Анастази остановилась, схватившись рукой за тонкий ствол молодой сосны, перевела сбившееся дыхание. Подняв голову, увидела Альму и Венке, а рядом с ними юного Флориана Греттера. Он спешился, а своего норовистого конька держал в поводу.
Невольно Анастази вспомнила другого пажа, Удо, так трогательно красневшего всякий раз, когда ей случалось взглянуть ему прямо в глаза. За этими давними картинами тянулись другие – об утраченном покое, достоинстве честной женщины, детях… О Торнхельме, которого она не желала видеть и о котором не желала думать, ибо это значило бы постоянно помнить о своем падении.
Завидев госпожу, Альма бросилась к ней – помогла выйти на дорогу, заботливо отряхнула еловые иголки и сухие листья с полы плаща и подола платья.
– Что ты, что ты? – негромко произнесла Анастази, чуть отстранившись; быстро стиснула руку служанки и тотчас же отпустила. – Меня растрясло на этой ужасной дороге, только и всего. Кроме того, я непривычна к повозке…
– Говорила я, что медовый отвар нехорош, да еще и перед дальней дорогой. Но что ж теперь… К ночи вам полегчает, госпожа… – Альма и не подумала понизить голос, говоря о столь деликатных вещах; еще раз поправила на госпоже платье и пояс. – Вот увидите, как приедем на место, сразу станет лучше.
– Что за выражение у вас на лицах? Мне это не по сердцу, – с усмешкой бросила Анастази, проходя мимо Венке и Флориана, не заметив поданной пажом руки. – Вы словно хлебнули прокисшего молока…
К помощи пажа прибегнуть все же пришлось. Сияющий от радости Флориан поддержал госпожу, помогая подняться в повозку по узким деревянным ступенькам приставной лестницы, и, взглянув в его милое, юношески нежное лицо, Анастази пожалела всех девиц и женщин, которым предстоит попасться в эти сети; попасться и узнать, сколько бед приносят такие восторженные взгляды и обходительное обращение.
Едва повозка возобновила движение, Пауль завел новую песню:
– На заре пастушка шла
Берегом, вдоль речки-и!..**
Далее в складных, но малопристойных виршах пелось о том, как крепость целомудрия скромной пастушки не выдержала первого же приступа и сдалась захватчику, вовсе не отмеченному никакими доблестями. Анастази махнула рукой, и Венке, откинув полог и высунувшись из повозки почти по пояс, звонко прокричала:
– Эй, трескун, госпожа велела тебе помолчать!..
Им оставалось ехать совсем чуть-чуть. Дорога, спускаясь с холма, огибала чашу озера, на каменистых берегах которого росли высокие, стройные сосны, а дальше вновь устремлялась вверх, мимо массивной скалы, вздымавшейся из темной поросли елей; за поворотом открывался прямой путь к замковому мосту.
– В этих владениях, которые довольно скоро станут твоими, очень красиво, сестрица, – Анастази придвинулась к Евгении и нежно обняла. – И, как видно, зима здесь куда мягче, чем у нас.
Маркус Райнарт встречал гостей и невесту с радушием, присущими, как уже успели заметить путники, большинству жителей этой горной страны. В Эрлингене все было готово к венчанию; оставалось дождаться только тевольтского короля, который прибыл лишь на третий день.
С ним прибыли самые знатные его вассалы и множество благородных рыцарей. Анастази узнавала их по цветам одежд, штандартам и вымпелам – вот Гетц фон Реель, его герб – на алом фоне три белых полумесяца; за ним – Хаккены, Кристоф и Хельга. Анастази улыбнулась, увидев их; сердце ее теперь особенно радовалось старым знакомым. Все семейство отца Хельги, барона Родерика Валленштайна. Барон Эрих Реттингайль, королевский казначей, его супруга и сыновья. Клаузевицы и Беркены, фон Нейхинги и Вельварты.
