Мы мчали по ночному городу. Молчали. Игорян был спокоен и серьёзен. Млада деловито поглядывала то в окно, то на меня, и казалась совсем трезвой. А мне было плохо. Минут через пятнадцать, уже вывернув на Московский проспект, Игорян спросил:
- К тебе? – и, будто извиняясь, добавил. – Не волнуйтесь, мадам, я уеду домой.
- Между прочим, мадемуазель, - ответила Млада.
- Да я тоже не Карлсон…
- Ко мне, - вмешался я, чувствуя, как мне плохеет. – Только без резких манёвров, пожалуйста…
Игорян был добр, внимателен и галантен, перестал гнать и даже лишний раз не перестраивался.
- Зачем вы его ударили? – обращаясь к нему, спросила Лада.
- Вам показалось, мадемуазель. Я никого не бил, просто хотел застегнуть парню рубашку, чтобы не простыл, а он вдруг руками стал размахивать, упал зачем-то…
- А мне показалось…
- Уверяю, вам только показалось.
- Зря он сам упал, - снова вмешался я, - будто не мог меня подождать.
- Ты тоже собирался упасть? – сыронизировала Лада.
- Да я, между прочим, никогда не падаю. Я ему по мерзкой роже хотел втащить. Давно мечтаю об этом, а тут такой повод…
Моего «героизма», похоже, никто не оценил. Машина плавно катила по Пулковскому шоссе. Справа мелькали огни торговых центров, слева – высоток-новостроек. Противно-сладкой вонючкой тянуло с жвачной фабрики «Ригли». Прямо поперёк шоссе, заходя на посадку, промелькнул огнями огромный самолёт…
Подъехав к моему дому, Игорян резко осадил машину – для создания специально эффекта – и заявил:
- Всё, прибыли. Выметайтесь.
- Ну я же просил… - простонал я, чувствуя, что настал мой предел.
И тут же чувство материализовалось - к горлу подкатило. Я открыл дверь, в буквальном смысле вывалился наружу и блеванул на тротуар. А дальше навалились усталость и темнота...
…К утру совсем замело. Снег завалил на подоконники, облепил ветви старых берёз и лиственниц во дворе, и всё продолжал и продолжал сыпать. Когда я открыл глаза, мутная белизна почему-то не задёрнутого шторами окна сильно резанула – пришлось зажмуриться, а заодно и прислушаться. На кухне что-то трещало и шкварчало, тихо бубнил телевизор, слышались шаги. От второй подушки, которую я зачем-то обнимал, приятно пахло знакомым парфюмом. Наверное, я ту подушку во сне даже целовал – во рту что-то мешало. На поверку это оказалось волосом, не очень длинным, но блондинистым, и я очень надеялся, что женским.
В юности шутки о потери памяти с перепоя казались действительно шутками. С возрастом они теряли свою остроту и становились не очень-то и смешными – я действительно всё чаще и чаще стал забывать отдельные моменты прошедших вечеров. Вот и теперь не мог вспомнить ничего из того, что последовало за приездом домой.
Медленно и аккуратно, чтобы не взорвалась голова и не потревожился прилипший к спине желудок, встав, я проследовал в сторону кухни. К величайшему удивлению там обнаружилась Млада. В моей помятой рубашке и моих же джинсах, она что-то жарила. На столе стояла тарелка с бутербродами и мой фирменный узбекский чайник.
- Вы это… как? – недоумевая, спросил я.
- Вы забыли, что мы на «ты»?
Не в состоянии переварить услышанное, я начал серьёзно опасаться за свой рассудок, но вида старался не подавать. Но тут обратил внимание на её короткую стрижку.
- Мы что… это, да?
- Ну, это, мы, как-бы, нет. Вроде… - передразнила она мою несвязную речь. – Не было ничего, не переживай. Или наоборот - не радуйся. Но ты мне понравился. Я и подумать не могла, что ты такой.
- Какой? – не понял я.
- Изобретательный и обходительный. Охмурил ведь, негодяй. Садись, - сказала она, и поставила на стол сковороду с омлетом. – Всякое бывало, но чтобы затащить к себе и уснуть – это сильно.
