Епископ, младший сын из славного рода фон Ханнауз, хорошо понимавший нужды и убеждения людей своего сословия, был здесь же, и слушал внимательно и терпеливо, понимая важность переговоров. Стоял поодаль, почти загораживая массивным телом оконный проем, и из-за его плеча видно было, как колышутся ветви яблонь в монастырском саду под порывами прохладного осеннего ветра.
– Король ваш супруг, – продолжал Хаган. – Безмерно сожалея о… возникших разногласиях, и зная вашу нежную душу, желает выбрать наиболее деликатный из приемлемых способов, дабы разрешить неприятное положение.
– А если я не приму предложения моего супруга? Пожелаю сперва узнать, в чем он меня обвиняет?.. Оправдаться перед ним?
Хаган уставил на нее темные, недобрые глаза и веско произнес:
– В таком случае мне велено объявить, моя королева, что ваш супруг знает некоего презренного менестреля как вора и обольстителя, а вас считает повинной в недопустимом для королевы и супруги поведении. И потому желает судить, для чего потребует вашей…
– Довольно! – Эрих фон Зюдов поднял руку, прерывая неприятный разговор. – Не нужно повторять. Мне, моей дочери и господину епископу обо всем известно. Мы с его величеством королем Вальденбургским подробно обсуждали этот вопрос.
Он посмотрел на королеву. Анастази долго молчала, перебрасывая из ладони в ладонь оконечник длинного пояса; потом, понимая, что выбора нет, заставила себя произнести то, чего от нее ждали.
– У меня никогда не было сомнений в мудрости и дальновидности короля моего супруга, и я благодарна ему за это предложение. Я не стану возражать; прошу лишь передать, что, если это возможно, следует найти наиболее безобидный и в то же время убедительный повод для развода – ибо времена меняются, а люди злопамятны, и неизвестно, к чему это может привести в дальнейшем…
Хаган с поклоном обещал передать ее пожелание вальденбургскому королю. Епископ, со своей стороны, обещал приложить все усилия к тому, чтобы сложное и деликатное дело, хоть и не одобряемое церковью, но, по-видимому, необходимое, разрешилось в полном соответствии с земными законами и высшей правдой.
…Лео подвинул ближе к королеве блюдо с разделанным мясом; потом наполнил ее кубок вином.
– Я не голодна.
– Ази, свет мой, ну хоть немного!.. Или выпей вина. Я хочу видеть тебя веселой.
– Разве я недостаточно весела? Или ты не веришь, что я рада твоему возвращению? О небо, это так… так…
Видя, что она раздражается, Лео умолк, прихлебывая рейнское. Энно принес еще вина, вопросительно взглянул на маркграфа. Лео покачал головой и накрыл кубок ладонью.
– Тебе следует заплатить аманд за человека, которого ты убил, – наконец нарушила молчание Анастази. – Другого наказания не будет, ибо ты теперь дворянин, а он низкого происхождения.
– Кто он?
– Торговец с побережья, – она понизила голос, придвинулась ближе. – За что ты его, Лео?
– Я же говорил, что не помню, Ази, – Лео пожал плечами, отрезал еще мяса, запил вином.
– Моему отцу не с руки отдавать за тебя долги. Так не забудь, слышишь?
Бывший менестрель усмехнулся. Зубы у него были мелкие, но ровные, и белые как крупицы риса.
– Я заплачу даже больше, чем надо, и…
– Нет, – она строго посмотрела на него. Такого взгляда он еще не удостаивался. – Незачем попусту хвалиться серебром. И так известно, что у тебя его вдоволь. Ты заплатишь ровно столько, сколько требует обычай на нашей земле и сделаешь вклад в хагельсдорфскую церковь.
Лео сделал жест рукой, означающий согласие. Огляделся, бросил обглоданную кость. Большая серая сука, вспрыгнув, поймала ее на лету.
– Дурная собака. Ей легко подсунуть отраву.
– Лео, тебе ли не знать, что собаки всегда хватают то, что брошено вверх?..
Анастази порывисто поднялась, словно ей уже невмоготу было сидеть на месте, встала у него за спиной.