Прибыл и Рихард Кленце – Рихард День-и-ночь, как называли его теперь, разумеется, за глаза, ибо хорошо помнили, что прежде его прозвище было другое – к тому же данное не ленивыми царедворцами, а бесстрашными воинами Сулеймана. Рядом с супругом Анастази увидела Эриха; сын же как будто не знал, что делать, и, лишь повинуясь отцу, что-то сказавшему ему на ухо, поклонился ей, приложив руку к груди. Он все время отводил взгляд, и Анастази поняла, что Эрих стыдится ее.
Это было непривычно и больно, и она в который уже раз сказала себе – терпи, тебе многое еще придется вынести. Разве ты не достаточно знаешь эту жизнь, чтобы понять, что мгновения счастья берут оплату только страданиями и горем?
В шумной толпе придворных и рыцарей, озорных пажей и благородных дам, не было Матильды Вестервельт, еще недавно столь страстно любимой королем. Не было и королевы Маргариты; ей нелегко давалась беременность, и лекарь сумел настоять на том, чтобы она осталась в Тевольте, поручила себя заботам фрейлин и домочадцев.
Королевская свита едва втекла в замковый двор, а в раскрытых воротах уже показался новый отряд, и над головами воинов трепетало незнакомое знамя – на угольно-черном фоне поднявшийся на задние лапы белый лев с раздвоенным хвостом сжимал в лапах серебряный меч и алый щит.
Впереди своих воинов, облаченных в вороненые кольчуги и серые плащи, ехал Лео Вагнер, маркграф Восточной марки. Анастази узнала его раньше, чем он откинул капюшон и обвел суетившихся во дворе замка людей взглядом, в котором властности и самоуверенности много прибавилось против прежнего. Лео по-прежнему предпочитал черное с серебром, но теперь на его одежде был выткан собственный герб, а на плечах блестел мех черного волка – знак торжества и желанной удачи.
Спешившись, – слуга, согласно обычаям, придерживал стремя гнедого, хотя маркграф не нуждался в этом, – Лео поклонился королю, и Вольф улыбнулся ему тепло, почти по-братски; и Анастази приметила, что Гетцу фон Реелю по-прежнему не по душе такая близость между королем и маркграфом. Должно быть, граф всерьез рассчитывал, что, получив титул и отбыв в Восточную марку, Лео неизбежно отдалится от короля и потеряет свое влияние на него…
…– Ты что-то бледна, Анастази, сестра моя, – Вольф подал ей руку, чтобы вместе следовать к вечерней мессе. Здесь, в горах, придерживались строгого и скромного старинного порядка, и вечер накануне венчания почитался временем тишины и благоговения. – Уж не нездоровье ли тому виной? Или ты печалишься о чем-либо?
– О, нет, мой король, – Анастази ничего не оставалось, как улыбнуться и склонить голову. – Поверь, в моем сердце нет места печали, а только радость и благодарность, ибо я благодарна тебе за все, что ты сделал для нас. Видишь, нынче в нашей семье великая радость…
– Отчего же было не посодействовать в таком славном деле – тем более что ты так убеждала меня в его целесообразности? Да и я, надо признать, с почти родственной нежностью отношусь к вашему семейству, – мягко, но с улыбкой хищника, увидевшего перед собой жертву, ответил Вольф; и, уже другим тоном, обратился к Гетцу фон Реелю. – Нынче негоже обсуждать дела, да и завтра времени для этого не найдется… Но пуст князь найдет время для беседы со мной. Он знает, почему.
Граф молча поклонился в ответ, давая понять, что веление сюзерена будет исполнено; его супруга и дочь сделали то же самое.
Выстроенная очень просто, небольшая эрлингенская капелла отличалась дивными, изящными пропорциями; единственным внешним украшением ей служил искусно вырезанный по камню узор над полукруглым входом-порталом, изображавший благородные белые цветы леонтоподиумы, что в изобилии растут в горах. Внутри оказалось просторней, чем можно было предположить, убранство же ее было сумрачно и строго. Тонкие, гладко обтесанные каменные колонны поддерживали высокий свод, и свет, проникавший сквозь полукруглые окна, рассеивался в синем сумраке.
И сумрак, и монотонное, тихое пение, и воздух, согретый пламенем множества свечей, были тяжелы для Анастази; плотная накидка мешала дышать, и баронесса с тревогой думала – а удастся ли достойно выдержать все, что предстоит завтрашним днем?..