Она смеялась. Смотрела мне в глаза и смеялась, от чего я горел со стыда. Пышный омлет испарялся и оседал. Млада разливала по пиалам чай. Я успокаивал себя мыслью о том, что уснуть – это не самое худшее из того, что я мог учудить. Секс по пьяни – отврат полный. По крайней мере, со мной.
Потом мы завтракали. Сидели долго, разговаривали обо всём. Я тоже удивлялся, как можно было столь долго не замечать такую прекрасную женщину? Ей очень шла моя мятая рубашка, а к рубашке - утренняя помятость не накрашенного лица. От её лучезарной улыбки хотелось жить. В её компании даже бодун-Иваныч проходил как-то почти незаметно.
А когда снег прекратился, мы пошли погулять-проветриться. И снова было весело, особенно ей, когда я кинул в неё снежком и промахнулся, а она в ответ зарядила мне прямо в лицо.
А потом я сыграл ва-банк – рассказал ей всю правду. Она вмиг стала серьёзной. Не стала ни ругаться, ни угрожать, ни укорять меня. Она всё поняла. Уйти незамеченными не получилось, значит, все про нас уже знают. При таких раскладах – я герой, она – не очень. Репутация «железной леди» рухнула. Она проиграла. Мне стало стыдно.
Но она оказалась человеком чести, и сделала всё так, как было надо нам. Мы продвинули свою идею, и мир увидел очередную юмористически-эпическую эпопею о герое любовнике, обожравшемся таблеток для уверенного стоячка. Мало того, прессинг со стороны маркетологов заметно ослаб, и мы ещё не раз гнули своё. Это подорвало её начальственную репутацию. Может быть, именно поэтому через девять месяцев она уволилась.
Тем не менее, на это время мы сохранили весьма тёплые отношения. Командор считал, будто она в меня просто влюбилась. Несмотря на это, между нами так ничего и не произошло, и даже попыток к этому ни с её, ни с моей стороны не было…
Млада стала первой и последней пострадавшей в нашей борьбе за истинное искусство, в котором нет места расчёту…
Но совесть моя быстро утихла, чему я был рад вполне. А спасла меня (или погубила?) новая-старая любовь…
С чего начинается женщина? Отвечаю: с походки, и если одним словом, то величавой.
Вот идёт, например, она по улице. Внешне, может, ничем и непримечательная, но из толпы выделяется сразу. Она даже не идёт – она плывёт сквозь людскую массу, прорезая и надламывая её, как ледокол, и оставляя за собой торосы разбитых взглядов.
С такой, бывает, заходишь в ресторан, пропуская её вперёд, и встречающий у входа администратор или официант лишь коротко кивает ей, не пытаясь заглянуть в глаза. А с тобой зрительный контакт устанавливает, улыбается, здоровается, предлагает занять определённый столик. Он не дурак. Он многое видел, и прекрасно понимает, что ты не «гуляешь» её – ты за ней ухаживаешь. Иного она не позволит ни тебе, ни себе. Понимает, что без манерных обхаживаний тебе ничего не обломится. Что это игра, в которой априори побеждает она, и она тебя поимеет. А ты её – не факт.
Чем продолжается женщина? Улыбкой. Улыбкой откровенной, открытой и чуть нахальной, наполненной чувством собственного превосходства. Улыбкой призывающей и обязывающей, такой, на которую невозможно не ответить.
А иногда случается так, что её обладательница улыбается одними лишь уголками губ. Это может означать всё что угодно – от крайней степени удовольствия и до презрения. В такой же степени это может быть выражением, как искренней благодарности, так и ненависти. Тут уж надо уметь читать по глазам.
Глаза у таких женщин всегда большие. Взгляд прямой, вызывающий. Они любят играть в гляделки, и никогда в них не проигрывают – просто отводят взгляд в сторону, давая понять, что ты не так уж хорош, чтобы с ними тягаться. Это надменность, иногда - высокомерие, зачастую напускные, как продуманная защитная реакция.
