На ветвях трещали молчавшие утром и днём птицы. Стрекотали кузнечики, или цикады, или кто там ещё не спит по ночам. В догорающем костре потрескивали угли, но совсем не так, как целые деревяхи, а тихонечко, будто кто-то клопов ногтями давит, и выкидывали искры в ещё чуть светлое небо.
Мы сидели у остатков костра, хмельные и уставшие, и готовились ко сну.
- Слышишь? – вдруг напрягшись, не понимая послышалось, али в самом деле было, спросил я. – Шаги…
- Слышу… - таким тоном, будто ничего не слышит, ответил Никитка.
- А если это волк?
- Не, волки сюда не заходят. Здесь им жрать нечего.
- А я читал, что в прошлом году недалече медведя видели. А вдруг это он?
- Не, не он это…
Я за день впечатлений набрался, конечно. Впервые увидел то, что увидел, а не только то, что в наших кругах называют шмурдяком и жбонью. И, несмотря на то, что ночевать в палатке мне уже приходилось, что детская мечта – встреча рассвета за городом, в лесу – давно уже была реализована, надвигающаяся ночь, полная своей таинственной жизни, меня пугала.
Никитке ночёвок в лесу, костровой каши, комаров и прочих прелестей походной жизни не счесть. Он их уже вдоволь нахлебался, и теперь просто наслаждался спокойствием в отсутствии городской суеты и заедающей бытовухи.
Я не унимался:
- А кто же там шоркается?
- Кто-кто? Гмох!
- Это ещё что?
Никитка посмотрел на меня самодовольно, ему будто нравилось, что моя рука невольно тянется к висящей на боку финке. Он улыбнулся и, вхолостую пыхнув ароматной самокруткой, сказал:
- Не что, а кто.
- И как он выглядит, этот твой гмох?
- А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет и чувство долга отбито, того…
- Чего того?
- То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.
В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам - пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят лет назад. Будто специально оставили… есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно…
… Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно – может, от пробравшегося под куртку холодка, может, от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.
- Ты чего? – спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.
- Здесь он, гад. С болота заходит…
- Кто? – ничего не понимая спросонья, удивился он.
- Гмох…
- Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.
- Нет больше водки у нас. Я её того…
- Ложись, говорю, алкаш, - сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. – Я покараулю…
Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои – он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?
На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий «Фискарс». Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.
- Гм… - произнесла фигура.
- Кто ты? – удивился Никитос, сам не замечая, что не чувствует больше страха. Им овладело безразличное спокойствие.
- Здесь они. Копайте глубже, - гнусавя, будто заложен нос, произнесла фигура.
- Как тебя зовут?
- Ага… - ответил карлик, и как-то незаметно исчез, и лишь резкий порыв ветра донёс с той стороны, где она только что была, лёгкий и противный сладковатый гнилостный аромат …
…
- А-а-а!!! – закричал Никитос, а я получил сильный удар в бок, скатился в едва тлеющие угли костра, и тоже закричал:
- А-а-а!!! – и снова получил сильный удар, только теперь в плечо.
Я открыл глаза и увидел сидящего рядом Никитоса. Он сказал:
- Ты чего орёшь?
- А ты какого хрена меня в костёр сбросил? – глубоко дыша, спросил я, ещё не понимая, что лежу там, где и лёг.
- Значит, ты тоже это видел…- пробормотал он. – С ума сходят поодиночке…
- Конечно, и сумасшедший здесь ты, ударил меня и пытался сжечь!