Она не знала, о чем думает стоящий неподалеку Вольф, и могла лишь догадываться, чего просит у неба Евгения, но сама непрерывно молилась об одном – найти в себе силы перенести все легко и радостно, как от нее того и ожидали.
…Капелла переменилась за одну ночь, и впору было счесть это чудом и благим знаком – она вся была пронизана, напоена светом, и колонны, сегодня уже украшенные цветами, бросали в пространство легкую, воздушную как грезы тень. Священник, облаченный в праздничные одежды, уже ждал князя и его избранницу.
Одинаково радостные и взволнованные, будущие супруги приблизились к алтарю. Маркус Райнарт улыбался. Только сейчас Анастази увидела, какие у него яркие серо-зеленые глаза, а на подбородке – тонкий, неровный шрам. На светло-синей котте князя сиял серебром и белизной горный цветок в обрамлении стрельчатых листьев.
И невеста под стать жениху – прекрасна, свежа, как утро. На светло-зеленом дамасте ее платья вышиты цветы водосбора, плоды и птицы, и вьющиеся побеги винограда, как знаки будущего счастья и изобилия. Нижняя туника – жемчужно-белого цвета, и столь восхитительной работы, что ткань кажется мягкой даже на взгляд, не то что на ощупь. Прозрачную муслиновую вуаль удерживает тончайшая золотая сетка, сделанная самым искусным из княжеских ювелиров.
Утром, пока служанки помогали Евгении одеваться, заплетали ей волосы, окутывали благоуханием розовой и лавандовой воды, Анастази любовалась сестрой и насмешливо думала – несомненно, красивая, мудрая и обладающая столь безупречным вкусом женщина заслуживает большего, чем супружество с герцогом Рюттелем…
По совету Альмы Анастази поднялась до света, чтобы справиться с недомоганиями и привести себя в порядок. Умывание едва теплой водой, немного подогретого вина без пряностей и свежий утренний воздух произвели благоприятное действие; она и вправду чувствовала себя лучше, но все же, поднимаясь по ступеням капеллы и теперь, стоя перед престолом, то и дело замирала от охватывавшей ее слабости, и, будто бы невзначай, опиралась на руку стоящего рядом сына.
С дозволения короля Гетц фон Реель огласил, а затем передал Генриху Альтлибену, сенешалю князя Райнарта, королевское дозволение на брак Евгении, урожденной фон Зюдов, дочери барона фон Зюдова; вслед за этим сам барон вложил руку своей дочери в ладонь князя, и замкнул крепким пожатием.
Рихард и Эрих Кленце повторяли за священником слова молитвы, пели хвалу. Их голоса смешивались с голосами других, сливались в единый гул, и в этом было что-то приятное сердцу, воодушевляющее, объединяющее тевольтских вельмож и гордых княжеских вассалов, клириков и слуг, мужчин и женщин. Горели свечи. Отблески огня играли на золоте одежд и украшений.
Едва супруги вышли на крыльцо, под ноги им посыпалось зерно и лепестки цветов. Зазвучали серебряные трубы. Замковый двор был залит ослепительным светом – солнце торжествовало, утверждая в Эрлингене и его окрестностях жизнь и счастье; на деревьях в саду, разбитом подле капеллы и сокрытом от ветров высокими стенами, еще трепетали желтые и алые листья.
Все было как на любом празднике, когда хозяин щедр и не скупится на удовольствия: жонглеры и плясуны изощрялись в своем искусстве, танцовщицы звенели пришитыми к платьям и поясам маленькими бубенчиками, – и по пути к пиршественному залу молодые супруги успели раздать им немало серебра и затейливых безделиц.
То тревожась, то радуясь, опускаясь в мрачную бездну раздумий и тотчас же выныривая из нее, Анастази видела, как менестрели и акробаты сменяют друг друга, торопясь показать свое искусство и заслужить похвалу князя – а то и самого короля; как слуги вносят в зал то одно, то другое блюдо; как развеселившиеся пажи затевают споры и заигрывают с плясуньями и служанками. Баронессу тревожили пряные запахи и жар, исходивший от огромного очага, но в остальном она, видимо, и вправду немного окрепла за те дни, что уже провела здесь.