Чем ещё? Да всем, с чего начинается вышесказанное. Так походка начинается с каблучков. Да-да, этот цокающий звук – предупреждение. Он, как шипение змеи в траве, как лязг автоматного затвора за спиной, как ночной шорох ключа в замке твоей двери, заставляет сердце биться чаще. Он провоцирует на решительность. Да и походка меняется к лучшему, и осанка. Полагаю, что дама кривая и ходящая как шахматный конь, вас тоже вряд ли привлечёт. Баба же в балетках, уггах или кроссовках, шансов не имеет никаких. Вообще. По крайней мере, на меня.
А улыбка и глаза – это придатки лица покрытого косметикой, которой должно быть много. Много ровно настолько, чтобы я этого множества не замечал. Тут всё важно: и тушь на ресницах, и губы в помаде, и до неестественности здоровый румянец на щеках.
Лицо в свою очередь растёт на голове, пусть и не очень умной, но обязательно светлой, в смысле окраски волос. Волоса же должны быть длинными, но ни в коем случае не выпрямленными. И они непременно должны нежно покрывать хрупкие плечи. От них должно пахнуть краской (только, умоляю вас, не масляной), шампунем или лаком. А лучше всего – парфюмом. Тут есть один секрет, и если кто не знает, то берите на вооружение. В дежурном режиме надо делать один пшик на загривок, чтоб маняще шлейфило. При далеко заходящих планах – по одной капле чуть повыше висков. И ещё одну – на межключичную впадинку. Только не ниже. Ароматные сиськи – моветон, для постбальзаковского возраста. Впрочем, это уже не про голову…
Короче, к чему я это всё? А к тому, что моя женщина, должна от мужика отличаться максимально. Пусть не от мужика, так хотя бы от меня. Ведь короткие прямые волосы, свободные штаны и удобная обувь – это уже я получаюсь. А если все будут на меня похожи, то мир будет ужасен, а он и так говнистый какой-то.
В женщинах всё спасение. Они делают мир прекраснее, а бытие в нём - ужаснее. Поднимая руки для снятия верхней одежды, они поднимают нам настроение и кое-что ещё. Они наполняют нашу жизнь смыслом, правда, только своим, и потому абсолютно бессмысленным.
Да, по грации они уступают кошкам, по преданности - собакам, а по логичности изречений даже некоторым попугаям. Зато по хищности повадок они стоят выше крокодилов, а некоторые ещё и лицом их превосходят. По своей жестокости они хуже голубей, которые своими тупыми, невротичными, монотонными кивками задалбывают соплеменников заживо. А по скользкой изворотливости и наглой хитрости переплёвывают даже лис, ужей и рыжих тараканов.
Если ещё короче, то мой идеал меня сам нашёл. И даже недостаток румян на щеках с лихвой окупался веснушками.
Она появилась в моей жизни неожиданно, как-то сразу и неуместно, как прыщ на носу накануне свидания…
Как и положено в наших краях, четвёртый день сентября выдался солнечным. Мне даже показалось, что светило оно ярче, чем обычно. Люди вокруг вдруг стали приветливы и дружелюбны, и рыночный азер, у которого я покупал дыню, угостил меня куском арбуза. Я, признаться, давно не испытывал такой детской радости – просто гордо шёл к машине и самозабвенно плевался косточками. Прохожие косо глядели на меня, а я думал, что они мне завидуют. Может, так оно и было. Полагаю, что счастье было нескрываемо, и отпечаток благолепия не сходил с моего лица.
С самого утра я готовился. До блеска котячьего намыл машину. Сходил в парикмахерскую. Побрился и побрил. Придумал заготовку. Зачем-то улыбался перед зеркалом. И ждал. Ждал того, чего не мог ждать предыдущие шестнадцать лет.
Настал вечер. Я посчитал: ехать минут десять, как максимум, плюс десять светофоров, если ехать самым длинным путём (во всём Царском Селе их едва ли больше двадцати), плюс пять минут на поправки, плюс пять в запас на ожидание (а что, вдруг есть такие женщины, что приходят пораньше?). Короче, ровно в девятнадцать нуль-нуль я тронулся к точке рандеву – ровно за полчаса до назначенного времени.
