По земле ходят этакие мини-дьяволы и мини-боги, основная же масса живущих - просто уникальные и неповторимые серости. Беда только в одном: крайности имеют свойство переходить друг в друга и порою трудно понять, кто перед тобой: осиянное свыше божество или исчадие ада.
Моего умного братца посетили подобные мысли, в пятнадцать лет! Наш "младшенький" - тоже выскочка из молодых да ранних!
Его фундаментальная градация более чем условна, категории " святой" и "грешный" также могут переходить одна в другую, со временем становясь друг другом, ибо нет истинно "святых" и истинно "грешных". А мы только люди, натуры ограниченные и противоречивые... Неповторимые серости. Ни для кого не секрет: для приобретения святости сначала необходимо раскаяться в собственных грехах, как свершенных, так и коварно притаившихся в глубинах сознания - мысленных прегрешениях. Но нужно в них, этих самых мысленных грехах искренне покаяться!
Увы, на такой подвиг способны лишь по-настоящему святые (не побоюсь высокого определения) люди! Ярослав никогда не тянул на подобную чистоту. Он, как мальчишка, боялся "греховных" мыслей и чувств, не задумываясь, что на них его обрек сам Господь, в которого он так истово верит. Рано или поздно мы с Ярославом займем каждый свое место, и я не стал бы озвучивать роли каждого из нас, какой смысл? Ни Славка не святой, ни я не махровый грешник, мы по-прежнему только люди, сложные и примитивные...
Жизнь моя потихоньку налаживалась. Бывшие "изгои" мной восхищались, а побежденные кланы - уважали. Появились первые друзья в новом классе, а ближе всех я сошелся с однофамильцем Мишей Петровым. Он оказался славным парнем, умным, интересным, начитанным и неожиданно принципиальным, за что, впрочем, забитому очкарику неоднократно перепадало в эпоху "ку-клукс-клановцев". Мы крепко сдружились, почти как с Венькой, и я временами внутренне сокрушался, отчего не он мой брат, а Ярик. Пусть мы совсем не похожи внешне, зато близки по духу. Страсти, вызванные недавним ЧП, вскоре улеглись, жизнь вернулась в обычное русло. Я напряженно трудился над очерком о службе отца под названием "Пограничная жизнь".
Работа доставляла несказанное удовольствие, вдохновение шагало за мной по пятам. Затачивая перо до игольной остроты, отполировывая каждую фразу до зеркального блеска, я пригонял одно предложение вплотную к другому, точно сплетал причудливую вязь узоров, и вдруг вбабахивал в изящную сеть вроде бы неуместный, но колоритный булыжник, отчего узор шатко колебался, но отнюдь не рвался. И уже через минуту казалось, грубое чудовище не портит, но оттеняет изысканную канву. Описанный с документальной четкостью быт простых солдат, младшего и старшего офицерского состава перемежался с байками и прибаутками. В очерк я вложил для достоверности несколько фотографий, вовсе неплохо сделанных папиными друзьями.
Корпел над материалом достаточно долго, но и не тянул резину, дабы моя работа вовремя попала на конкурс "Юный корреспондент" в "Комсомольскую правду". Копии статьи полетели быстрокрылыми птицами в гарнизон, к родителям, Раечке и Веньке. От них пришли письма с одобрениями и восхищениями, весьма потешившими авторское самолюбие. Я отнюдь не стремился выиграть конкурс. Главное - получить оценку профессионалов. На всякий случай и не ждал ответа: все же немного вероятности, что мой материал окажется лучшим, хорошо, если его просто заметят и напечатают. А то ведь и затеряться может, до Москвы-то довольно далеко!
Однако статья не затерялась, и труд мой не пропал даром, а оправдался на все сто - я выиграл конкурс!!! Очерк "Пограничная жизнь", кроме того, отметили как "честный документальный репортаж высокого уровня, начисто лишенный надуманных описаний, сухой констатации фактов и незрелых мыслей"! Свершилось чудо! Мою работу поместили в центральной газете, главном печатном органе ЦК ВЛКСМ!!! Материал попал на страницу "Комсомолки" почти полностью, за исключением одного не очень важного кусочка, который, подумав подольше, я вычеркнул бы и сам.