…Эрлинген не знал недостатка ни в яствах, ни в винах. Услаждая себя попеременно саарским и рейнским, постепенно хмелея, Лео думал – отчего природе угодно создавать таких женщин?.. Откуда в них такое упоение музыкой, такой испепеляющий, дерзкий огонь?
Анастази позволила увлечь себя в хоровод, и почти сразу же позабыла о степенности и благонравии: волосы, кажущиеся темно-рыжими в отблесках огня, разметались по плечам, подол обвивается вокруг стройных ног, точно роскошная ткань не поспевает за поступью хозяйки. Разве к лицу было бы другой это темное – алое? – платье и зеленая накидка, перехваченные в талии узким поясом, расшитым золотом; разве блестели бы чарующе, как мечта, на этом драгоценном поясе изумруды и рубины?..
Маркграф нетерпеливо выругался на слугу, который был недостаточно расторопен, наполняя вином кубки, и мельтешил перед глазами, точно назойливая осенняя муха; велел оставить кувшин на столе и прогнал прочь, бросив вдогонку еще одно крепкое, обидное словцо.
– Правда ли, что ее мать была ведьмой? Иначе отчего она так пляшет, точно ворожит? – вполголоса произнес король, и Лео искоса взглянул на него:
– О, мой король, сдается мне, ты бы не прочь снова оказаться во власти этих нежных рук…
– Пошел ты. Клянусь и небом и землей, ты мечтаешь о том же. Но тебе, думаю, не светит, а еще Рихард Кленце может запросто снять с плеч твою враз поглупевшую голову, и поделом!
Лео усмехнулся уголком рта, неприязненно и зло.
– Женская душа – что вода в лесном озере, мой король. Темная, непроглядная… Как понять их?.. Все они слишком много смеются и слишком часто лгут.
Вольф уже не слушал его.
– Сделай, чтобы сыграли что-нибудь другое – я хочу с ней танцевать.
…Молодых проводили на брачное ложе уже за полночь. Князь и княгиня оставили пиршественный зал, сопровождаемые бароном фон Зюдовым, Хельгой Хаккен и Анастази Кленце; дамам положено было ввести новобрачную в покои, особым образом нарядить для жениха, откинуть с постели покрывало...
Вместе с ними шли капеллан и несколько вооруженных мужчин – им все время, пока длятся эти приготовления – но ни мгновением дольше! – полагалось, стоя у дверей в княжескую опочивальню, громко смеяться, балагурить, бряцать оружием, чтобы нынешней ночью даже дурные сны и мороки обходили стороной ложе молодых, а любовь князя и княгини стала крепкой, как железо.
Король и маркграф оставались в зале. Их беседе не мешало то, что вокруг смеялись, пели, пили, произносили здравицы, ссорились. Они говорили о продолжающейся распре между городом Треве и герцогом Рюттелем, целлерфельдском серебре и о том, что неожиданно захворал молодой граф Вермандуа; однако не замечали, что перебивают друг друга и порой, отвлекаясь, цепляясь к молодым служанкам, теряют мысль на полуслове.
Лео, окликнув, поманил к себе простоволосую девицу-плясунью, что шла к выходу из зала, ловко уворачиваясь и от княжеских рыцарей, и от разыгравшихся собак. В ее опущенной руке звонко, чуть дребезжаще подрагивал бубен; привязанные к нему разноцветные ленты, порядком обтрепанные, волочились по полу.
Девица оглянулась, повела плечами; неспешно, давая разглядеть себя, наклонилась за будто бы случайно оброненным медным колокольчиком.
– Лео, Лео, остановись!.. – Вольф со смехом взял бывшего менестреля под локоть. – Мы говорим не о том деле, о котором сейчас ты думаешь…
– Тебя, мой король, думаю, ждет ничуть не менее сладкий подарок.
– Наша жизнь полна искушений, и даже самому чистому сердцем праведнику не избежать их… – Вольф покачал головой, словно вел разговор скорее с самим собой, чем с маркграфом. – Королева Маргарита страдает от этого, а мне не по душе, когда она печальна.