Ехал и думал: что же я делаю? Зачем? Сейчас «Рэмбо» показывать будут. Так посмотрел бы, раз в десятый, помылся и спать. Завтра на работу. Настроя нет. Да и не мечтал о ней, не думал даже. Да и не в моём она вкусе. Вот на что ни глянь, всё в ней не так было всегда. Тогда зачем?
Тем не менее, со всеми поправками, доехал за пятнадцать минут. Ждать оставалось мучительно долго.
Смотря в окно и зеркало, я контролировал, как сказал бы Игорян, сектор «три-шесть». Снова курил, от волнения не чувствуя противной горечи. И вдруг, аккурат с фланга, с положения «три», пошло движение. Невысокого роста девушка с густыми тёмно-русыми волосами шла прямой наводкой на меня. Она не сводила глаз. Я закоченел. Сигарета прилипла к губам… но девушка вдруг резко свернула в сторону. Я выдохнул. Пепел упал на брюки. Я выругался. Посмотрел на часы… оставалось девять минут.
С полными карманами нерешительности и предательской дрожью в коленях я вылез из машины, пару раз обошёл её кругом, изучая знакомые царапины, и встал, прислонившись к ней спиной.
Люди шли по бульвару Алексея Толстого нескончаемым потоком. Там и в таком количестве я не видел их никогда. И мне казалось, что все они подозрительно смотрят на меня. Я почувствовал себя неловко, хоть и был уверен в своей неотразимости. Впрочем, я всегда о себе такого мнения.
Но вдруг нашло затмение, смолкли птицы, пожухла трава – из шарканья чужих ботинок и шелеста автомобильных шин я чётко выделил мерное цоканье метронома. Бред полный, конечно, но я повернул голову в сторону звука, и из толпы прохожих сразу выделил её.
Это она цокала каблучками. Это её вьющимися волосами ветер нагонял тревожное спокойствие. Это от её по-французски изящной походки люди расступались в стороны и переставали существовать.
Я узнал её сразу… шестнадцать лет спустя. Я много видел, как меняются люди, причём все не в лучшую сторону. Я знаю, как быстро портятся прекрасные в юности девы. А вот она не изменилась, каждая чёрточка её осталась прежней. Вот только она стала прекрасной леди. Точёная, по-хорошему худая фигурка. Кокетливо согнутая ручка придерживает болтающуюся на плече миниатюрную сумочку. И гордый, независимый вид. И никаких эмоций на лице, пока между нами не осталось метров десять…
Не уверен, но мне кажется, что это она меня заметила первой. Когда пересеклись наши взгляды, она уже улыбалась. Аккуратно так, без особой радости, не показывая зубов. И я не выдержал и расплылся ответной ухмылке. В такие моменты люди часто выглядят глупо, даже такие неотразимые в зеркале, как я.
Мы шли друг другу навстречу. Она остановилась первой. Я, как и положено, сделал ещё один шаг. Она молчала, очевидно, не зная, что сказать, трясла головой и разводила руками: мол, что дальше-то делать? А я испытывал нечто вроде… вроде… триумфа. В голове гудели фанфары. Я мысленно себе аплодировал, и выдал заготовку:
- Давай обнимемся, что ли?..
Она опустила руки и, кажется, облегчённо выдохнула:
- Давай…
… Потом я болезненно буду переживать, когда начнут забываться точные и важные моменты самой радостной во взрослой жизни встречи. Например, не смогу вспомнить, кто полез обниматься первым. В памяти останутся лишь взметнувшиеся в воздух её тонкие ручки и то, как они обвили мою шею. Не вспомню аромата её волос. Не вспомню дыхания. Буду вспоминать лишь о низменном - как гладил её по спине и удивлялся её тонкости и лёгкости. Как, действуя в точности с планом, переступал с ноги на ногу, разворачивая её на триста шестьдесят и отступая к машине. И не вспомню, кто кого отпустил первым…
Об этом я тоже буду переживать. Обнять её снова – будет моя главная мечта. Буду знать, что как было так уже не будет. Часто буду представлять, как мы стоим, обнявшись, и я боюсь её отпустить. Отпустить – значит, потерять навсегда.