– Почему именно Восточная марка, Лео? Ты не думал об этом?
– Его величество опасается возобновления давней вражды. Ему нужен человек, которому он может доверять, и который не связан с местными владетельными семействами. Бароны вольничают, позволяют себе пренебрегать королевскими указами… – Лео мягко снял ее руки со своих плеч, поцеловал сначала одну, потом другую ладонь. – Теперь королю нужны дела, а не песни и увеселения.
– Я понимаю, – она, кажется, наконец улыбнулась; растрепала ему волосы, и Лео почему-то подумалось, что точно так же она бы ласкала эту собаку, за которую сейчас вступалась.
Лео снова взял ее руку, прижал к губам, потом к щеке; закрыл глаза. Анастази ничего не требовала, ни о чем не заботилась, ничего не опасалась, и это не давало ему повода тяготиться ею. Но кем, кроме менестреля, тайного любовника, он может быть здесь?
Ночью, лежа с ней, он долго не мог заснуть. Анастази тоже не спала – поворачивалась с боку на бок, поднимала над головой руки, словно любовалась ими в серой рассветной полумгле. Наконец села, склонилась к нему.
– Тебе пора. Скоро рассветет.
Ее забранные шнурком темные волосы растрепалась, легли на обнаженное плечо. На мгновение Лео захотелось приникнуть губами к нежной белой коже; забыться, и, подобно влюбленным в песне, пропустить крик сторожа и предостережения слуг. Но что-то в ее взгляде подсказало ему, что теперь не время для безрассудств.
Он молча поднялся с постели; одеваясь, хмурился, смотрел в пол, не попадая руками в рукава льняной рубашки.
Обычный удел человека его рода занятий – находиться при господине, а в особенности при госпоже, – никогда не устраивал Лео Вагнера вполне. Он рано узнал плотскую любовь, и женщинам, дарившим ее – дворянкам, шлюхам, невинным девам, чужим женам, – хотелось поклонения и головокружительных наслаждений, безрассудной и пылкой страсти. Когда он был юн и беден, им приходились по нраву его красота и звонкий голос – и в том не было разницы между вдовой богатого купца или девчонкой-посудомойкой. Некоторые чаяли обрести в нем союзника в бесплодной борьбе с временем. Другие, по большей части из числа служанок или дочерей ремесленников – искали защиты, иногда выгоды; радости, которую не могли дать ни труд, ни супружество, ни церковь.
Упрекали же всегда в одном – в неверности, в холодности, в том, что он слишком мало любит их. Он, смеясь, отвечал, что его нетрудно уличить во многих грехах, но только не в том, что он творит любовное сношение без прилежания и пыла…
Не к месту вспомнилась Матильда Вестервельт, нынешняя возлюбленная короля Вольфа. Необыкновенно красивая, нежная телом, с томным, как будто потерявшим яркость взором – такими бывают восточные принцессы, взращенные в неге и холе сералей, – но капризная и ревнивая; она изрядно донимала менестреля своими прихотями, впрочем, как и пажей, и прочих слуг. Заставляла выполнять нелепые веления, обижалась из-за слов, вовсе не ей предназначенных, и постоянно жаловалась королю. А иногда звала Лео в свои покои, чтоб для нее одной он пел и играл на лютне. Вздыхала, томилась на красиво убранном ложе; говорила, что музыка помогает настроиться на особенный, нужный лад перед любовным свиданием…
Всякий раз, входя к ней, Лео как-то особенно настораживался, не понимая, чего именно она желает и страшась опалы; хотя король не препятствовал причудам своей любовницы, и, стало быть, был ею доволен.
Бывший менестрель снова взглянул на королеву. Анастази разбудила в нем истинную, жаркую страсть; он ценил это, и падал в эту страсть с удовольствием, сгорая каждую ночь и возрождаясь с рассветом, как волшебная птица. Но разве не знали они оба, что весна не может длиться вечно, и все цветы увядают?
Явиться в марку вместе с ней – значит тотчас же развязать войну с Вальденбургом. Да и кто из вассалов примет власть маркграфа, открыто предающегося греху с замужней женщиной?