- Да проснись ты! – кричит он, и снова бьёт меня в плечо. – Сон это был. Один на двоих…
Я посмотрел на часы: едва ли час прошёл после отбоя, но мир за это время успел стать каким-то добрым и неправильным, и больше до утра мы не спали. У меня болело плечо, а бок – нет; значит, мы оба орали во сне, но проснулся только он и действительно меня ударил. Нам от этого осознания не стало легче, и мы, вновь подкинув дровишек и раздув пламя, до рассвета просидели на месте, смотрели на огонь, боясь озираться по сторонам, и снова курили, курили, курили. А как рассвело, сразу приступили к работе. Мы не суеверные вообще-то, но, не сговариваясь, решили не лениться и выполнить указание карлика. Групповое помешательство в маленьком коллективе…
То июньское утро я запомнил навсегда – впечатлило больше, чем второй секс. Расширив и углубившись в мой вчерашний раскоп, мы действительно нашли двух немцев. Ни пулемёта, правда, ни какого иного оружия при них не было, и форма их истлела, и каски были пробиты. Не хочу смаковать предположения об их гибели, замечу лишь, что скелеты были неполные, а одному полчерепа вместе с каской снесло. Очевидно, недалеко был взрыв, и оба они погибли от осколков. Может быть, они были настоящими друзьями, а не просто сослуживцами – я до сих пор об этом часто думаю. Во всяком случае, судя по глубине и расположению останков, их там похоронили, причём аккуратно, хоть и без почестей. А ведь могли бы и просто присыпать, как это часто бывало. Многие же бойцы обеих сторон, у нас их называют «верховыми», до сих пор лежат под двадцатисантиметровым слоем дёрна – им не досталось и этого. Но как бы то ни было, как бы презрительно мы ни именовали захватчиков, как бы мы ни желали их имущества, мы относимся к ним с уважением, потому что они были солдатами, они не хотели войны, не хотели умирать, дома их тоже кто-то ждал.
Для меня символичен тот факт, что тогда у Никитоса с собой не оказалось мусорных пакетов: несмотря на уважение, собирать в них останки – обычное явление. Мы их разложили по припасённым для хабора пакетам из «Пятёрочки». Нет, это не сарказм, но и они – не мусор. Оставлять кости разбросанными на поверхности не принято, а больше «упаковать» их было не во что. Правда, наших пакетов не хватило, и часть костей, чтобы они не потерялись, пришлось положить сверху. Никитос сообщил о них «куда следует». Надеюсь, что уполномоченная организация не побрезговала немцами, ведь всю тяжёлую и грязную работу мы проделали сами, а им осталось только забрать.
Потом у нас были ещё наши «верховые» бойцы, оставшиеся там, где их настигла смерть. Да, я держал в руках человеческие черепа – чувство при этом странное и манящее. Видел, как скелет обнимает винтовку. Однажды на лесной опушке мне попался военный ботинок с костями ступни – а вокруг от войны ни следа. Было одно санитарное захоронение, которое мы трогать не стали. Честно скажу – мы не видели в этой «самодеятельности» смысла и, покрывая собственную лень, доверили работу «официалам». А потом проверили – они, конечно, схалявили, отработав для галочки, и многое пропустили. Пусть это будет на их совести, но мы их ненавидим не за это.
В общем, многое было после. Надеюсь, будет ещё больше. Только теперь в этом деле мне надеяться, кроме как на себя самого, на удачу и Бога, больше не на кого. В конце концов, одиночка всегда прав…
Он великий фотограф – не просто мастер своего дела, а настоящий талант. Он может сделать красивый снимок кого и чего угодно: от дымящейся за бетонным забором помойки и бомжа в стоптанных кедах до стройных ножек на шпильках выходящих из дорогого авто его отделяет одна лишь фраза – «Снимаю!». Его не прогнул век высоких технологий; плёночная «зеркалка» - его излюбленное оружие, и если оно заряжено чёрно-белой «Фуджи», то держись!
Он человек с тысячей прозвищ. В узких кругах известен, как Гриша «Как угодно» и Гриша «Невпопад». А вот известное «Гриша «шесть на девять» не прижилось. Такие довольно необычные погоняла он получил за две характерные особенности своей творческой натуры. Во-первых, на все просьбы, приказы, пожелания и благодарности он отвечал стандартным «как угодно». При этом и между собой мы тоже называли его как угодно – «Вспышка», «Засвет», «Проявитель», «Штатив», или более откровенно и цинично, как «Беда» или «Казус» – и все сразу понимали, о ком идёт речь. Во-вторых, часто он вообще отвечал на только ему слышимый вопрос. Например:
- Гриш, ты, сколько плёнок взял с собой?