- К тебе? – и, будто извиняясь, добавил. – Не волнуйтесь, мадам, я уеду домой.
- Между прочим, мадемуазель, - ответила Млада.
- Да я тоже не Карлсон…
- Ко мне, - вмешался я, чувствуя, как мне плохеет. – Только без резких манёвров, пожалуйста…
Игорян был добр, внимателен и галантен, перестал гнать и даже лишний раз не перестраивался.
- Зачем вы его ударили? – обращаясь к нему, спросила Лада.
- Вам показалось, мадемуазель. Я никого не бил, просто хотел застегнуть парню рубашку, чтобы не простыл, а он вдруг руками стал размахивать, упал зачем-то…
- А мне показалось…
- Уверяю, вам только показалось.
- Зря он сам упал, - снова вмешался я, - будто не мог меня подождать.
- Ты тоже собирался упасть? – сыронизировала Лада.
- Да я, между прочим, никогда не падаю. Я ему по мерзкой роже хотел втащить. Давно мечтаю об этом, а тут такой повод…
Моего «героизма», похоже, никто не оценил. Машина плавно катила по Пулковскому шоссе. Справа мелькали огни торговых центров, слева – высоток-новостроек. Противно-сладкой вонючкой тянуло с жвачной фабрики «Ригли». Прямо поперёк шоссе, заходя на посадку, промелькнул огнями огромный самолёт…
Подъехав к моему дому, Игорян резко осадил машину – для создания специально эффекта – и заявил:
- Всё, прибыли. Выметайтесь.
- Ну я же просил… - простонал я, чувствуя, что настал мой предел.
И тут же чувство материализовалось - к горлу подкатило. Я открыл дверь, в буквальном смысле вывалился наружу и блеванул на тротуар. А дальше навалились усталость и темнота...
…К утру совсем замело. Снег завалил на подоконники, облепил ветви старых берёз и лиственниц во дворе, и всё продолжал и продолжал сыпать. Когда я открыл глаза, мутная белизна почему-то не задёрнутого шторами окна сильно резанула – пришлось зажмуриться, а заодно и прислушаться. На кухне что-то трещало и шкварчало, тихо бубнил телевизор, слышались шаги. От второй подушки, которую я зачем-то обнимал, приятно пахло знакомым парфюмом. Наверное, я ту подушку во сне даже целовал – во рту что-то мешало. На поверку это оказалось волосом, не очень длинным, но блондинистым, и я очень надеялся, что женским.
В юности шутки о потери памяти с перепоя казались действительно шутками. С возрастом они теряли свою остроту и становились не очень-то и смешными – я действительно всё чаще и чаще стал забывать отдельные моменты прошедших вечеров. Вот и теперь не мог вспомнить ничего из того, что последовало за приездом домой.
Медленно и аккуратно, чтобы не взорвалась голова и не потревожился прилипший к спине желудок, встав, я проследовал в сторону кухни. К величайшему удивлению там обнаружилась Млада. В моей помятой рубашке и моих же джинсах, она что-то жарила. На столе стояла тарелка с бутербродами и мой фирменный узбекский чайник.
- Вы это… как? – недоумевая, спросил я.
- Вы забыли, что мы на «ты»?
Не в состоянии переварить услышанное, я начал серьёзно опасаться за свой рассудок, но вида старался не подавать. Но тут обратил внимание на её короткую стрижку.
- Мы что… это, да?
- Ну, это, мы, как-бы, нет. Вроде… - передразнила она мою несвязную речь. – Не было ничего, не переживай. Или наоборот - не радуйся. Но ты мне понравился. Я и подумать не могла, что ты такой.
- Какой? – не понял я.
- Изобретательный и обходительный. Охмурил ведь, негодяй. Садись, - сказала она, и поставила на стол сковороду с омлетом. – Всякое бывало, но чтобы затащить к себе и уснуть – это сильно.