Невольно Анастази вспомнила другого пажа, Удо, так трогательно красневшего всякий раз, когда ей случалось взглянуть ему прямо в глаза. За этими давними картинами тянулись другие – об утраченном покое, достоинстве честной женщины, детях… О Торнхельме, которого она не желала видеть и о котором не желала думать, ибо это значило бы постоянно помнить о своем падении.
Завидев госпожу, Альма бросилась к ней – помогла выйти на дорогу, заботливо отряхнула еловые иголки и сухие листья с полы плаща и подола платья.
– Что ты, что ты? – негромко произнесла Анастази, чуть отстранившись; быстро стиснула руку служанки и тотчас же отпустила. – Меня растрясло на этой ужасной дороге, только и всего. Кроме того, я непривычна к повозке…
– Говорила я, что медовый отвар нехорош, да еще и перед дальней дорогой. Но что ж теперь… К ночи вам полегчает, госпожа… – Альма и не подумала понизить голос, говоря о столь деликатных вещах; еще раз поправила на госпоже платье и пояс. – Вот увидите, как приедем на место, сразу станет лучше.
– Что за выражение у вас на лицах? Мне это не по сердцу, – с усмешкой бросила Анастази, проходя мимо Венке и Флориана, не заметив поданной пажом руки. – Вы словно хлебнули прокисшего молока…
К помощи пажа прибегнуть все же пришлось. Сияющий от радости Флориан поддержал госпожу, помогая подняться в повозку по узким деревянным ступенькам приставной лестницы, и, взглянув в его милое, юношески нежное лицо, Анастази пожалела всех девиц и женщин, которым предстоит попасться в эти сети; попасться и узнать, сколько бед приносят такие восторженные взгляды и обходительное обращение.
Едва повозка возобновила движение, Пауль завел новую песню:
– На заре пастушка шла
Берегом, вдоль речки-и!..**
Далее в складных, но малопристойных виршах пелось о том, как крепость целомудрия скромной пастушки не выдержала первого же приступа и сдалась захватчику, вовсе не отмеченному никакими доблестями. Анастази махнула рукой, и Венке, откинув полог и высунувшись из повозки почти по пояс, звонко прокричала:
– Эй, трескун, госпожа велела тебе помолчать!..
Им оставалось ехать совсем чуть-чуть. Дорога, спускаясь с холма, огибала чашу озера, на каменистых берегах которого росли высокие, стройные сосны, а дальше вновь устремлялась вверх, мимо массивной скалы, вздымавшейся из темной поросли елей; за поворотом открывался прямой путь к замковому мосту.
– В этих владениях, которые довольно скоро станут твоими, очень красиво, сестрица, – Анастази придвинулась к Евгении и нежно обняла. – И, как видно, зима здесь куда мягче, чем у нас.
Маркус Райнарт встречал гостей и невесту с радушием, присущими, как уже успели заметить путники, большинству жителей этой горной страны. В Эрлингене все было готово к венчанию; оставалось дождаться только тевольтского короля, который прибыл лишь на третий день.
С ним прибыли самые знатные его вассалы и множество благородных рыцарей. Анастази узнавала их по цветам одежд, штандартам и вымпелам – вот Гетц фон Реель, его герб – на алом фоне три белых полумесяца; за ним – Хаккены, Кристоф и Хельга. Анастази улыбнулась, увидев их; сердце ее теперь особенно радовалось старым знакомым. Все семейство отца Хельги, барона Родерика Валленштайна. Барон Эрих Реттингайль, королевский казначей, его супруга и сыновья. Клаузевицы и Беркены, фон Нейхинги и Вельварты.
Прибыл и Рихард Кленце – Рихард День-и-ночь, как называли его теперь, разумеется, за глаза, ибо хорошо помнили, что прежде его прозвище было другое – к тому же данное не ленивыми царедворцами, а бесстрашными воинами Сулеймана. Рядом с супругом Анастази увидела Эриха; сын же как будто не знал, что делать, и, лишь повинуясь отцу, что-то сказавшему ему на ухо, поклонился ей, приложив руку к груди. Он все время отводил взгляд, и Анастази поняла, что Эрих стыдится ее.