- Да, и «телевик» прихватил.
- Так две или три?
- На месте разберёмся.
Он немного «в себе», из-за чего часто влипает в непонятки и затягивает туда присутствующих. Он всегда пропадает в своей фотолаборатории. Он «охотится» за всяким фото-старьём.
Нетрудно догадаться, что он был фоторепортёром нашей газеты, где мы с ним, собственно, и познакомились. И сошлись, так как другие работать с ним не очень-то и любили, а многим его услуги и вовсе не полагались.
Я захожу к Тане – нашему главреду. Кабинет у неё маленький, но светлый, обставлен бедно, зато с видом на задворки администрации и пышная голубая ель под окном. И вот сидит она за своим дешёвым ДСП-шным столом, а в углу, на древнем потёртом стуле, паренёк. Волосы у него чуть встрёпаны, губу посасывает и смотрит безумными глазами себе под ноги, а на шее фотоаппарат в старом кожаном чехле. Короче, выглядит неважно. Я заваливаюсь в кабинет и говорю:
- Кажется, я не опоздал сегодня?
- Удивительно, но нет, - отвечает она, - но мы давно уж ждём. Знакомьтесь – Григорий Цепнов, наш новый штатный фотограф.
- Павел, - сказал я, сделал шаг в сторону новичка и протянул ему руку, - Кржевицкий. И давай сразу на «ты», хорошо?
- Как угодно, - ответил он, пожал мне руку и, обращаясь к Тане, спросил. - А я вот что-то раньше не спросил о том, где же Ваш прежний специалист?
- А у нас его и не было, - ехидно усмехаясь, говорит Татьяна. – Теперь вот понадобился для «живых» снимков. Торжества всякие, городские праздники и всё такое. Новые веяния, знаете ли, новые требования. Вы, Григорий, как, готовы уже сегодня приступить? Опробовать силы, так сказать?
- Да-да-да, новые… - в полузабытьи залепетал Гриша, - я, тогда, завтра с другим фотоаппаратом приду. Ладно?
Мы с Таней переглянулись, удивившись этому ответу невпопад, и она ответила:
- На ваше усмотрение. Нам важен результат. А теперь, собственно, к делу. Вы с Павлом поедете…
Выслушав инструктаж, мы вышли на крыльцо и отошли чуть в сторону от бесконечно тянущегося потока граждан; я закурил и предложил ему. Гриша, сощурив левый глаз, помотал головой и уставился вдаль, на «полуциркуль» (это такая полукруглая площадь перед администрацией). «Зануда, - подумал я.»
Томительное июньское солнце жарило улицу. В тени разлапистых елей дремали голуби. Озорные воробьи купались в придорожной пыли. Стоящие по другую сторону от входа старушки, по старинке называя администрацию «исполком», на чём свет стоит, поносили СОБЕС.
- А знаешь, я им завидую, - вдруг сказал Гриша.
- Кому? – не понял я. – Бабкам?
- Голубям, - кивнул он в сторону сонных птиц.
- Да, я тоже покемарить чуток не отказался бы, - ответил я, и тут же, не удержавшись, зевнул.
- А я жару не люблю…
«Правильный человек, - подумал я, - наш, можно сказать. За что её любить? Мы ж не под пальмами родились. Сработаемся…».
- Ты как, - спросил я, - за рулём?
- Нет, я не автомобилист. Велосипед люблю, - ответил он, а я тут же поставил под сомнение своё последнее умозаключение.
- Значит, поедем на моей…
Ехать было недалеко, километров около трёх – до выезда из города. Там, в шушарских полях, при подготовке местности к строительству очередного объекта, работяги наткнулись на человеческие останки. Хороший репортаж мог бы выйти из этой истории, если бы останки принадлежали одному человеку и были упакованы в кроссовки и нейлоновую куртку. Но строители по вопросу количества «находок» ответить затруднились, что не удивительно – в далёком сорок первом, по совхозным картофельно-капустным полям прошёл «передок» обороны Ленинграда.