Она смеялась. Смотрела мне в глаза и смеялась, от чего я горел со стыда. Пышный омлет испарялся и оседал. Млада разливала по пиалам чай. Я успокаивал себя мыслью о том, что уснуть – это не самое худшее из того, что я мог учудить. Секс по пьяни – отврат полный. По крайней мере, со мной.
Потом мы завтракали. Сидели долго, разговаривали обо всём. Я тоже удивлялся, как можно было столь долго не замечать такую прекрасную женщину? Ей очень шла моя мятая рубашка, а к рубашке - утренняя помятость не накрашенного лица. От её лучезарной улыбки хотелось жить. В её компании даже бодун-Иваныч проходил как-то почти незаметно.
А когда снег прекратился, мы пошли погулять-проветриться. И снова было весело, особенно ей, когда я кинул в неё снежком и промахнулся, а она в ответ зарядила мне прямо в лицо.
А потом я сыграл ва-банк – рассказал ей всю правду. Она вмиг стала серьёзной. Не стала ни ругаться, ни угрожать, ни укорять меня. Она всё поняла. Уйти незамеченными не получилось, значит, все про нас уже знают. При таких раскладах – я герой, она – не очень. Репутация «железной леди» рухнула. Она проиграла. Мне стало стыдно.
Но она оказалась человеком чести, и сделала всё так, как было надо нам. Мы продвинули свою идею, и мир увидел очередную юмористически-эпическую эпопею о герое любовнике, обожравшемся таблеток для уверенного стоячка. Мало того, прессинг со стороны маркетологов заметно ослаб, и мы ещё не раз гнули своё. Это подорвало её начальственную репутацию. Может быть, именно поэтому через девять месяцев она уволилась.
Тем не менее, на это время мы сохранили весьма тёплые отношения. Командор считал, будто она в меня просто влюбилась. Несмотря на это, между нами так ничего и не произошло, и даже попыток к этому ни с её, ни с моей стороны не было…
Млада стала первой и последней пострадавшей в нашей борьбе за истинное искусство, в котором нет места расчёту…
Но совесть моя быстро утихла, чему я был рад вполне. А спасла меня (или погубила?) новая-старая любовь…
***
С чего начинается женщина? Отвечаю: с походки, и если одним словом, то величавой.
Вот идёт, например, она по улице. Внешне, может, ничем и непримечательная, но из толпы выделяется сразу. Она даже не идёт – она плывёт сквозь людскую массу, прорезая и надламывая её, как ледокол, и оставляя за собой торосы разбитых взглядов.
С такой, бывает, заходишь в ресторан, пропуская её вперёд, и встречающий у входа администратор или официант лишь коротко кивает ей, не пытаясь заглянуть в глаза. А с тобой зрительный контакт устанавливает, улыбается, здоровается, предлагает занять определённый столик. Он не дурак. Он многое видел, и прекрасно понимает, что ты не «гуляешь» её – ты за ней ухаживаешь. Иного она не позволит ни тебе, ни себе. Понимает, что без манерных обхаживаний тебе ничего не обломится. Что это игра, в которой априори побеждает она, и она тебя поимеет. А ты её – не факт.
Чем продолжается женщина? Улыбкой. Улыбкой откровенной, открытой и чуть нахальной, наполненной чувством собственного превосходства. Улыбкой призывающей и обязывающей, такой, на которую невозможно не ответить.
А иногда случается так, что её обладательница улыбается одними лишь уголками губ. Это может означать всё что угодно – от крайней степени удовольствия и до презрения. В такой же степени это может быть выражением, как искренней благодарности, так и ненависти. Тут уж надо уметь читать по глазам.
Глаза у таких женщин всегда большие. Взгляд прямой, вызывающий. Они любят играть в гляделки, и никогда в них не проигрывают – просто отводят взгляд в сторону, давая понять, что ты не так уж хорош, чтобы с ними тягаться. Это надменность, иногда - высокомерие, зачастую напускные, как продуманная защитная реакция.