Иногда в его душе словно начинала звучать мелодия – самая лучшая, самая прекрасная из всех, что он когда-либо придумывал, и казалось даже, что этой мелодии не было бы, не будь он сейчас с Анастази. Но она никак не давалась ему, и бессмысленность усилий порождала глухую злобу и глухое отчаяние – и желание все оставить и быть свободным, ведь именно свободу он ценил больше всего.
Анастази расплела волосы, бросила на покрывало цветной шнурок; попросила бывшего менестреля подать гребень и медное зеркало.
…Вернувшись в отведенную ему комнату, Лео выпил еще вина, предупредительно припасенного Эрвином, и уснул. Ему не мешали ни скрип ставен, ни торопливые шаги слуг – шум обычных утренних приготовлений. Проснулся поздно, и от Энно узнал, что королева отправилась на прогулку одна, не взяв с собой ни слуг, ни любимого шута, не пригласив даже герцогиню, с которой так любила делить досуг.
– Как изменилась госпожа, – добавил Энно, помогая маркграфу облачаться в зеленые шоссы и угольно-черную котту с разноцветной тесьмой по вороту и краю рукавов. – Раньше сияла как солнышко, теперь же мрачнее ноябрьского неба.
– Принеси вина, – пробормотал Лео склоняясь над посеребренной умывальницей; Энно тотчас же наклонил кувшин в виде разинувшего пасть льва, и холодная вода звонко ударила в дно, плеснула на руки. – И поменьше рассуждай вслух о том, в чем понимаешь столько же, сколько золотарь в драгоценностях.
Сразу после полудня он покинул замок и углубился в лес. Ехал бесцельно, не стремясь догнать королеву, но невольно повторяя путь, которым она любила ездить, и вокруг то темнело, то светлело – солнце пряталось за тучами, грозящими к вечеру пролиться дождем. Тропинка взбегала вверх по пологому склону, а затем уходила вниз и в сторону, и наконец завела на небольшую, тихую поляну, надежно скрытую кустарником от посторонних глаз. Спешившись, Лео приблизился, отодвинул в сторону ветки – и увидел, что Анастази сидит, прислонившись спиной к стволу старого дерева; глаза ее закрыты, на коленях – недоплетенный венок. Над поляной зрела, как грозовое облако, неестественная, тревожная тишина.
Несколько мгновений Лео смотрел на Анастази, невольно улыбаясь ее особенной, по-прежнему дурманившей его красоте, – а потом увидел волка. Тот приблизился к королеве бесшумно, стал рядом и смотрел на нее, и, казалось, тоже любовался.
А Анастази проснулась, но не испугалась зверя, а улыбнулась так, словно давно ждала его.
Они были одни на крохотной поляне посреди леса; поздняя бабочка порхала над невысокой лесной травой, и шмель продолжал деловито сновать от цветка к цветку, но этим двоим, встретившимся здесь, ни до чего не было дела.
Вот она, – прекрасная, как лесная фея, и лицо ее сейчас кажется таким светлым и безмятежным! – что-то шепчет волку, касается жесткой шерсти, а тот сидит неподвижно, внимательно слушает, и смотрит в глаза, как мог бы смотреть человек…
Лео не знал, сколько простоял так, незамеченный и незваный, но, стоило Анастази на мгновение отвернуться, волк прыгнул в сторону, в густые заросли лещины. Ветки колыхнулись, смыкаясь, и вновь замерли.
Некоторое время Анастази ждала, выпрямившись, сложив перед собой руки. Затем поднялась, подобрала венок и направилась дальше, туда, где шумел ручей и где она, должно быть, оставила свою белую кобылку.
Лео хотел нагнать королеву, не успел сделать и нескольких шагов – волк появился перед ним. Шерсть у него на холке стояла дыбом, в глазах горел желтый огонь.
Гнедой взвился на дыбы; потом тяжко ударил копытами в землю и, заржав, помчался прочь.
Бывший менестрель попятился, бросил быстрый взгляд в сторону, но Анастази, по-видимому, была уже далеко и не слышала его.
– Ты можешь убить меня, но ничего уже не изменится… разве не видишь сам?