На место мы прибыли последними из всех «приглашённых». Над раскопом уже корпели эксперты-криминалисты. На поверхности, с важным и задумчивым видом, расхаживал взад-вперёд средних лет мужчина в выцветшей камуфляжной куртке с неизвестными нашивками. Пара нарядов ППС отдыхала в раскалённых «козликах». Гордо, в стороне от всех, стоял покрытый тонким слоем пыли, но всё ещё блестящий на солнце чёрный «Мерседес» начальника стройки. Самого его видно не было, наверное, сидел внутри, под кондиционером, и грустил, ведь было от чего приуныть – грозили разбирательства и «заморозка» строительства. Беспомощные СМИ, комитет ветеранов и местные активисты тоже потреплют нервы, хоть навредить никак и не смогут. Всё ж не будем забывать, в какой стране живём, и уже на тот момент я был уверен, что где надо и кто должен, уже жмут на нужные кнопки и дёргают правильные рычаги, и дело спустится на тормозах.
- Не удивлюсь, если в скором времени и у застройщика-соседа тоже черепушки найдутся, - сказал тогда Гриша. – И совсем не потому, что передовая…
А я снова подумал: «Даром, что велосипедист, а всё же соображает. Точно сработаемся…».
Выходя из машины, я ожидал, что ППС-ники сейчас очнуться и остановят нас, а мне придётся размахивать корочкой и заученной, преисполненной нахальной самоуверенности фразой пересказывать её содержимое. Но вместо этого из плавившегося на солнцепёке УАЗика вытекло, лениво перегнувшись за борт, хмурое усталое лицо сержанта Лобанова, что меня весьма порадовало. С ним мы были давно знакомы. Он подобных мероприятий не любил, но волею судьбы и начальства (что, в общем-то, для мента одно и то же), всегда попадал на «эхо войны», кладбищенские хулиганства, траурные и торжественные церемонии со всем этим связанные. Он частенько был для меня источником не очень важной, но порой интересной информации. Вот с ним я и начал разговор.
Мы сидели у остатков костра, хмельные и уставшие, и готовились ко сну.
- Слышишь? – вдруг напрягшись, не понимая послышалось, али в самом деле было, спросил я. – Шаги…
- Слышу… - таким тоном, будто ничего не слышит, ответил Никитка.
- А если это волк?
- Не, волки сюда не заходят. Здесь им жрать нечего.
- А я читал, что в прошлом году недалече медведя видели. А вдруг это он?
- Не, не он это…
Я за день впечатлений набрался, конечно. Впервые увидел то, что увидел, а не только то, что в наших кругах называют шмурдяком и жбонью. И, несмотря на то, что ночевать в палатке мне уже приходилось, что детская мечта – встреча рассвета за городом, в лесу – давно уже была реализована, надвигающаяся ночь, полная своей таинственной жизни, меня пугала.
Никитке ночёвок в лесу, костровой каши, комаров и прочих прелестей походной жизни не счесть. Он их уже вдоволь нахлебался, и теперь просто наслаждался спокойствием в отсутствии городской суеты и заедающей бытовухи.
Я не унимался:
- А кто же там шоркается?
- Кто-кто? Гмох!
- Это ещё что?
Никитка посмотрел на меня самодовольно, ему будто нравилось, что моя рука невольно тянется к висящей на боку финке. Он улыбнулся и, вхолостую пыхнув ароматной самокруткой, сказал:
- Не что, а кто.
- И как он выглядит, этот твой гмох?
- А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет и чувство долга отбито, того…
- Чего того?
- То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.
В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам - пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят лет назад. Будто специально оставили… есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно…
… Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно – может, от пробравшегося под куртку холодка, может, от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.
- Ты чего? – спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.
- Здесь он, гад. С болота заходит…
- Кто? – ничего не понимая спросонья, удивился он.
- Гмох…
- Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.