Достоверность рассказа подтверждалась снимками, отчего статья обрела выразительность и доказательность. Первый серьезный литературный опыт оказался нешуточным испытанием: это не над безответными классиками измываться! Эксперимент, несомненно, удался: я даже получил гонорар по почте и приглашение в Москву для вручения приза. Сообщив родителям о невиданной удаче, попросил разрешения съездить в столицу, которое получил вместе с деньгами на билеты. Так уж легла фишка, процедуру награждения приехали снимать телевизионщики, и меня показали в программе "Время". Главный редактор "Комсомолки" вручил мне, юнкору из провинции, первый приз - переносной магнитофон с микрофоном для записи интервью и полное собрание сочинений Льва Толстого.
Показали меня всего минуты две-три вместе с двумя ребятами, получившими второй и третий призы, я несколько мгновений поторчал на экране с сияющей физиономией. Однако краткого мига оказалось вполне достаточно, чтобы, вернувшись, я утонул в лучах славы. Теперь меня стали считать знаменитостью и ещё больше уважать, а девчонки - засыпать записками с предложениями дружбы, на которые приходилось отвечать вежливым, но неумолимым пардоном, храня память о моей маленькой хрупкой, как стекло, "сектантке". Занятия журналистикой отвлекали от сексуальных страданий и бесплодных мечтаний погрузиться в нежное розовое тело Раечки, и теперь я стал гораздо реже видеть тот изматывающий эротический сон, так долго и неумолимо терзавший душу и тело.
Но временами острая, как нож, тоска, и страстное желание одолевали, грызли, точили изнутри. Пришло мое время юношеской гиперсексуальности, но хотел я только одну далекую девочку - Раю Ковалеву. Телесное и духовное начала здесь разъединялись и вступали между собой в болезненный конфликт: тело жаждало оголтелого секса, а душа инстинктивно стремилась сохранить невинность для любимой. Сейчас немногие с честью выдерживают подобные муки, не срываясь в сладостную пропасть, имя которой - сексуальная жизнь, время не то. Я держался, охваченный преданной любовью к девочке, затронувшей мое неспокойное сердце.
Увлечение прессой помогало мне, являясь великолепной сублимацией энергии. Имея печатную работу в самой "Комсомолке", я без труда поступил в Школу юного журналиста при университете, которую посещал два раза в неделю по вечерам. Вскоре у меня появилась масса публикаций в нескольких городских и областной газетах. Проблемы охватывал самые разные, не зацикливаясь на военной тематике. Причем, мои материалы сами находили меня, возникая по мере необходимости как бы ниоткуда. У меня открылся типичный нюх ищейки на лакомый кусочек: тема цепляла в свой крепкий капкан и не отпускала до тех пор, пока я не раскатывал ее по бревнышку в один слой! Для особо "вкусных" материалов потребовался фотокор. Пришлось подбить на сотрудничество Мишу Петрова, умевшего отлично фотографировать.
К тому же он неплохо выражал свои мысли на бумаге, иногда кропая статейки в школьную стенгазету. Так как мой друг ещё не определился с выбором профессии, я убедил Мишу записаться со мной в Школу юного журналиста, уверив, дескать, он ничего не потеряет: всегда есть возможность пойти назад пятками и поступить куда-нибудь ещё. Впрочем, мой однофамилец не особенно сопротивлялся, выказав похвальное рвение следовать за мной любым маршрутом. Стиль у Михася был более тяжеловесным, чем у меня, но и более ироничным; мне нравились его насмешливые, хлесткие, как удар хлыста, фразы. В дальнейшем мы работали вместе, выпуская статьи под двумя именами: Владимир и Михаил Петровы.