Зверь, как и тогда, на тракте, не двигался, внимательно слушая, а Лео медленно отступал. У него не было оружия, кроме кинжала и ножей на перевязи – теперь бесполезных.
Волк зарычал и сделал еще шаг, приникая к земле, оскаливая клыки. И Лео понял, что умрет, упадет с разорванным горлом прямо здесь. По-детски захотелось сберечь несколько мгновений, чтобы попрощаться. И горько, обидно, что не удастся увидеть повзрослевших сыновей…
Стать бы лесным зверем, юрким, незаметным – метнуться прочь, сбежать, забиться в нору…
Но этот лес тоже ненавидел его и желал ему скорой погибели. Запнувшись о выпятившийся из-под земли корень, Лео опрокинулся навзничь, и в то же мгновение черный зверь прянул вперед, бесшумно как призрак. Все стало красным, потом померкло; бывший менестрель успел только вскинуть руку, заслониться от страшных клыков...
В это время где-то совсем рядом запели рога – и огромный черный волк метнулся мимо него, оцарапав клыками, опалив горячим дыханием, и густая еще листва скрыла его силуэт.
Лео не сразу ощутил в себе силы подняться на ноги. Наконец справился с дрожью в коленях и душным, смертным ознобом, и побрел, пошатываясь, точно пьяный, к ручью. Неподалеку слышались голоса и веселый смех, взлаивали собаки – стараясь не оглядываться, Лео пошел на шум.
…Там же, у баронских егерей, отыскался и гнедой, уже совершенно спокойный. Почуяв хозяина, заржал, потом подошел, ткнулся мордой в ладони.
– Ах ты, заячья душа, – Лео потрепал его по крутой шее, дернул за гриву. – Достоин ли ты носить маркграфа, если боишься волков?..
Он был счастлив ощущать себя живым, и обрадовался еще больше, когда среди охотников увидел Анастази, державшуюся наособицу, но вполне приветливо.
– Я сразу узнала гнедого, маркграф, – сказала она, когда он приблизился. – И уже собиралась отправить людей на поиски…
Лео поблагодарил ее и спросил у одного из егерей, на кого охота. Оказалось, неподалеку отсюда они подняли вепря и гнались за ним до самого болота, но там он обманул гончих и ушел, словно его и вовсе не было…
– Нам, конечно, могло и привидеться, – посмеиваясь, сказал один из егерей, видимо, подхватывая уже сказанную кем-то шутку. – Но не может же бесплотное видение обмануть охотничьих собак?..
Рука об руку, как равные или супруги, маркграф и королева въехали во двор замка. Здесь Курт и Эмиль, сыновья шута Пауля, забавлялись с грубыми, тяжелыми ножами, по очереди бросая их в размалеванный алой и белой краской деревянный щит.
– Лео, скажи, это не твое?
Он хмуро взглянул – Анастази держала на вытянутой руке один из его метательных ножей.
– Мое, – Лео забрал его, досадуя на себя – должно быть, обронил, когда споткнулся.
– Ты следил за мной?
– Почему ты не взяла с собой кого-нибудь из служанок?
– Мне хотелось побыть одной. Вышла к егерскому домику – там все так изменилось, там теперь другой егерь живет… – она вздохнула, и Лео рассердился, поняв, что она вспоминает Торнхельма. – Потом остановилась отдохнуть у ручья, и – ты знаешь, как странно! – то ли я уснула, то ли наяву – появился большой черный пес… нет, скорее волк. Но мне совсем не было страшно. А он смотрел на меня так внимательно, так… знающе, а потом исчез. Должно быть, прыгнул в заросли… Мне показалось, что он мне знаком, хотя как такое возможно? – продолжила она, понизив голос, чтобы не слышали Курт и Эмиль. – Кто это был, Лео?..
Лео, спрыгнув на землю, остановился, чтобы придержать ее стремя.
– Не езди в лес одна. Мало ли что…
– Я знаю каждую тропу в этом лесу. Мне нечего бояться здесь, – спешиваясь, пожала плечами Анастази. Лео не ответил ей, молча обнял за талию, приник губами к губам.