- Нет больше водки у нас. Я её того…
- Ложись, говорю, алкаш, - сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. – Я покараулю…
Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои – он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?
На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий «Фискарс». Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.
- Гм… - произнесла фигура.
- Кто ты? – удивился Никитос, сам не замечая, что не чувствует больше страха. Им овладело безразличное спокойствие.
- Здесь они. Копайте глубже, - гнусавя, будто заложен нос, произнесла фигура.
- Как тебя зовут?
- Ага… - ответил карлик, и как-то незаметно исчез, и лишь резкий порыв ветра донёс с той стороны, где она только что была, лёгкий и противный сладковатый гнилостный аромат …
…
- А-а-а!!! – закричал Никитос, а я получил сильный удар в бок, скатился в едва тлеющие угли костра, и тоже закричал:
- А-а-а!!! – и снова получил сильный удар, только теперь в плечо.
Я открыл глаза и увидел сидящего рядом Никитоса. Он сказал:
- Ты чего орёшь?
- А ты какого хрена меня в костёр сбросил? – глубоко дыша, спросил я, ещё не понимая, что лежу там, где и лёг.
- Значит, ты тоже это видел…- пробормотал он. – С ума сходят поодиночке…
- Конечно, и сумасшедший здесь ты, ударил меня и пытался сжечь!
- Да проснись ты! – кричит он, и снова бьёт меня в плечо. – Сон это был. Один на двоих…
Я посмотрел на часы: едва ли час прошёл после отбоя, но мир за это время успел стать каким-то добрым и неправильным, и больше до утра мы не спали. У меня болело плечо, а бок – нет; значит, мы оба орали во сне, но проснулся только он и действительно меня ударил. Нам от этого осознания не стало легче, и мы, вновь подкинув дровишек и раздув пламя, до рассвета просидели на месте, смотрели на огонь, боясь озираться по сторонам, и снова курили, курили, курили. А как рассвело, сразу приступили к работе. Мы не суеверные вообще-то, но, не сговариваясь, решили не лениться и выполнить указание карлика. Групповое помешательство в маленьком коллективе…
То июньское утро я запомнил навсегда – впечатлило больше, чем второй секс. Расширив и углубившись в мой вчерашний раскоп, мы действительно нашли двух немцев. Ни пулемёта, правда, ни какого иного оружия при них не было, и форма их истлела, и каски были пробиты. Не хочу смаковать предположения об их гибели, замечу лишь, что скелеты были неполные, а одному полчерепа вместе с каской снесло. Очевидно, недалеко был взрыв, и оба они погибли от осколков. Может быть, они были настоящими друзьями, а не просто сослуживцами – я до сих пор об этом часто думаю. Во всяком случае, судя по глубине и расположению останков, их там похоронили, причём аккуратно, хоть и без почестей. А ведь могли бы и просто присыпать, как это часто бывало. Многие же бойцы обеих сторон, у нас их называют «верховыми», до сих пор лежат под двадцатисантиметровым слоем дёрна – им не досталось и этого. Но как бы то ни было, как бы презрительно мы ни именовали захватчиков, как бы мы ни желали их имущества, мы относимся к ним с уважением, потому что они были солдатами, они не хотели войны, не хотели умирать, дома их тоже кто-то ждал.
Для меня символичен тот факт, что тогда у Никитоса с собой не оказалось мусорных пакетов: несмотря на уважение, собирать в них останки – обычное явление. Мы их разложили по припасённым для хабора пакетам из «Пятёрочки». Нет, это не сарказм, но и они – не мусор. Оставлять кости разбросанными на поверхности не принято, а больше «упаковать» их было не во что. Правда, наших пакетов не хватило, и часть костей, чтобы они не потерялись, пришлось положить сверху. Никитос сообщил о них «куда следует». Надеюсь, что уполномоченная организация не побрезговала немцами, ведь всю тяжёлую и грязную работу мы проделали сами, а им осталось только забрать.