Вместе с фотокором мы представляли собой крепко слаженную команду. Двойное авторство при поступлении на журфак вполне котировалось. Между нами никогда не возникало ни тени зависти к успехам другого, ни злостного соперничества, даже если мы работали порознь и копали каждый свою тему. В юнкоровской Школе нас частенько поддразнивали: "Петровы, где своего Ильфа потеряли?" Разумеется, дружба наша крепла день ото дня: мы стали ещё и единомышленниками.
Время неслось, словно резвый скакун, нечаянно ошпаренный кипятком, незаметно наступили зимние каникулы. Полугодие мы с Мишаней закончили совсем неплохо, учитывая постоянную нехватку времени. Я собрал последние публикации в отдельную папку, аккуратно рассовал по пакетам подарки семье, друзьям и Раечке и абсолютным гоголем, как победитель на белом коне, появился в нашем родном гарнизонном городке. Шагая по занесенным недавней метелью улицам, ощущал себя странником, вернувшимся домой после невыносимо долгих лет скитаний. С удовольствием слушал брёх собак и прядание лошадей, а шагавшая мимо рота служивых приветствовала меня, вскинув ладони к бритым головам, "обутым" в серые солдатские шапки.
"Старенькие", не успевшие уйти на дембель солдаты, узнали меня и решили таким образом проявить почтение к отцу, которого очень любили и уважали. Все здесь выглядело родным, до боли знакомым. С приятным трепетом в сердце позвонил я в дверь нашей квартиры в офицерском доме. Мне открыл брат. Он явно не ожидал меня увидеть, и едва заметно глазу вздрогнув, отпрянул от двери. Из-за постоянной творческой загруженности я почти забыл о наших трениях, о двоечном сочинении брата и соперничестве из-за Раечки. Но Славка помнил все. Такой вывод определенно напрашивался, ибо Ярка испуганно шарахнулся, словно увидел перед собой призрак.
- Здравствуй, Ярослав! - произнес я. Вглядываясь в знакомое до боли породистое лицо юного аристократа, внутренне удивился: "Неужели и я так выгляжу?!"
- Здравствуй, Владимир! – ответил брат с вымученной улыбкой.
Наступила редкая минута примирения и гармонии. Словно водяное перемирие в "Книге джунглей", когда тигры пьют из одной реки с оленями, не пытаясь их сожрать. Я шагнул за порог, и мы с Ярославом крепко стиснули друг друга в объятиях; растроганные, избегали смотреть в глаза друг другу, словно стесняясь внезапного проявления братских чувств. Родителей дома не оказалось, меня никто не ждал, так как я не сообщил о своем приезде, желая сделать родным сюрприз.
Славка рассказал последние новости. Несколько старших офицеров демобилизовалось; трое, в том числе и наш папа, подали рапорта. Но ожидался приезд нескольких новых офицерских семей. Главное, Раин отец тоже решил покинуть часть, семья Ковалевых собиралась обосноваться на родине майора на Кубани, и мы, разъехавшись, оказывались ещё дальше друг от друга, чем сейчас. Ярослав наблюдал за моей реакцией на свое сообщение, а я ощутил смутную нехорошую тревогу. Лейтенант Франценюк отбывал шесть лет колонии усиленного режима за убийство Рены. Суд учел смягчающие обстоятельства, состояние глубокого нервного напряжения несчастного отца, иначе лейтенанта могли упрятать лет на десять.
Лада, исполненная решимости дождаться мужа из мест не столь отдаленных, тоже собиралась уезжать к матери в Вологду - судимость автоматически исключает пребывание лейтенанта в армии. Осиротевшего капитана Зеленского частенько видят изрядно пьяным. Когда я спросил, как там ребята, Венька, Ярка небрежно бросил: "Меня они не интересуют", и минутное наваждение рассеялось: мы снова стали братьями-антиподами. Радость моя потускнела. Мои успехи на журналистском поприще Славка охарактеризовал небрежной фразой: "Суета сует"... Больше сказать друг другу нам оказалось нечего, и, вручив в подарок Ярославу трехцветную ручку, я поспешно отчалил из дома, захватив папку с работами и сувениры для друзей.