– Бесстыдник, я же тебя просила!
Лео равнодушно улыбнулся ей и, отвернувшись, взмахнул рукой. Тяжелый нож с глухим стуком вошел в грубо обструганную доску.
– Король ваш супруг, – продолжал Хаган. – Безмерно сожалея о… возникших разногласиях, и зная вашу нежную душу, желает выбрать наиболее деликатный из приемлемых способов, дабы разрешить неприятное положение.
– А если я не приму предложения моего супруга? Пожелаю сперва узнать, в чем он меня обвиняет?.. Оправдаться перед ним?
Хаган уставил на нее темные, недобрые глаза и веско произнес:
– В таком случае мне велено объявить, моя королева, что ваш супруг знает некоего презренного менестреля как вора и обольстителя, а вас считает повинной в недопустимом для королевы и супруги поведении. И потому желает судить, для чего потребует вашей…
– Довольно! – Эрих фон Зюдов поднял руку, прерывая неприятный разговор. – Не нужно повторять. Мне, моей дочери и господину епископу обо всем известно. Мы с его величеством королем Вальденбургским подробно обсуждали этот вопрос.
Он посмотрел на королеву. Анастази долго молчала, перебрасывая из ладони в ладонь оконечник длинного пояса; потом, понимая, что выбора нет, заставила себя произнести то, чего от нее ждали.
– У меня никогда не было сомнений в мудрости и дальновидности короля моего супруга, и я благодарна ему за это предложение. Я не стану возражать; прошу лишь передать, что, если это возможно, следует найти наиболее безобидный и в то же время убедительный повод для развода – ибо времена меняются, а люди злопамятны, и неизвестно, к чему это может привести в дальнейшем…
Хаган с поклоном обещал передать ее пожелание вальденбургскому королю. Епископ, со своей стороны, обещал приложить все усилия к тому, чтобы сложное и деликатное дело, хоть и не одобряемое церковью, но, по-видимому, необходимое, разрешилось в полном соответствии с земными законами и высшей правдой.
…Лео подвинул ближе к королеве блюдо с разделанным мясом; потом наполнил ее кубок вином.
– Я не голодна.
– Ази, свет мой, ну хоть немного!.. Или выпей вина. Я хочу видеть тебя веселой.
– Разве я недостаточно весела? Или ты не веришь, что я рада твоему возвращению? О небо, это так… так…
Видя, что она раздражается, Лео умолк, прихлебывая рейнское. Энно принес еще вина, вопросительно взглянул на маркграфа. Лео покачал головой и накрыл кубок ладонью.
– Тебе следует заплатить аманд за человека, которого ты убил, – наконец нарушила молчание Анастази. – Другого наказания не будет, ибо ты теперь дворянин, а он низкого происхождения.
– Кто он?
– Торговец с побережья, – она понизила голос, придвинулась ближе. – За что ты его, Лео?
– Я же говорил, что не помню, Ази, – Лео пожал плечами, отрезал еще мяса, запил вином.
– Моему отцу не с руки отдавать за тебя долги. Так не забудь, слышишь?
Бывший менестрель усмехнулся. Зубы у него были мелкие, но ровные, и белые как крупицы риса.
– Я заплачу даже больше, чем надо, и…
– Нет, – она строго посмотрела на него. Такого взгляда он еще не удостаивался. – Незачем попусту хвалиться серебром. И так известно, что у тебя его вдоволь. Ты заплатишь ровно столько, сколько требует обычай на нашей земле и сделаешь вклад в хагельсдорфскую церковь.
Лео сделал жест рукой, означающий согласие. Огляделся, бросил обглоданную кость. Большая серая сука, вспрыгнув, поймала ее на лету.
– Дурная собака. Ей легко подсунуть отраву.
– Лео, тебе ли не знать, что собаки всегда хватают то, что брошено вверх?..
Анастази порывисто поднялась, словно ей уже невмоготу было сидеть на месте, встала у него за спиной.
– Почему именно Восточная марка, Лео? Ты не думал об этом?
