Невесомой походкой, игриво виляя задом, она тянула меня вперёд, к следующей площадке - туда, где наш экскурсовод в тысячный, наверное, раз в своей жизни рассказывала о невообразимых прекрасностях и потрясающем величии здешних мест. Я её, конечно, не слушал. Да и зачем? В Абхазии об этом глаголют все экскурсоводы без исключения…
Не помню, как закончилась наша пещерная прогулка и как мы снова тряслись в вагончике. Прекрасный сон наяву растаял с первыми лучами солнца, всё ещё не собиравшегося клониться к закату. Никогда ещё это светило не было таким желанным и любезным, как в момент нашего появления на поверхности.
- Ну чего встал-то, ёпть, - пробасил за спиной незнакомый голос. – Замёрз, что ли?
За минувший год я настолько отвык от русского дружелюбия, что даже не нашёлся что ответить. Тем более я действительно замёрз. А вот Ирка не растерялась:
- Ну у него же нет такого жирового запаса, - нагло улыбаясь, ответила она и демонстративно похлопала себя по животу, намекая на необъятный мамон собеседника.
Уже проходя мимо, папа-свин хотел что-то ответить, даже обернулся, но держащие за руки поросёнок и свиноматка увлекли его вперёд. Тогда Ирка обратилась ко мне:
- В самом деле, чего стоим-то?
- Думаю.
- О чём?
- О ком…
- Только не говори, что обо мне.
- О тебе.
- Ты настолько любезен, что это даже не мило.
- Конечно, не мило. На солнце градусов за пятьдесят, а нам ещё в гору переть хрен знает сколько. Будет жарко, мы устанем, ты вспотеешь, а я потных женщин как-то не очень.
- Пойдём уже. Ты сам от холода синий, вот меня и остудишь…
Странным тоном она это сказала – не то шутка, не то замечание – меня даже волнение накрыло, как бы всё не сорвалось. Но отступать было некуда, оправдываться – глупо. Она снова влекла меня вперёд, и мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Это тоже было глупо – в отношениях кто ведом, того и бросят. Это знают все.
Вернувшись на стоянку, мы сели в машину и поехали, опять в гору поехали, только ещё выше. По извилистой дороге, а в горах других и не бывает, под натужное рычание мотора, подвисшего на повышенных оборотах, мы ползли, казалось, прямо в небо. Иногда оттуда, с того самого неба, нам навстречу катились автомобили с такими же иноземцами, как мы. Слева опять был обрыв, а справа небольшие домишки за заборами, из-за которых свисали зелёные мандарины и тёмный уже, но ещё неспелый виноград. Мы ползли медленно, и всё вокруг нас кишело людьми. В основном это были женщины, в основном немолодые. В большинстве своём они шли небольшими группами, возглавляемыми и замыкаемыми более молодыми мужчинами; лица у этих путников были серьёзные и решительно настроенные. «Прямо как у коммунистов на митинге, - подумал я, и на несколько секунд оказался скован цепями ностальгии. Другая страна, другая женщина, другая жизнь. Всё теперь иначе, чужое всё, и только эти лица, как родные».
Ирка тоже обратила на них внимание:
- Суровые такие, собранные, будто не туристы, а наёмники какие-то. Кто это?
- Люди, - не задумываясь, ответил я.
- Вижу, что не грузины, - тем же безответственным тоном передразнила Ирка. – Куда они все идут?
- Наверх. А те, у которых лица просветлённые – вниз.
- Почему просветлённые?
- Вниз идётся легче, веселее. Понимаешь?
- Понимаю. А тебе уже говорили, что ты гений?
- Геем называли, гением – никогда. Хочешь сделать мне комплимент?
- Я евреям комплиментов не делаю. Задолбал уже вопросами отвечать, - сделала она обиженный вид.
- Не надо обижаться, Ир, и меня пытаться обидеть не надо. Тем более что я тебе одну штуку покажу, что ты её как увидишь, так сразу поймёшь, что я не еврей. Хочешь, прямо сейчас покажу, а?
- Нет, не хочу…
- Нет, ты всё-таки посмотри, - не унимался я, входя в раж безудержной плоской юморины. Отстегнув ремень безопасности, я оторвал задницу от сиденья, демонстративно расстегнул пуговку на брюках и вызывающе медленно потянул язычок молнии. – Внимание… штука!!! – рявкнул я, и так резко дёрнул руками, будто действительно срывал с себя штаны.