Потом у нас были ещё наши «верховые» бойцы, оставшиеся там, где их настигла смерть. Да, я держал в руках человеческие черепа – чувство при этом странное и манящее. Видел, как скелет обнимает винтовку. Однажды на лесной опушке мне попался военный ботинок с костями ступни – а вокруг от войны ни следа. Было одно санитарное захоронение, которое мы трогать не стали. Честно скажу – мы не видели в этой «самодеятельности» смысла и, покрывая собственную лень, доверили работу «официалам». А потом проверили – они, конечно, схалявили, отработав для галочки, и многое пропустили. Пусть это будет на их совести, но мы их ненавидим не за это.
В общем, многое было после. Надеюсь, будет ещё больше. Только теперь в этом деле мне надеяться, кроме как на себя самого, на удачу и Бога, больше не на кого. В конце концов, одиночка всегда прав…
***
Он великий фотограф – не просто мастер своего дела, а настоящий талант. Он может сделать красивый снимок кого и чего угодно: от дымящейся за бетонным забором помойки и бомжа в стоптанных кедах до стройных ножек на шпильках выходящих из дорогого авто его отделяет одна лишь фраза – «Снимаю!». Его не прогнул век высоких технологий; плёночная «зеркалка» - его излюбленное оружие, и если оно заряжено чёрно-белой «Фуджи», то держись!
Он человек с тысячей прозвищ. В узких кругах известен, как Гриша «Как угодно» и Гриша «Невпопад». А вот известное «Гриша «шесть на девять» не прижилось. Такие довольно необычные погоняла он получил за две характерные особенности своей творческой натуры. Во-первых, на все просьбы, приказы, пожелания и благодарности он отвечал стандартным «как угодно». При этом и между собой мы тоже называли его как угодно – «Вспышка», «Засвет», «Проявитель», «Штатив», или более откровенно и цинично, как «Беда» или «Казус» – и все сразу понимали, о ком идёт речь. Во-вторых, часто он вообще отвечал на только ему слышимый вопрос. Например:
- Гриш, ты, сколько плёнок взял с собой?
- Да, и «телевик» прихватил.
- Так две или три?
- На месте разберёмся.
Он немного «в себе», из-за чего часто влипает в непонятки и затягивает туда присутствующих. Он всегда пропадает в своей фотолаборатории. Он «охотится» за всяким фото-старьём.
Нетрудно догадаться, что он был фоторепортёром нашей газеты, где мы с ним, собственно, и познакомились. И сошлись, так как другие работать с ним не очень-то и любили, а многим его услуги и вовсе не полагались.
Я захожу к Тане – нашему главреду. Кабинет у неё маленький, но светлый, обставлен бедно, зато с видом на задворки администрации и пышная голубая ель под окном. И вот сидит она за своим дешёвым ДСП-шным столом, а в углу, на древнем потёртом стуле, паренёк. Волосы у него чуть встрёпаны, губу посасывает и смотрит безумными глазами себе под ноги, а на шее фотоаппарат в старом кожаном чехле. Короче, выглядит неважно. Я заваливаюсь в кабинет и говорю:
- Кажется, я не опоздал сегодня?
- Удивительно, но нет, - отвечает она, - но мы давно уж ждём. Знакомьтесь – Григорий Цепнов, наш новый штатный фотограф.
- Павел, - сказал я, сделал шаг в сторону новичка и протянул ему руку, - Кржевицкий. И давай сразу на «ты», хорошо?
- Как угодно, - ответил он, пожал мне руку и, обращаясь к Тане, спросил. - А я вот что-то раньше не спросил о том, где же Ваш прежний специалист?
- А у нас его и не было, - ехидно усмехаясь, говорит Татьяна. – Теперь вот понадобился для «живых» снимков. Торжества всякие, городские праздники и всё такое. Новые веяния, знаете ли, новые требования. Вы, Григорий, как, готовы уже сегодня приступить? Опробовать силы, так сказать?
- Да-да-да, новые… - в полузабытьи залепетал Гриша, - я, тогда, завтра с другим фотоаппаратом приду. Ладно?