Ребят я застал во дворе за строительством крепости из снега для малышни, снежное сооружение мы возводили каждый год, стараясь не повторяться в архитектуре. Жутко увлекательное занятие! Но в тот день мне было не до него. Шумно и весело поорав с друзьями, раздарив брелки и чешские ластики, раздав ребятне конфеты из самой столицы, я поспешил распрощаться.
- К ней? - ехидно осведомился Венька.
- Да! Как она? - поинтересовался я.
- Прекрасно! Худеет и сохнет от тоски, - подмигнул друг.
Я широко улыбнулся в ответ и почти бегом понесся к дому Ковалевых.
Дверь открыла Раина мама:
- Здравствуй, Володя, проходи! Раюша играет.
Из комнаты неслись звуки мелодичного, но печального вальса. Я вошел, осторожно прикрыл за собой дверь, бессильно прислонился к косяку. Девушка в легком домашнем халатике сидела за пианино ко мне спиной. Руки ее, тонкие и гибкие, как ветки ивы, легко летали по клавишам, худенький стройный стан чуть покачивался в такт музыке, светлые волосы, стянутые на затылке в хвостик, открывали длинную тонкую шейку. Раечка играла легко и непринужденно. Я стоял и пялился на её фигурку, веря и не веря. Неужели передо мной снова девичья комната, и пианино, и моя хрупкая Мадонна в халатике!? Вдруг музыка резко оборвалась. Худенькие ручки замерли, бессильно соскользнули с клавиатуры, вертящийся круглый стульчик совершил медленный полуоборот...
- Володя!
- Раечка!
Она кинулась ко мне, с грохотом повалив стульчик, я, побросав свои пакеты, схватил ее в объятия, прижал к себе, приподнял от пола, закружил по комнате.
- Ты приехал! Приехал! Как я ждала тебя, как скучала!
- Раечка, милая! Я тоже очень скучал!
- Володя, дай посмотреть на тебя!
Мы слегка отстранились друг от друга, но уже в следующий момент нежные губки девушки прижались к моим. Мы знали, не стоит слишком увлекаться, но наши тела не подчинялись голосу разума. Раина хрупкая фигурка трепетала в моих объятиях, а обо мне и говорить нечего! Ее податливое тело, специально созданное для того, чтобы принять в себя мою невыносимую жесткость, снять нещадный зуд любви, успокоить тяжкую жажду физической близости, ощущалось почти с болью. Раечка тоже пылала от возбуждения, но, будучи невинной, моя девочка, несомненно, считала объятия и поцелуи вершиной наших отношений. Вполне осознавая ее правоту, я медленно умирал от неутоленной страсти, не понимая, когда страдаю больше: когда вижу и ощущаю любимую, или находясь в разлуке с нею. И то, и другое вызывало просто физическую муку. Это была ни дать ни взять болезнь юношеской платонической любви.
Понемногу каменное напряжение в чреслах успокаивалось, страсть перегорала. В присутствии Раи я все же чувствовал себя лучше, чем после обманной разрядки в эротическом сне. Мне нравилось обнимать девушку, нежно дотрагиваться до шелковистых волос, кожи, словно невзначай проводить рукой по сладкой невысокой грудке и ощущать ее головку на моем плече. Я грустил и радовался бесконечно в те короткие, как утренний сон, зимние каникулы. Мы встречались каждый день и взахлеб говорили, спорили ни о чем, до одури гуляли по городку, ходили в лес, беря с собой изрядно окрепшего Мухтара, курнались в сугробах, как дети, возвращаясь домой мокрые и счастливые. Она брала в варежку снег и скатывала плотный снежок, которым нежно обводила мои губы.
- Поцелуй снежной королевы, - шутила она, - Твои губы становятся алыми, как закат в тайге, и мне нравится на них смотреть...
Ледяные поцелуи остужали мой пыл... Мы изучали друг друга, так как раньше по-настоящему общались только в письмах, и могли разговаривать до бесконечности. Мне не было дела ни до чего. Друзья, родители, брат - все казались далекими и лишь населяющими задний план жизни созданиями.