Конечно, я не собирался делать этого на самом деле, и засмеялся первым. Ирка смех подхватила. Но не успели мы отхохотать, как на дороге снова появился молодой абхаз. Жестами танцующего лезгинку регулировщика, он показывал, что дальше проезда и нет, и нужно либо развернуться и проваливать, либо встать на обочине, которой, кстати, на горных дорогах тоже нет. Мы встали на склоне, буквально двадцать метров не доехав до поворота, за которым скрывалось небольшое плато, в туристический сезон захватываемое местными и пользуемое в качестве парковки. Платной парковки, разумеется, и уже, как видно, забитой. Разглядев, что за рулём женщина, и что она не одна, в полном соответствии с горными обычаями, парень подошёл к машине с пассажирской стороны. Я открыл окно и молча протянул ему стольник. Ничего не ответив, дитя гор тут же убежало.
- Нет, я понимаю там, внизу, организованная стоянка, - возмутилась Ира, - но здесь-то просто обочина. Ты зачем ему денег дал?
- Думаю, что замена колеса или стекла обойдётся тебе дороже, - ответил я, и подмигнул ей. – Абхазия – дикий запад по-грузински…
Мы молча поднимались в гору. Жара была нестерпимая. Вода в бутылке нагрелась; Ира пить почему-то не хотела, а я, отхлебнув в очередной раз, мысленно делил живительную влагу на глотки, - так учил Игорян, - и мысленно прикидывал, на сколько её хватит, чтобы рассчитать, когда будет разумным сделать ещё один маленький глоточек. У развалин сторожевой башни мы остановились. Ира с интересом разглядывала остатки строения из неотёсанной скальной породы, а я трагически взирал на подёрнутое белёсой дымкой раскалённое солнце, тонущую в мареве низину, и Иркину попу, плотно охваченную синими шортами.
Внутри башни воняло ссаниной, и заходить внутрь мы не стали, тем более что ничего за её стенами нет и осматривать, соответственно, нечего. Не останавливаясь, мимо прошла ещё одна группа суровых граждан. Вокруг бегали и кричали дети, а их потные отцы, вооружившись телефонами, строили недовольные гримасы, задолбавшись уже фотографировать их матерей, так любящих запечатлеть себя на фоне всякой непотребщины.
- Ир, а встань-ка в позу, - сыграв бровями, протянул я, - вон у того заборчика. Я тебя щёлкну.
- Я не хочу, - протестующе ответила Ира. – И не готова.
- Да ладно тебе. Ни в жизнь не поверю, что девушка не хочет, чтоб её сфоткали. А то, что не накрашена, так это ничего. Меня, знаешь, какой мастер учил? У-у-у… имя его тебе ни о чём не скажет, конечно, но его работы в «Нейшнл джеографик» публиковались.
Закатив глаза, Ира цокнула языком: вот, мол, присел на уши. Но тут же сдалась, подошла к куче обломков, которую я посчитал за остатки былой изгороди, и поставила ногу на самый большой камень. Левая штанина её и без того коротких шорт задралась вовсе уж неприлично, обнажив самую верхнюю часть измученного тренировками крепкого бедра. Запустив вмиг припотевшую ладошку в карман, чтобы достать телефон, я всерьёз обеспокоился, как бы моя левая штанина не обрела сексуально-угрожающий вид. Основание было весомым. Мне даже показалось, что температура воздуха подросла градусов так на десять.
Набросив на лицо рабочую маску профессионала – сомнительный прищур и поджатые губы – я склонил голову влево, затем вправо, уничтожающим взглядом оценил окружающих, смерил положение светила, навёл на свою модель камеру и скомандовал:
- Губки сделай… да не так… вот, отлично… зафиксируй!.. Всё, можно расслабиться.
Подойдя к ней, я продемонстрировал результат.
- Это что, – усмехаясь, спросила Ира, – всё, чему тебя научил «великий мастер»?
- Да это просто солнце не с того боку, - начал оправдываться я, прекрасно сознавая, что кадр получился никакущий, чисто для себя, чтобы вечером, в одиночестве, не спеша… понаслаждаться.
- А если ты повернёшься к солнцу боком, то в кадр попадут люди, - заметила Ира.
- Да.
- А с другой стороны фон не подходящий…
- В точку. Сама всё понимаешь, - улыбнулся я, ещё не словив её замаскированной иронии.
- А сзади ты зайти не мог потому, что там обрыв, а ты боишься высоты…
Это было фиаско. Её издёвка попала в цель и больно ударила моё самолюбие – я действительно боюсь высоты, но только если нет никакого ограждения. Оставлять всё так, как оно есть, было нельзя.
- Кто боится? Я боюсь?! – возмутился я и, схватив за руку, потянул её к обрыву. – Иди за мной.