Чем ещё? Да всем, с чего начинается вышесказанное. Так походка начинается с каблучков. Да-да, этот цокающий звук – предупреждение. Он, как шипение змеи в траве, как лязг автоматного затвора за спиной, как ночной шорох ключа в замке твоей двери, заставляет сердце биться чаще. Он провоцирует на решительность. Да и походка меняется к лучшему, и осанка. Полагаю, что дама кривая и ходящая как шахматный конь, вас тоже вряд ли привлечёт. Баба же в балетках, уггах или кроссовках, шансов не имеет никаких. Вообще. По крайней мере, на меня.
А улыбка и глаза – это придатки лица покрытого косметикой, которой должно быть много. Много ровно настолько, чтобы я этого множества не замечал. Тут всё важно: и тушь на ресницах, и губы в помаде, и до неестественности здоровый румянец на щеках.
Лицо в свою очередь растёт на голове, пусть и не очень умной, но обязательно светлой, в смысле окраски волос. Волоса же должны быть длинными, но ни в коем случае не выпрямленными. И они непременно должны нежно покрывать хрупкие плечи. От них должно пахнуть краской (только, умоляю вас, не масляной), шампунем или лаком. А лучше всего – парфюмом. Тут есть один секрет, и если кто не знает, то берите на вооружение. В дежурном режиме надо делать один пшик на загривок, чтоб маняще шлейфило. При далеко заходящих планах – по одной капле чуть повыше висков. И ещё одну – на межключичную впадинку. Только не ниже. Ароматные сиськи – моветон, для постбальзаковского возраста. Впрочем, это уже не про голову…
Короче, к чему я это всё? А к тому, что моя женщина, должна от мужика отличаться максимально. Пусть не от мужика, так хотя бы от меня. Ведь короткие прямые волосы, свободные штаны и удобная обувь – это уже я получаюсь. А если все будут на меня похожи, то мир будет ужасен, а он и так говнистый какой-то.
В женщинах всё спасение. Они делают мир прекраснее, а бытие в нём - ужаснее. Поднимая руки для снятия верхней одежды, они поднимают нам настроение и кое-что ещё. Они наполняют нашу жизнь смыслом, правда, только своим, и потому абсолютно бессмысленным.
Да, по грации они уступают кошкам, по преданности - собакам, а по логичности изречений даже некоторым попугаям. Зато по хищности повадок они стоят выше крокодилов, а некоторые ещё и лицом их превосходят. По своей жестокости они хуже голубей, которые своими тупыми, невротичными, монотонными кивками задалбывают соплеменников заживо. А по скользкой изворотливости и наглой хитрости переплёвывают даже лис, ужей и рыжих тараканов.
Если ещё короче, то мой идеал меня сам нашёл. И даже недостаток румян на щеках с лихвой окупался веснушками.
Она появилась в моей жизни неожиданно, как-то сразу и неуместно, как прыщ на носу накануне свидания…
Как и положено в наших краях, четвёртый день сентября выдался солнечным. Мне даже показалось, что светило оно ярче, чем обычно. Люди вокруг вдруг стали приветливы и дружелюбны, и рыночный азер, у которого я покупал дыню, угостил меня куском арбуза. Я, признаться, давно не испытывал такой детской радости – просто гордо шёл к машине и самозабвенно плевался косточками. Прохожие косо глядели на меня, а я думал, что они мне завидуют. Может, так оно и было. Полагаю, что счастье было нескрываемо, и отпечаток благолепия не сходил с моего лица.
С самого утра я готовился. До блеска котячьего намыл машину. Сходил в парикмахерскую. Побрился и побрил. Придумал заготовку. Зачем-то улыбался перед зеркалом. И ждал. Ждал того, чего не мог ждать предыдущие шестнадцать лет.
Настал вечер. Я посчитал: ехать минут десять, как максимум, плюс десять светофоров, если ехать самым длинным путём (во всём Царском Селе их едва ли больше двадцати), плюс пять минут на поправки, плюс пять в запас на ожидание (а что, вдруг есть такие женщины, что приходят пораньше?). Короче, ровно в девятнадцать нуль-нуль я тронулся к точке рандеву – ровно за полчаса до назначенного времени.