– Его величество опасается возобновления давней вражды. Ему нужен человек, которому он может доверять, и который не связан с местными владетельными семействами. Бароны вольничают, позволяют себе пренебрегать королевскими указами… – Лео мягко снял ее руки со своих плеч, поцеловал сначала одну, потом другую ладонь. – Теперь королю нужны дела, а не песни и увеселения.
– Я понимаю, – она, кажется, наконец улыбнулась; растрепала ему волосы, и Лео почему-то подумалось, что точно так же она бы ласкала эту собаку, за которую сейчас вступалась.
Лео снова взял ее руку, прижал к губам, потом к щеке; закрыл глаза. Анастази ничего не требовала, ни о чем не заботилась, ничего не опасалась, и это не давало ему повода тяготиться ею. Но кем, кроме менестреля, тайного любовника, он может быть здесь?
Ночью, лежа с ней, он долго не мог заснуть. Анастази тоже не спала – поворачивалась с боку на бок, поднимала над головой руки, словно любовалась ими в серой рассветной полумгле. Наконец села, склонилась к нему.
– Тебе пора. Скоро рассветет.
Ее забранные шнурком темные волосы растрепалась, легли на обнаженное плечо. На мгновение Лео захотелось приникнуть губами к нежной белой коже; забыться, и, подобно влюбленным в песне, пропустить крик сторожа и предостережения слуг. Но что-то в ее взгляде подсказало ему, что теперь не время для безрассудств.
Он молча поднялся с постели; одеваясь, хмурился, смотрел в пол, не попадая руками в рукава льняной рубашки.
Обычный удел человека его рода занятий – находиться при господине, а в особенности при госпоже, – никогда не устраивал Лео Вагнера вполне. Он рано узнал плотскую любовь, и женщинам, дарившим ее – дворянкам, шлюхам, невинным девам, чужим женам, – хотелось поклонения и головокружительных наслаждений, безрассудной и пылкой страсти. Когда он был юн и беден, им приходились по нраву его красота и звонкий голос – и в том не было разницы между вдовой богатого купца или девчонкой-посудомойкой. Некоторые чаяли обрести в нем союзника в бесплодной борьбе с временем. Другие, по большей части из числа служанок или дочерей ремесленников – искали защиты, иногда выгоды; радости, которую не могли дать ни труд, ни супружество, ни церковь.
Упрекали же всегда в одном – в неверности, в холодности, в том, что он слишком мало любит их. Он, смеясь, отвечал, что его нетрудно уличить во многих грехах, но только не в том, что он творит любовное сношение без прилежания и пыла…
Не к месту вспомнилась Матильда Вестервельт, нынешняя возлюбленная короля Вольфа. Необыкновенно красивая, нежная телом, с томным, как будто потерявшим яркость взором – такими бывают восточные принцессы, взращенные в неге и холе сералей, – но капризная и ревнивая; она изрядно донимала менестреля своими прихотями, впрочем, как и пажей, и прочих слуг. Заставляла выполнять нелепые веления, обижалась из-за слов, вовсе не ей предназначенных, и постоянно жаловалась королю. А иногда звала Лео в свои покои, чтоб для нее одной он пел и играл на лютне. Вздыхала, томилась на красиво убранном ложе; говорила, что музыка помогает настроиться на особенный, нужный лад перед любовным свиданием…
Всякий раз, входя к ней, Лео как-то особенно настораживался, не понимая, чего именно она желает и страшась опалы; хотя король не препятствовал причудам своей любовницы, и, стало быть, был ею доволен.
Бывший менестрель снова взглянул на королеву. Анастази разбудила в нем истинную, жаркую страсть; он ценил это, и падал в эту страсть с удовольствием, сгорая каждую ночь и возрождаясь с рассветом, как волшебная птица. Но разве не знали они оба, что весна не может длиться вечно, и все цветы увядают?
Явиться в марку вместе с ней – значит тотчас же развязать войну с Вальденбургом. Да и кто из вассалов примет власть маркграфа, открыто предающегося греху с замужней женщиной?
Иногда в его душе словно начинала звучать мелодия – самая лучшая, самая прекрасная из всех, что он когда-либо придумывал, и казалось даже, что этой мелодии не было бы, не будь он сейчас с Анастази. Но она никак не давалась ему, и бессмысленность усилий порождала глухую злобу и глухое отчаяние – и желание все оставить и быть свободным, ведь именно свободу он ценил больше всего.