Моего умного братца посетили подобные мысли, в пятнадцать лет! Наш "младшенький" - тоже выскочка из молодых да ранних!
Его фундаментальная градация более чем условна, категории " святой" и "грешный" также могут переходить одна в другую, со временем становясь друг другом, ибо нет истинно "святых" и истинно "грешных". А мы только люди, натуры ограниченные и противоречивые... Неповторимые серости. Ни для кого не секрет: для приобретения святости сначала необходимо раскаяться в собственных грехах, как свершенных, так и коварно притаившихся в глубинах сознания - мысленных прегрешениях. Но нужно в них, этих самых мысленных грехах искренне покаяться!
Увы, на такой подвиг способны лишь по-настоящему святые (не побоюсь высокого определения) люди! Ярослав никогда не тянул на подобную чистоту. Он, как мальчишка, боялся "греховных" мыслей и чувств, не задумываясь, что на них его обрек сам Господь, в которого он так истово верит. Рано или поздно мы с Ярославом займем каждый свое место, и я не стал бы озвучивать роли каждого из нас, какой смысл? Ни Славка не святой, ни я не махровый грешник, мы по-прежнему только люди, сложные и примитивные...
ГЛАВА 10. Слава юнкора.
Жизнь моя потихоньку налаживалась. Бывшие "изгои" мной восхищались, а побежденные кланы - уважали. Появились первые друзья в новом классе, а ближе всех я сошелся с однофамильцем Мишей Петровым. Он оказался славным парнем, умным, интересным, начитанным и неожиданно принципиальным, за что, впрочем, забитому очкарику неоднократно перепадало в эпоху "ку-клукс-клановцев". Мы крепко сдружились, почти как с Венькой, и я временами внутренне сокрушался, отчего не он мой брат, а Ярик. Пусть мы совсем не похожи внешне, зато близки по духу. Страсти, вызванные недавним ЧП, вскоре улеглись, жизнь вернулась в обычное русло. Я напряженно трудился над очерком о службе отца под названием "Пограничная жизнь".
Работа доставляла несказанное удовольствие, вдохновение шагало за мной по пятам. Затачивая перо до игольной остроты, отполировывая каждую фразу до зеркального блеска, я пригонял одно предложение вплотную к другому, точно сплетал причудливую вязь узоров, и вдруг вбабахивал в изящную сеть вроде бы неуместный, но колоритный булыжник, отчего узор шатко колебался, но отнюдь не рвался. И уже через минуту казалось, грубое чудовище не портит, но оттеняет изысканную канву. Описанный с документальной четкостью быт простых солдат, младшего и старшего офицерского состава перемежался с байками и прибаутками. В очерк я вложил для достоверности несколько фотографий, вовсе неплохо сделанных папиными друзьями.
Корпел над материалом достаточно долго, но и не тянул резину, дабы моя работа вовремя попала на конкурс "Юный корреспондент" в "Комсомольскую правду". Копии статьи полетели быстрокрылыми птицами в гарнизон, к родителям, Раечке и Веньке. От них пришли письма с одобрениями и восхищениями, весьма потешившими авторское самолюбие. Я отнюдь не стремился выиграть конкурс. Главное - получить оценку профессионалов. На всякий случай и не ждал ответа: все же немного вероятности, что мой материал окажется лучшим, хорошо, если его просто заметят и напечатают. А то ведь и затеряться может, до Москвы-то довольно далеко!
Однако статья не затерялась, и труд мой не пропал даром, а оправдался на все сто - я выиграл конкурс!!! Очерк "Пограничная жизнь", кроме того, отметили как "честный документальный репортаж высокого уровня, начисто лишенный надуманных описаний, сухой констатации фактов и незрелых мыслей"! Свершилось чудо! Мою работу поместили в центральной газете, главном печатном органе ЦК ВЛКСМ!!! Материал попал на страницу "Комсомолки" почти полностью, за исключением одного не очень важного кусочка, который, подумав подольше, я вычеркнул бы и сам.