Это было непривычно и больно, и она в который уже раз сказала себе – терпи, тебе многое еще придется вынести. Разве ты не достаточно знаешь эту жизнь, чтобы понять, что мгновения счастья берут оплату только страданиями и горем?
В шумной толпе придворных и рыцарей, озорных пажей и благородных дам, не было Матильды Вестервельт, еще недавно столь страстно любимой королем. Не было и королевы Маргариты; ей нелегко давалась беременность, и лекарь сумел настоять на том, чтобы она осталась в Тевольте, поручила себя заботам фрейлин и домочадцев.
Королевская свита едва втекла в замковый двор, а в раскрытых воротах уже показался новый отряд, и над головами воинов трепетало незнакомое знамя – на угольно-черном фоне поднявшийся на задние лапы белый лев с раздвоенным хвостом сжимал в лапах серебряный меч и алый щит.
Впереди своих воинов, облаченных в вороненые кольчуги и серые плащи, ехал Лео Вагнер, маркграф Восточной марки. Анастази узнала его раньше, чем он откинул капюшон и обвел суетившихся во дворе замка людей взглядом, в котором властности и самоуверенности много прибавилось против прежнего. Лео по-прежнему предпочитал черное с серебром, но теперь на его одежде был выткан собственный герб, а на плечах блестел мех черного волка – знак торжества и желанной удачи.
Спешившись, – слуга, согласно обычаям, придерживал стремя гнедого, хотя маркграф не нуждался в этом, – Лео поклонился королю, и Вольф улыбнулся ему тепло, почти по-братски; и Анастази приметила, что Гетцу фон Реелю по-прежнему не по душе такая близость между королем и маркграфом. Должно быть, граф всерьез рассчитывал, что, получив титул и отбыв в Восточную марку, Лео неизбежно отдалится от короля и потеряет свое влияние на него…
…– Ты что-то бледна, Анастази, сестра моя, – Вольф подал ей руку, чтобы вместе следовать к вечерней мессе. Здесь, в горах, придерживались строгого и скромного старинного порядка, и вечер накануне венчания почитался временем тишины и благоговения. – Уж не нездоровье ли тому виной? Или ты печалишься о чем-либо?
– О, нет, мой король, – Анастази ничего не оставалось, как улыбнуться и склонить голову. – Поверь, в моем сердце нет места печали, а только радость и благодарность, ибо я благодарна тебе за все, что ты сделал для нас. Видишь, нынче в нашей семье великая радость…
– Отчего же было не посодействовать в таком славном деле – тем более что ты так убеждала меня в его целесообразности? Да и я, надо признать, с почти родственной нежностью отношусь к вашему семейству, – мягко, но с улыбкой хищника, увидевшего перед собой жертву, ответил Вольф; и, уже другим тоном, обратился к Гетцу фон Реелю. – Нынче негоже обсуждать дела, да и завтра времени для этого не найдется… Но пуст князь найдет время для беседы со мной. Он знает, почему.
Граф молча поклонился в ответ, давая понять, что веление сюзерена будет исполнено; его супруга и дочь сделали то же самое.
Выстроенная очень просто, небольшая эрлингенская капелла отличалась дивными, изящными пропорциями; единственным внешним украшением ей служил искусно вырезанный по камню узор над полукруглым входом-порталом, изображавший благородные белые цветы леонтоподиумы, что в изобилии растут в горах. Внутри оказалось просторней, чем можно было предположить, убранство же ее было сумрачно и строго. Тонкие, гладко обтесанные каменные колонны поддерживали высокий свод, и свет, проникавший сквозь полукруглые окна, рассеивался в синем сумраке.
И сумрак, и монотонное, тихое пение, и воздух, согретый пламенем множества свечей, были тяжелы для Анастази; плотная накидка мешала дышать, и баронесса с тревогой думала – а удастся ли достойно выдержать все, что предстоит завтрашним днем?..