Анастази расплела волосы, бросила на покрывало цветной шнурок; попросила бывшего менестреля подать гребень и медное зеркало.
…Вернувшись в отведенную ему комнату, Лео выпил еще вина, предупредительно припасенного Эрвином, и уснул. Ему не мешали ни скрип ставен, ни торопливые шаги слуг – шум обычных утренних приготовлений. Проснулся поздно, и от Энно узнал, что королева отправилась на прогулку одна, не взяв с собой ни слуг, ни любимого шута, не пригласив даже герцогиню, с которой так любила делить досуг.
– Как изменилась госпожа, – добавил Энно, помогая маркграфу облачаться в зеленые шоссы и угольно-черную котту с разноцветной тесьмой по вороту и краю рукавов. – Раньше сияла как солнышко, теперь же мрачнее ноябрьского неба.
– Принеси вина, – пробормотал Лео склоняясь над посеребренной умывальницей; Энно тотчас же наклонил кувшин в виде разинувшего пасть льва, и холодная вода звонко ударила в дно, плеснула на руки. – И поменьше рассуждай вслух о том, в чем понимаешь столько же, сколько золотарь в драгоценностях.
Сразу после полудня он покинул замок и углубился в лес. Ехал бесцельно, не стремясь догнать королеву, но невольно повторяя путь, которым она любила ездить, и вокруг то темнело, то светлело – солнце пряталось за тучами, грозящими к вечеру пролиться дождем. Тропинка взбегала вверх по пологому склону, а затем уходила вниз и в сторону, и наконец завела на небольшую, тихую поляну, надежно скрытую кустарником от посторонних глаз. Спешившись, Лео приблизился, отодвинул в сторону ветки – и увидел, что Анастази сидит, прислонившись спиной к стволу старого дерева; глаза ее закрыты, на коленях – недоплетенный венок. Над поляной зрела, как грозовое облако, неестественная, тревожная тишина.
Несколько мгновений Лео смотрел на Анастази, невольно улыбаясь ее особенной, по-прежнему дурманившей его красоте, – а потом увидел волка. Тот приблизился к королеве бесшумно, стал рядом и смотрел на нее, и, казалось, тоже любовался.
А Анастази проснулась, но не испугалась зверя, а улыбнулась так, словно давно ждала его.
Они были одни на крохотной поляне посреди леса; поздняя бабочка порхала над невысокой лесной травой, и шмель продолжал деловито сновать от цветка к цветку, но этим двоим, встретившимся здесь, ни до чего не было дела.
Вот она, – прекрасная, как лесная фея, и лицо ее сейчас кажется таким светлым и безмятежным! – что-то шепчет волку, касается жесткой шерсти, а тот сидит неподвижно, внимательно слушает, и смотрит в глаза, как мог бы смотреть человек…
Лео не знал, сколько простоял так, незамеченный и незваный, но, стоило Анастази на мгновение отвернуться, волк прыгнул в сторону, в густые заросли лещины. Ветки колыхнулись, смыкаясь, и вновь замерли.
Некоторое время Анастази ждала, выпрямившись, сложив перед собой руки. Затем поднялась, подобрала венок и направилась дальше, туда, где шумел ручей и где она, должно быть, оставила свою белую кобылку.
Лео хотел нагнать королеву, не успел сделать и нескольких шагов – волк появился перед ним. Шерсть у него на холке стояла дыбом, в глазах горел желтый огонь.
Гнедой взвился на дыбы; потом тяжко ударил копытами в землю и, заржав, помчался прочь.
Бывший менестрель попятился, бросил быстрый взгляд в сторону, но Анастази, по-видимому, была уже далеко и не слышала его.
– Ты можешь убить меня, но ничего уже не изменится… разве не видишь сам?
Зверь, как и тогда, на тракте, не двигался, внимательно слушая, а Лео медленно отступал. У него не было оружия, кроме кинжала и ножей на перевязи – теперь бесполезных.