Достоверность рассказа подтверждалась снимками, отчего статья обрела выразительность и доказательность. Первый серьезный литературный опыт оказался нешуточным испытанием: это не над безответными классиками измываться! Эксперимент, несомненно, удался: я даже получил гонорар по почте и приглашение в Москву для вручения приза. Сообщив родителям о невиданной удаче, попросил разрешения съездить в столицу, которое получил вместе с деньгами на билеты. Так уж легла фишка, процедуру награждения приехали снимать телевизионщики, и меня показали в программе "Время". Главный редактор "Комсомолки" вручил мне, юнкору из провинции, первый приз - переносной магнитофон с микрофоном для записи интервью и полное собрание сочинений Льва Толстого.
Показали меня всего минуты две-три вместе с двумя ребятами, получившими второй и третий призы, я несколько мгновений поторчал на экране с сияющей физиономией. Однако краткого мига оказалось вполне достаточно, чтобы, вернувшись, я утонул в лучах славы. Теперь меня стали считать знаменитостью и ещё больше уважать, а девчонки - засыпать записками с предложениями дружбы, на которые приходилось отвечать вежливым, но неумолимым пардоном, храня память о моей маленькой хрупкой, как стекло, "сектантке". Занятия журналистикой отвлекали от сексуальных страданий и бесплодных мечтаний погрузиться в нежное розовое тело Раечки, и теперь я стал гораздо реже видеть тот изматывающий эротический сон, так долго и неумолимо терзавший душу и тело.
Но временами острая, как нож, тоска, и страстное желание одолевали, грызли, точили изнутри. Пришло мое время юношеской гиперсексуальности, но хотел я только одну далекую девочку - Раю Ковалеву. Телесное и духовное начала здесь разъединялись и вступали между собой в болезненный конфликт: тело жаждало оголтелого секса, а душа инстинктивно стремилась сохранить невинность для любимой. Сейчас немногие с честью выдерживают подобные муки, не срываясь в сладостную пропасть, имя которой - сексуальная жизнь, время не то. Я держался, охваченный преданной любовью к девочке, затронувшей мое неспокойное сердце.
Увлечение прессой помогало мне, являясь великолепной сублимацией энергии. Имея печатную работу в самой "Комсомолке", я без труда поступил в Школу юного журналиста при университете, которую посещал два раза в неделю по вечерам. Вскоре у меня появилась масса публикаций в нескольких городских и областной газетах. Проблемы охватывал самые разные, не зацикливаясь на военной тематике. Причем, мои материалы сами находили меня, возникая по мере необходимости как бы ниоткуда. У меня открылся типичный нюх ищейки на лакомый кусочек: тема цепляла в свой крепкий капкан и не отпускала до тех пор, пока я не раскатывал ее по бревнышку в один слой! Для особо "вкусных" материалов потребовался фотокор. Пришлось подбить на сотрудничество Мишу Петрова, умевшего отлично фотографировать.
К тому же он неплохо выражал свои мысли на бумаге, иногда кропая статейки в школьную стенгазету. Так как мой друг ещё не определился с выбором профессии, я убедил Мишу записаться со мной в Школу юного журналиста, уверив, дескать, он ничего не потеряет: всегда есть возможность пойти назад пятками и поступить куда-нибудь ещё. Впрочем, мой однофамилец не особенно сопротивлялся, выказав похвальное рвение следовать за мной любым маршрутом. Стиль у Михася был более тяжеловесным, чем у меня, но и более ироничным; мне нравились его насмешливые, хлесткие, как удар хлыста, фразы. В дальнейшем мы работали вместе, выпуская статьи под двумя именами: Владимир и Михаил Петровы.
Вместе с фотокором мы представляли собой крепко слаженную команду. Двойное авторство при поступлении на журфак вполне котировалось. Между нами никогда не возникало ни тени зависти к успехам другого, ни злостного соперничества, даже если мы работали порознь и копали каждый свою тему. В юнкоровской Школе нас частенько поддразнивали: "Петровы, где своего Ильфа потеряли?" Разумеется, дружба наша крепла день ото дня: мы стали ещё и единомышленниками.