Она не знала, о чем думает стоящий неподалеку Вольф, и могла лишь догадываться, чего просит у неба Евгения, но сама непрерывно молилась об одном – найти в себе силы перенести все легко и радостно, как от нее того и ожидали.
…Капелла переменилась за одну ночь, и впору было счесть это чудом и благим знаком – она вся была пронизана, напоена светом, и колонны, сегодня уже украшенные цветами, бросали в пространство легкую, воздушную как грезы тень. Священник, облаченный в праздничные одежды, уже ждал князя и его избранницу.
Одинаково радостные и взволнованные, будущие супруги приблизились к алтарю. Маркус Райнарт улыбался. Только сейчас Анастази увидела, какие у него яркие серо-зеленые глаза, а на подбородке – тонкий, неровный шрам. На светло-синей котте князя сиял серебром и белизной горный цветок в обрамлении стрельчатых листьев.
И невеста под стать жениху – прекрасна, свежа, как утро. На светло-зеленом дамасте ее платья вышиты цветы водосбора, плоды и птицы, и вьющиеся побеги винограда, как знаки будущего счастья и изобилия. Нижняя туника – жемчужно-белого цвета, и столь восхитительной работы, что ткань кажется мягкой даже на взгляд, не то что на ощупь. Прозрачную муслиновую вуаль удерживает тончайшая золотая сетка, сделанная самым искусным из княжеских ювелиров.
Утром, пока служанки помогали Евгении одеваться, заплетали ей волосы, окутывали благоуханием розовой и лавандовой воды, Анастази любовалась сестрой и насмешливо думала – несомненно, красивая, мудрая и обладающая столь безупречным вкусом женщина заслуживает большего, чем супружество с герцогом Рюттелем…
По совету Альмы Анастази поднялась до света, чтобы справиться с недомоганиями и привести себя в порядок. Умывание едва теплой водой, немного подогретого вина без пряностей и свежий утренний воздух произвели благоприятное действие; она и вправду чувствовала себя лучше, но все же, поднимаясь по ступеням капеллы и теперь, стоя перед престолом, то и дело замирала от охватывавшей ее слабости, и, будто бы невзначай, опиралась на руку стоящего рядом сына.
С дозволения короля Гетц фон Реель огласил, а затем передал Генриху Альтлибену, сенешалю князя Райнарта, королевское дозволение на брак Евгении, урожденной фон Зюдов, дочери барона фон Зюдова; вслед за этим сам барон вложил руку своей дочери в ладонь князя, и замкнул крепким пожатием.
Рихард и Эрих Кленце повторяли за священником слова молитвы, пели хвалу. Их голоса смешивались с голосами других, сливались в единый гул, и в этом было что-то приятное сердцу, воодушевляющее, объединяющее тевольтских вельмож и гордых княжеских вассалов, клириков и слуг, мужчин и женщин. Горели свечи. Отблески огня играли на золоте одежд и украшений.
Едва супруги вышли на крыльцо, под ноги им посыпалось зерно и лепестки цветов. Зазвучали серебряные трубы. Замковый двор был залит ослепительным светом – солнце торжествовало, утверждая в Эрлингене и его окрестностях жизнь и счастье; на деревьях в саду, разбитом подле капеллы и сокрытом от ветров высокими стенами, еще трепетали желтые и алые листья.
Все было как на любом празднике, когда хозяин щедр и не скупится на удовольствия: жонглеры и плясуны изощрялись в своем искусстве, танцовщицы звенели пришитыми к платьям и поясам маленькими бубенчиками, – и по пути к пиршественному залу молодые супруги успели раздать им немало серебра и затейливых безделиц.
То тревожась, то радуясь, опускаясь в мрачную бездну раздумий и тотчас же выныривая из нее, Анастази видела, как менестрели и акробаты сменяют друг друга, торопясь показать свое искусство и заслужить похвалу князя – а то и самого короля; как слуги вносят в зал то одно, то другое блюдо; как развеселившиеся пажи затевают споры и заигрывают с плясуньями и служанками. Баронессу тревожили пряные запахи и жар, исходивший от огромного очага, но в остальном она, видимо, и вправду немного окрепла за те дни, что уже провела здесь.