Мы с Таней переглянулись, удивившись этому ответу невпопад, и она ответила:
- На ваше усмотрение. Нам важен результат. А теперь, собственно, к делу. Вы с Павлом поедете…
Выслушав инструктаж, мы вышли на крыльцо и отошли чуть в сторону от бесконечно тянущегося потока граждан; я закурил и предложил ему. Гриша, сощурив левый глаз, помотал головой и уставился вдаль, на «полуциркуль» (это такая полукруглая площадь перед администрацией). «Зануда, - подумал я.»
Томительное июньское солнце жарило улицу. В тени разлапистых елей дремали голуби. Озорные воробьи купались в придорожной пыли. Стоящие по другую сторону от входа старушки, по старинке называя администрацию «исполком», на чём свет стоит, поносили СОБЕС.
- А знаешь, я им завидую, - вдруг сказал Гриша.
- Кому? – не понял я. – Бабкам?
- Голубям, - кивнул он в сторону сонных птиц.
- Да, я тоже покемарить чуток не отказался бы, - ответил я, и тут же, не удержавшись, зевнул.
- А я жару не люблю…
«Правильный человек, - подумал я, - наш, можно сказать. За что её любить? Мы ж не под пальмами родились. Сработаемся…».
- Ты как, - спросил я, - за рулём?
- Нет, я не автомобилист. Велосипед люблю, - ответил он, а я тут же поставил под сомнение своё последнее умозаключение.
- Значит, поедем на моей…
Ехать было недалеко, километров около трёх – до выезда из города. Там, в шушарских полях, при подготовке местности к строительству очередного объекта, работяги наткнулись на человеческие останки. Хороший репортаж мог бы выйти из этой истории, если бы останки принадлежали одному человеку и были упакованы в кроссовки и нейлоновую куртку. Но строители по вопросу количества «находок» ответить затруднились, что не удивительно – в далёком сорок первом, по совхозным картофельно-капустным полям прошёл «передок» обороны Ленинграда.
На место мы прибыли последними из всех «приглашённых». Над раскопом уже корпели эксперты-криминалисты. На поверхности, с важным и задумчивым видом, расхаживал взад-вперёд средних лет мужчина в выцветшей камуфляжной куртке с неизвестными нашивками. Пара нарядов ППС отдыхала в раскалённых «козликах». Гордо, в стороне от всех, стоял покрытый тонким слоем пыли, но всё ещё блестящий на солнце чёрный «Мерседес» начальника стройки. Самого его видно не было, наверное, сидел внутри, под кондиционером, и грустил, ведь было от чего приуныть – грозили разбирательства и «заморозка» строительства. Беспомощные СМИ, комитет ветеранов и местные активисты тоже потреплют нервы, хоть навредить никак и не смогут. Всё ж не будем забывать, в какой стране живём, и уже на тот момент я был уверен, что где надо и кто должен, уже жмут на нужные кнопки и дёргают правильные рычаги, и дело спустится на тормозах.
- Не удивлюсь, если в скором времени и у застройщика-соседа тоже черепушки найдутся, - сказал тогда Гриша. – И совсем не потому, что передовая…
А я снова подумал: «Даром, что велосипедист, а всё же соображает. Точно сработаемся…».
Выходя из машины, я ожидал, что ППС-ники сейчас очнуться и остановят нас, а мне придётся размахивать корочкой и заученной, преисполненной нахальной самоуверенности фразой пересказывать её содержимое. Но вместо этого из плавившегося на солнцепёке УАЗика вытекло, лениво перегнувшись за борт, хмурое усталое лицо сержанта Лобанова, что меня весьма порадовало. С ним мы были давно знакомы. Он подобных мероприятий не любил, но волею судьбы и начальства (что, в общем-то, для мента одно и то же), всегда попадал на «эхо войны», кладбищенские хулиганства, траурные и торжественные церемонии со всем этим связанные. Он частенько был для меня источником не очень важной, но порой интересной информации. Вот с ним я и начал разговор.