Волк зарычал и сделал еще шаг, приникая к земле, оскаливая клыки. И Лео понял, что умрет, упадет с разорванным горлом прямо здесь. По-детски захотелось сберечь несколько мгновений, чтобы попрощаться. И горько, обидно, что не удастся увидеть повзрослевших сыновей…
Стать бы лесным зверем, юрким, незаметным – метнуться прочь, сбежать, забиться в нору…
Но этот лес тоже ненавидел его и желал ему скорой погибели. Запнувшись о выпятившийся из-под земли корень, Лео опрокинулся навзничь, и в то же мгновение черный зверь прянул вперед, бесшумно как призрак. Все стало красным, потом померкло; бывший менестрель успел только вскинуть руку, заслониться от страшных клыков...
В это время где-то совсем рядом запели рога – и огромный черный волк метнулся мимо него, оцарапав клыками, опалив горячим дыханием, и густая еще листва скрыла его силуэт.
Лео не сразу ощутил в себе силы подняться на ноги. Наконец справился с дрожью в коленях и душным, смертным ознобом, и побрел, пошатываясь, точно пьяный, к ручью. Неподалеку слышались голоса и веселый смех, взлаивали собаки – стараясь не оглядываться, Лео пошел на шум.
…Там же, у баронских егерей, отыскался и гнедой, уже совершенно спокойный. Почуяв хозяина, заржал, потом подошел, ткнулся мордой в ладони.
– Ах ты, заячья душа, – Лео потрепал его по крутой шее, дернул за гриву. – Достоин ли ты носить маркграфа, если боишься волков?..
Он был счастлив ощущать себя живым, и обрадовался еще больше, когда среди охотников увидел Анастази, державшуюся наособицу, но вполне приветливо.
– Я сразу узнала гнедого, маркграф, – сказала она, когда он приблизился. – И уже собиралась отправить людей на поиски…
Лео поблагодарил ее и спросил у одного из егерей, на кого охота. Оказалось, неподалеку отсюда они подняли вепря и гнались за ним до самого болота, но там он обманул гончих и ушел, словно его и вовсе не было…
– Нам, конечно, могло и привидеться, – посмеиваясь, сказал один из егерей, видимо, подхватывая уже сказанную кем-то шутку. – Но не может же бесплотное видение обмануть охотничьих собак?..
Рука об руку, как равные или супруги, маркграф и королева въехали во двор замка. Здесь Курт и Эмиль, сыновья шута Пауля, забавлялись с грубыми, тяжелыми ножами, по очереди бросая их в размалеванный алой и белой краской деревянный щит.
– Лео, скажи, это не твое?
Он хмуро взглянул – Анастази держала на вытянутой руке один из его метательных ножей.
– Мое, – Лео забрал его, досадуя на себя – должно быть, обронил, когда споткнулся.
– Ты следил за мной?
– Почему ты не взяла с собой кого-нибудь из служанок?
– Мне хотелось побыть одной. Вышла к егерскому домику – там все так изменилось, там теперь другой егерь живет… – она вздохнула, и Лео рассердился, поняв, что она вспоминает Торнхельма. – Потом остановилась отдохнуть у ручья, и – ты знаешь, как странно! – то ли я уснула, то ли наяву – появился большой черный пес… нет, скорее волк. Но мне совсем не было страшно. А он смотрел на меня так внимательно, так… знающе, а потом исчез. Должно быть, прыгнул в заросли… Мне показалось, что он мне знаком, хотя как такое возможно? – продолжила она, понизив голос, чтобы не слышали Курт и Эмиль. – Кто это был, Лео?..
Лео, спрыгнув на землю, остановился, чтобы придержать ее стремя.
– Не езди в лес одна. Мало ли что…
– Я знаю каждую тропу в этом лесу. Мне нечего бояться здесь, – спешиваясь, пожала плечами Анастази. Лео не ответил ей, молча обнял за талию, приник губами к губам.
– Бесстыдник, я же тебя просила!
Лео равнодушно улыбнулся ей и, отвернувшись, взмахнул рукой. Тяжелый нож с глухим стуком вошел в грубо обструганную доску.