ГЛАВА 10А. Зимние каникулы.
Время неслось, словно резвый скакун, нечаянно ошпаренный кипятком, незаметно наступили зимние каникулы. Полугодие мы с Мишаней закончили совсем неплохо, учитывая постоянную нехватку времени. Я собрал последние публикации в отдельную папку, аккуратно рассовал по пакетам подарки семье, друзьям и Раечке и абсолютным гоголем, как победитель на белом коне, появился в нашем родном гарнизонном городке. Шагая по занесенным недавней метелью улицам, ощущал себя странником, вернувшимся домой после невыносимо долгих лет скитаний. С удовольствием слушал брёх собак и прядание лошадей, а шагавшая мимо рота служивых приветствовала меня, вскинув ладони к бритым головам, "обутым" в серые солдатские шапки.
"Старенькие", не успевшие уйти на дембель солдаты, узнали меня и решили таким образом проявить почтение к отцу, которого очень любили и уважали. Все здесь выглядело родным, до боли знакомым. С приятным трепетом в сердце позвонил я в дверь нашей квартиры в офицерском доме. Мне открыл брат. Он явно не ожидал меня увидеть, и едва заметно глазу вздрогнув, отпрянул от двери. Из-за постоянной творческой загруженности я почти забыл о наших трениях, о двоечном сочинении брата и соперничестве из-за Раечки. Но Славка помнил все. Такой вывод определенно напрашивался, ибо Ярка испуганно шарахнулся, словно увидел перед собой призрак.
- Здравствуй, Ярослав! - произнес я. Вглядываясь в знакомое до боли породистое лицо юного аристократа, внутренне удивился: "Неужели и я так выгляжу?!"
- Здравствуй, Владимир! – ответил брат с вымученной улыбкой.
Наступила редкая минута примирения и гармонии. Словно водяное перемирие в "Книге джунглей", когда тигры пьют из одной реки с оленями, не пытаясь их сожрать. Я шагнул за порог, и мы с Ярославом крепко стиснули друг друга в объятиях; растроганные, избегали смотреть в глаза друг другу, словно стесняясь внезапного проявления братских чувств. Родителей дома не оказалось, меня никто не ждал, так как я не сообщил о своем приезде, желая сделать родным сюрприз.
Славка рассказал последние новости. Несколько старших офицеров демобилизовалось; трое, в том числе и наш папа, подали рапорта. Но ожидался приезд нескольких новых офицерских семей. Главное, Раин отец тоже решил покинуть часть, семья Ковалевых собиралась обосноваться на родине майора на Кубани, и мы, разъехавшись, оказывались ещё дальше друг от друга, чем сейчас. Ярослав наблюдал за моей реакцией на свое сообщение, а я ощутил смутную нехорошую тревогу. Лейтенант Франценюк отбывал шесть лет колонии усиленного режима за убийство Рены. Суд учел смягчающие обстоятельства, состояние глубокого нервного напряжения несчастного отца, иначе лейтенанта могли упрятать лет на десять.
Лада, исполненная решимости дождаться мужа из мест не столь отдаленных, тоже собиралась уезжать к матери в Вологду - судимость автоматически исключает пребывание лейтенанта в армии. Осиротевшего капитана Зеленского частенько видят изрядно пьяным. Когда я спросил, как там ребята, Венька, Ярка небрежно бросил: "Меня они не интересуют", и минутное наваждение рассеялось: мы снова стали братьями-антиподами. Радость моя потускнела. Мои успехи на журналистском поприще Славка охарактеризовал небрежной фразой: "Суета сует"... Больше сказать друг другу нам оказалось нечего, и, вручив в подарок Ярославу трехцветную ручку, я поспешно отчалил из дома, захватив папку с работами и сувениры для друзей.
