встретим ночь на том берегу.
ГЛАВА 21
***
Едва до королевских покоев донесся голос колокола, сзывающего всех на вечерню, в каминный зал вошел Клаус Фогель. За ним следовал человек – невысокий, крепко сложенный; остановился, перед тем, как поклониться, стянул с головы шапку.
Русые волосы, плохо скрывающие плешь на макушке и неровными прядями падающие на лоб, невзрачные, точно смазанные, черты лица. Одежда недорогая, но опрятная, чуть помявшаяся в долгой дороге – темный плащ, синяя котта, подпоясанная кожаным кушаком без украшений. На поясе кинжал в простых, чуть потертых ножнах.
Удо внимательно смотрел на него, недоумевая, какое дело может быть у короля к этому человеку. Ремесленник? Небогатый торговец? Сколько таких толкалось во время праздников на площадях Ледена и Гюнттале, оглушительно гогоча над шуточками бродячих актеров, бежало за паланкином королевы в попытке поймать медную монетку, которые она всегда швыряла так щедро…
– Скажи его величеству – здесь тот, кого он велел разыскать, – коротко произнес Фогель.
К удивлению юноши, король приветствовал незнакомца радушно, и даже сделал навстречу ему три шага – необыкновенная честь, особенно в отношении того, кто выглядит и ведет себя как простолюдин. Тот же почтительно поклонился, коснулся лбом поданной королем руки, как делали те, кому довелось сражаться под предводительством принца Торнхельма во время страшного Северного похода, много лет назад, когда и самого Удо еще не было на свете.
– Вот и пришлось нам снова свидеться, – произнес Торнхельм, жестом предлагая гостю усаживаться за стол напротив себя. – А ты ведь собирался на покой, Хаган, старый филин?
Тот рассмеялся.
– Ты как всегда прозорлив, мой король. Я имею охоту к тихой жизни… Однако теплая постель и ласковая соседка-вдовушка могут и подождать. Правда, я теперь не так ловок, как прежде, и старые раны тревожат меня… Чем я могу услужить тебе?
Теперь уже улыбнулся Торнхельм.
– Опасаюсь, что вдовушке и впрямь придется немало времени провести в одиночестве. Впрочем, это пойдет на пользу, ибо после она встретит тебя с пылкостью, на какую способны лишь женщины, которым довелось долго спать в холодной постели! Теперь слушай меня…
Названный Хаганом при этих словах оглянулся на распорядителя и пажа. Торнхельм махнул рукой.
– Любезный Фогель, позаботься, чтобы нас не беспокоили!.. Удо, подай еще вина.
Паж и распорядитель одновременно поклонились королю и вышли.
– Кто это такой? – спросил Удо у Фогеля. – Ни разу не слышал, чтобы король произносил его имя…
– Оттого, что король предпочитает не пользоваться услугами таких людей без особой нужды.
Более королевский распорядитель не сказал ничего. Ожидая, пока согреется смешанное с медом вино, Удо подошел к окну, выглянул во двор. Белокурая Биргит, старшая дочь Альмы и Михаэля, несла пузатый глиняный кувшин с молоком. Лопоухий коричневый щенок с белой полосой на морде, от лба до черного носа, катился за ней, пытаясь ухватиться за подол голубого платья, но всякий раз запинался, путаясь в собственных лапах.
Удо вздохнул, сожалея, что не волен теперь же спуститься во двор, отвернулся. Снял вино с огня, поставил на поднос кувшин и два кубка, плошку с засахаренными орехами. Пока занимался приготовлениями, до слуха доносились обрывки тихого разговора. Король говорил тихо, видимо, что-то рассказывая; время от времени его плавную речь прерывали короткие фразы его собеседника, желавшего что-либо уточнить или задать вопрос.
Паж отнес вино в опочивальню, вернулся в каминный зал, и, не желая быть в положении подслушника, раскрыл лежавшую на поставце книгу – это была «История о падении града Илиона и многих несчастьях его жителей, затем воспоследовавших», которую сама королева велела ему найти в книгохранилище, но читать так и не начала.
Ее внезапный отъезд породил множество догадок и кривотолков. Шептались всюду – от спален до караульных комнат. Одни говорили, что пришла дурная весть из родительского дома, и потому королева уехала, не дожидаясь дозволения. Другие болтали, будто бы она поспешила удалиться в Керн, влекомая виной, ужасным грехом, о котором стало известно государю. Или что ее сманил с собой проезжий лекарь, плут, и, несомненно, колдун...
Последнее было совершенно нелепой выдумкой, и Удо сожалел, что не может заставить разом замолчать всех сплетников. А когда спросил совета у отца, что дОлжно думать о происходящем, тот ответил, устремив на сына спокойный, отрешенный взор, словно глядел не на Удо, а куда-то в глубины своей памяти:
– Мы выросли вместе, и были неразлучны во времена юности, до первого замужества госпожи. Иногда мне даже казалось, что я узнал стремления и порывы ее души лучше своих собственных, и потому она так любит беседовать со мной обо всем, что ее волнует или печалит… Но со временем понял, что не нам, простецам, силиться понять разумения высоких людей. С нас довольно любить и не требовать ясности…
– Я люблю госпожу и не колеблясь отдал бы за нее жизнь. Но может ли быть так, что произошло что-то… преступное? И, оставаясь верным королеве, я предаю своего короля?