Ехал и думал: что же я делаю? Зачем? Сейчас «Рэмбо» показывать будут. Так посмотрел бы, раз в десятый, помылся и спать. Завтра на работу. Настроя нет. Да и не мечтал о ней, не думал даже. Да и не в моём она вкусе. Вот на что ни глянь, всё в ней не так было всегда. Тогда зачем?
Тем не менее, со всеми поправками, доехал за пятнадцать минут. Ждать оставалось мучительно долго.
Смотря в окно и зеркало, я контролировал, как сказал бы Игорян, сектор «три-шесть». Снова курил, от волнения не чувствуя противной горечи. И вдруг, аккурат с фланга, с положения «три», пошло движение. Невысокого роста девушка с густыми тёмно-русыми волосами шла прямой наводкой на меня. Она не сводила глаз. Я закоченел. Сигарета прилипла к губам… но девушка вдруг резко свернула в сторону. Я выдохнул. Пепел упал на брюки. Я выругался. Посмотрел на часы… оставалось девять минут.
С полными карманами нерешительности и предательской дрожью в коленях я вылез из машины, пару раз обошёл её кругом, изучая знакомые царапины, и встал, прислонившись к ней спиной.
Люди шли по бульвару Алексея Толстого нескончаемым потоком. Там и в таком количестве я не видел их никогда. И мне казалось, что все они подозрительно смотрят на меня. Я почувствовал себя неловко, хоть и был уверен в своей неотразимости. Впрочем, я всегда о себе такого мнения.
Но вдруг нашло затмение, смолкли птицы, пожухла трава – из шарканья чужих ботинок и шелеста автомобильных шин я чётко выделил мерное цоканье метронома. Бред полный, конечно, но я повернул голову в сторону звука, и из толпы прохожих сразу выделил её.
Это она цокала каблучками. Это её вьющимися волосами ветер нагонял тревожное спокойствие. Это от её по-французски изящной походки люди расступались в стороны и переставали существовать.
Я узнал её сразу… шестнадцать лет спустя. Я много видел, как меняются люди, причём все не в лучшую сторону. Я знаю, как быстро портятся прекрасные в юности девы. А вот она не изменилась, каждая чёрточка её осталась прежней. Вот только она стала прекрасной леди. Точёная, по-хорошему худая фигурка. Кокетливо согнутая ручка придерживает болтающуюся на плече миниатюрную сумочку. И гордый, независимый вид. И никаких эмоций на лице, пока между нами не осталось метров десять…
Не уверен, но мне кажется, что это она меня заметила первой. Когда пересеклись наши взгляды, она уже улыбалась. Аккуратно так, без особой радости, не показывая зубов. И я не выдержал и расплылся ответной ухмылке. В такие моменты люди часто выглядят глупо, даже такие неотразимые в зеркале, как я.
Мы шли друг другу навстречу. Она остановилась первой. Я, как и положено, сделал ещё один шаг. Она молчала, очевидно, не зная, что сказать, трясла головой и разводила руками: мол, что дальше-то делать? А я испытывал нечто вроде… вроде… триумфа. В голове гудели фанфары. Я мысленно себе аплодировал, и выдал заготовку:
- Давай обнимемся, что ли?..
Она опустила руки и, кажется, облегчённо выдохнула:
- Давай…
… Потом я болезненно буду переживать, когда начнут забываться точные и важные моменты самой радостной во взрослой жизни встречи. Например, не смогу вспомнить, кто полез обниматься первым. В памяти останутся лишь взметнувшиеся в воздух её тонкие ручки и то, как они обвили мою шею. Не вспомню аромата её волос. Не вспомню дыхания. Буду вспоминать лишь о низменном - как гладил её по спине и удивлялся её тонкости и лёгкости. Как, действуя в точности с планом, переступал с ноги на ногу, разворачивая её на триста шестьдесят и отступая к машине. И не вспомню, кто кого отпустил первым…
Об этом я тоже буду переживать. Обнять её снова – будет моя главная мечта. Буду знать, что как было так уже не будет. Часто буду представлять, как мы стоим, обнявшись, и я боюсь её отпустить. Отпустить – значит, потерять навсегда.