…Эрлинген не знал недостатка ни в яствах, ни в винах. Услаждая себя попеременно саарским и рейнским, постепенно хмелея, Лео думал – отчего природе угодно создавать таких женщин?.. Откуда в них такое упоение музыкой, такой испепеляющий, дерзкий огонь?
Анастази позволила увлечь себя в хоровод, и почти сразу же позабыла о степенности и благонравии: волосы, кажущиеся темно-рыжими в отблесках огня, разметались по плечам, подол обвивается вокруг стройных ног, точно роскошная ткань не поспевает за поступью хозяйки. Разве к лицу было бы другой это темное – алое? – платье и зеленая накидка, перехваченные в талии узким поясом, расшитым золотом; разве блестели бы чарующе, как мечта, на этом драгоценном поясе изумруды и рубины?..
Маркграф нетерпеливо выругался на слугу, который был недостаточно расторопен, наполняя вином кубки, и мельтешил перед глазами, точно назойливая осенняя муха; велел оставить кувшин на столе и прогнал прочь, бросив вдогонку еще одно крепкое, обидное словцо.
– Правда ли, что ее мать была ведьмой? Иначе отчего она так пляшет, точно ворожит? – вполголоса произнес король, и Лео искоса взглянул на него:
– О, мой король, сдается мне, ты бы не прочь снова оказаться во власти этих нежных рук…
– Пошел ты. Клянусь и небом и землей, ты мечтаешь о том же. Но тебе, думаю, не светит, а еще Рихард Кленце может запросто снять с плеч твою враз поглупевшую голову, и поделом!
Лео усмехнулся уголком рта, неприязненно и зло.
– Женская душа – что вода в лесном озере, мой король. Темная, непроглядная… Как понять их?.. Все они слишком много смеются и слишком часто лгут.
Вольф уже не слушал его.
– Сделай, чтобы сыграли что-нибудь другое – я хочу с ней танцевать.
…Молодых проводили на брачное ложе уже за полночь. Князь и княгиня оставили пиршественный зал, сопровождаемые бароном фон Зюдовым, Хельгой Хаккен и Анастази Кленце; дамам положено было ввести новобрачную в покои, особым образом нарядить для жениха, откинуть с постели покрывало...
Вместе с ними шли капеллан и несколько вооруженных мужчин – им все время, пока длятся эти приготовления – но ни мгновением дольше! – полагалось, стоя у дверей в княжескую опочивальню, громко смеяться, балагурить, бряцать оружием, чтобы нынешней ночью даже дурные сны и мороки обходили стороной ложе молодых, а любовь князя и княгини стала крепкой, как железо.
Король и маркграф оставались в зале. Их беседе не мешало то, что вокруг смеялись, пели, пили, произносили здравицы, ссорились. Они говорили о продолжающейся распре между городом Треве и герцогом Рюттелем, целлерфельдском серебре и о том, что неожиданно захворал молодой граф Вермандуа; однако не замечали, что перебивают друг друга и порой, отвлекаясь, цепляясь к молодым служанкам, теряют мысль на полуслове.
Лео, окликнув, поманил к себе простоволосую девицу-плясунью, что шла к выходу из зала, ловко уворачиваясь и от княжеских рыцарей, и от разыгравшихся собак. В ее опущенной руке звонко, чуть дребезжаще подрагивал бубен; привязанные к нему разноцветные ленты, порядком обтрепанные, волочились по полу.
Девица оглянулась, повела плечами; неспешно, давая разглядеть себя, наклонилась за будто бы случайно оброненным медным колокольчиком.
– Лео, Лео, остановись!.. – Вольф со смехом взял бывшего менестреля под локоть. – Мы говорим не о том деле, о котором сейчас ты думаешь…
– Тебя, мой король, думаю, ждет ничуть не менее сладкий подарок.
– Наша жизнь полна искушений, и даже самому чистому сердцем праведнику не избежать их… – Вольф покачал головой, словно вел разговор скорее с самим собой, чем с маркграфом. – Королева Маргарита страдает от этого, а мне не по душе, когда она печальна.