Пауль положил руки на плечи сыну, наконец взглянул ему прямо в глаза.
– Ты повзрослел, раз начинаешь задумываться о таких вещах. От тебя зависит немногое, это верно. Но самое дурное – сеять смуту между супругами, пересказывая государю пустые сплетни. Сосуд с кипящей водой снимают с огня, если не хотят, чтобы он лопнул. Поэтому исполняй свои обязанности прилежно, будь разумен и молчалив, а там уж как Бог приведет…
Удо постарался сосредоточиться на чтении, но, раз соскочив с привычного настроя, мысль никак не хотела вернуться обратно к занятиям. Он более не думал о королеве, но теперь перед глазами то и дело появлялось лицо Биргит, – лукавые светлые глаза, ямочки на румяных щеках.
Мечтания отвлекали, затемняя смысл прочитанного; хмурясь, Удо качал головой, но вновь терял строку и слово...
– Королева предприняла поездку, в которую отправилась внезапно, повинуясь то ли прихоти, то ли страху, и пренебрегла тем, что супруга государя не может позволить себе подобной вольности… Впрочем, Бог с этим, женское разумение мужскому неподвластно. Я, однако, желаю, не только знать точно, куда она направилась, но и быть уверенным, что королева останется невредимой на протяжении этого пути, как бы долго ни длились ее странствия, – король смотрел на своего гостя; тот сидел, опершись локтем о небольшой стол, в обманчиво-спокойной позе. Вино остывало, и все менее уловимыми становились ароматы канеллы и мускатного ореха – любимых пряностей королевы Анастази.
Хаган слегка приподнял брови, взглянул на короля. Глаза темные, слишком внимательные для человека мирного ремесла – единственное, что, пожалуй, могло насторожить в его непримечательном, блеклом облике.
– Предполагаешь ли, куда могла направиться твоя досточтимая супруга, мой король?
– Королева давно желала совершить паломничество, но вряд ли ее устремление – Керн или Леден, ибо в сем году она уже побывала там и оставила богатые дары монастырю, собор же и вовсе строится на ее средства...
– Разумею, если она покинула тебя несколько дней назад, то могла уже переправиться через Глан…
– Весьма возможно.
– Тогда, стало быть, следует искать королеву в тевольтских землях?
– Именно. А когда найдешь – подай мне весть… Ты знаешь, как. С твоим же посланцем я пришлю тебе ответ и дальнейшие указания.
Хаган несколько раз задумчиво кивнул.
Они беседовали еще некоторое время – о делах давних и нынешних, великих и малых. Гость так и не притронулся к угощению, а на вопрос короля ответил, что остерегается часто пить вино, ибо оно расслабляет человека, и лишает его волю твердости, а тело – силы и гибкости.
– Воистину так, – ответил Торнхельм. – Моя супруга, будь она здесь, согласилась бы с тобой. Она всегда считала, что следует учить детей избегать вина, отнимающего разум даже у самых здравых и отважных мужей…
Наконец король позвал пажа, и, когда явился Удо, а за ним и Клаус Фогель, велел им устроить гостя на ночлег, а поутру дать ему хорошего коня и достаточное количество серебра. С тем они и распрощались.
Удо остался с королем, чтоб помочь ему переодеться; заметно было, что юный паж сгорает от любопытства, хоть никогда и не позволит себе нарушить приличия и задать хоть один вопрос. В иное время Торнхельм сам заговорил бы с ним, ибо и вправду желал видеть юношу своим вассалом и дать ему земли на одном из рубежей, а властвовать нельзя без умения понимать людей, принимать решения и видеть последствия своих действий. Но теперь королю было не до того.
Наконец паж вышел, забрав с собой светильник и опустевшие сосуды. Торнхельм слышал, как он устраивается на скамье возле камина, напевая себе под нос легкомысленную песенку – должно быть, одну из тех, которым научила его Анастази.
Перед тем как лечь, Торнхельм выпил приготовленный для него лекарем травяной отвар, и надеялся, что это поможет ему уснуть – но, затушив лучину, лежал в темноте с открытыми глазами.
Он думал об Анастази – сначала той, юной, что, смеясь, дразнила его и танцевала на лесной поляне, не заботясь о том, что егерь-простолюдин смотрит слишком пристально; и о зрелой, статной, необыкновенно привлекательной женщине, которая восседала рядом с ним в главе пиршественного стола и держала его за руку, когда в зале Королей он вершил суд над своими подданными. Он верил ей и прислушивался к ее советам, однако теперь ему представлялось, что Анастази вышла за него лишь потому, что не хотела становиться любовницей своего сюзерена, отвергнув другие искания то ли из тщеславия и пустой гордости, то ли из опасений, что новый супруг не сумеет защитить ее от притязаний тевольтского короля…
Несмотря на весь свой гнев, он по-прежнему любил королеву, и не мог изжить из себя этого изъяна. Здесь все рушилось без нее; а она – оглянулась ли она хоть раз там, на лесной дороге, ведущей к переправе?..