Ребят я застал во дворе за строительством крепости из снега для малышни, снежное сооружение мы возводили каждый год, стараясь не повторяться в архитектуре. Жутко увлекательное занятие! Но в тот день мне было не до него. Шумно и весело поорав с друзьями, раздарив брелки и чешские ластики, раздав ребятне конфеты из самой столицы, я поспешил распрощаться.
- К ней? - ехидно осведомился Венька.
- Да! Как она? - поинтересовался я.
- Прекрасно! Худеет и сохнет от тоски, - подмигнул друг.
Я широко улыбнулся в ответ и почти бегом понесся к дому Ковалевых.
Дверь открыла Раина мама:
- Здравствуй, Володя, проходи! Раюша играет.
Из комнаты неслись звуки мелодичного, но печального вальса. Я вошел, осторожно прикрыл за собой дверь, бессильно прислонился к косяку. Девушка в легком домашнем халатике сидела за пианино ко мне спиной. Руки ее, тонкие и гибкие, как ветки ивы, легко летали по клавишам, худенький стройный стан чуть покачивался в такт музыке, светлые волосы, стянутые на затылке в хвостик, открывали длинную тонкую шейку. Раечка играла легко и непринужденно. Я стоял и пялился на её фигурку, веря и не веря. Неужели передо мной снова девичья комната, и пианино, и моя хрупкая Мадонна в халатике!? Вдруг музыка резко оборвалась. Худенькие ручки замерли, бессильно соскользнули с клавиатуры, вертящийся круглый стульчик совершил медленный полуоборот...
- Володя!
- Раечка!
Она кинулась ко мне, с грохотом повалив стульчик, я, побросав свои пакеты, схватил ее в объятия, прижал к себе, приподнял от пола, закружил по комнате.
- Ты приехал! Приехал! Как я ждала тебя, как скучала!
- Раечка, милая! Я тоже очень скучал!
- Володя, дай посмотреть на тебя!
Мы слегка отстранились друг от друга, но уже в следующий момент нежные губки девушки прижались к моим. Мы знали, не стоит слишком увлекаться, но наши тела не подчинялись голосу разума. Раина хрупкая фигурка трепетала в моих объятиях, а обо мне и говорить нечего! Ее податливое тело, специально созданное для того, чтобы принять в себя мою невыносимую жесткость, снять нещадный зуд любви, успокоить тяжкую жажду физической близости, ощущалось почти с болью. Раечка тоже пылала от возбуждения, но, будучи невинной, моя девочка, несомненно, считала объятия и поцелуи вершиной наших отношений. Вполне осознавая ее правоту, я медленно умирал от неутоленной страсти, не понимая, когда страдаю больше: когда вижу и ощущаю любимую, или находясь в разлуке с нею. И то, и другое вызывало просто физическую муку. Это была ни дать ни взять болезнь юношеской платонической любви.
Понемногу каменное напряжение в чреслах успокаивалось, страсть перегорала. В присутствии Раи я все же чувствовал себя лучше, чем после обманной разрядки в эротическом сне. Мне нравилось обнимать девушку, нежно дотрагиваться до шелковистых волос, кожи, словно невзначай проводить рукой по сладкой невысокой грудке и ощущать ее головку на моем плече. Я грустил и радовался бесконечно в те короткие, как утренний сон, зимние каникулы. Мы встречались каждый день и взахлеб говорили, спорили ни о чем, до одури гуляли по городку, ходили в лес, беря с собой изрядно окрепшего Мухтара, курнались в сугробах, как дети, возвращаясь домой мокрые и счастливые. Она брала в варежку снег и скатывала плотный снежок, которым нежно обводила мои губы.
- Поцелуй снежной королевы, - шутила она, - Твои губы становятся алыми, как закат в тайге, и мне нравится на них смотреть...
Ледяные поцелуи остужали мой пыл... Мы изучали друг друга, так как раньше по-настоящему общались только в письмах, и могли разговаривать до бесконечности. Мне не было дела ни до чего. Друзья, родители, брат - все казались далекими и лишь населяющими задний план жизни созданиями.