Несмело ступая меж камней, считая шаги, я подтащил Иру к краю. Вопреки надежде, она не сопротивлялась, чем вселяла нешуточное беспокойство в стройные ряды моих героическо-самонадеянных помыслов.
На краю обрыва я встал в позе полководца, издали, с холма, наблюдающего за ходом сражения: выпрямил спину, расправил плечи и выставил левую ногу вперёд. Снизу на меня смотрели неизвестные деревья. Ветер гулял и подвывал в их кронах. Жёсткие ветви тянулись вверх, тёрлись о скалу и щекотали её, от чего издавался странный звук, отдалённо похожий на жалобный писк и шипение сдержанных смешков.
- Подойди ближе, не бойся, - обратился я к Ире, не оборачиваясь к ней. – Посмотри, как странно: море спокойное, здесь тишина, а под ногами гуляет ветер.
- Какой же ты ещё мальчишка, - ответила Ира. – Прекрати. У тебя рука дрожит.
- Рука – не коленка. То не страх – то ты меня волнуешь.
- Мальчишка, - наставительно повторила Ира. – И больше всего тебя волнует твоё самоутверждение.
- Ошибаешься, Ир.
- Тогда отпусти мою руку и посмотри на меня.
Потерять третью точку опоры – её руку – я не мог. А повернуться к опасности спиной гораздо страшнее, чем смотреть ей в глаза. По крайней мере, меня этому не учили.
- Какая же ты ещё девчонка, - передразнил я, повернувшись, но руки её не отпуская. – Брать «на слабо» - это по-детски совсем. Тем более надо понимать, что влюблённый мальчишка, ухватив свою влюблённость, скорее её задушит, чем отпустит.
- Ладно, убедил, - спокойно ответила Ира, и потянула меня к себе.
Это было мудрое решение. Спасительное. Но ещё несколько секунд я сопротивлялся. Завязалась игра. Я вопросительно дёрнул подбородком – она наморщила носик и кивнула в сторону. Я удивлённо метнул бровями – она дважды кивнула, при этом сделав губками так, будто подтверждала своё согласие на что-то неприличное, что сама и предложила. Я чмокнул, посылая ей воздушный поцелуй – она отрицательно качнула головой. Я подёрнул плечами. Сначала Ира не ответила ни чем, но выждала несколько мгновений, за которые я успел потеряться и расслабиться, и рывком притянула к себе. Я ждал поцелуя, но она, как во сне, трепала мои волосы и смотрела то в глаза, то чуть выше.
- Когда ты смотришь на меня, у тебя морщинка на лбу появляется, - почему-то шёпотом, сказала она, улыбаясь, - изогнутая такая, милая.
- Это ум наморщивается в задумчивой нерешительности.
- Нерешительность…ты ведь уже целовал меня.
- Да, но трепет новизны ещё не потерян, и потому я хочу сохранить его как можно дольше.
- Глупый, глупый мальчишка, - упрекнула она, - где же ты был раньше?
«Раньше, - подумал я. – Когда – раньше? Когда тебе было шестнадцать? Я даже знать не хочу, где и с кем ты была в то время. Или когда мне было двадцать семь? Об этом я тебе никогда не расскажу. Но это наше прошлое, и если бы не оно, мы не встретились бы здесь. Мы должны быть ему благодарны за то, что нам есть о чём сожалеть».
- Раньше я о тебе только мечтал, - ответил я, вмиг забыв про ущемлённое самолюбие и, вновь ступая по камням, повёл Иру обратно к дороге.
Наш путь по-прежнему шёл вверх. В горах иначе не бывает: сначала подъём, затем, если повезло, и остался жив, спускаешься вниз. Радость обратного пути была от нас ещё далека. Асфальт закончился. Гора, вершина которой скрывалась где-то между разлапистыми ветвями деревьев и небом, стала совсем уж крутой, и мы пылили ногами по зигзагообразной дорожке. Жёлтые обломки скальной породы, крупные и острые, впивались в подошвы мокасин и заставляли с любовной тоской вспоминать гравийные дорожки царскосельских парков. Там, в парках, все просто и понятно, приятно, и хруст гравия даже успокаивает. Здесь же, на Кавказе, всё также просто, но иначе: естественно, по-животному, по-первобытному грубо, и мне совершенно неясно, что тянет сюда уроженцев равнин.
Мы дошли только до первого поворота, как нам навстречу выскочила очередная группа сурово-сконцентрированных граждан. Впереди шли два молодчика. Их лица были натужны и злы, со лбов стекали крупные капли пота; скрестив руки, они несли на них измождённую старушку. Старушка в длинной чёрной юбке, из которой торчали белые и корявые босые ноги. Вид у неё был полумёртвый, но на тонких обескровленных губах застыла гримаса блаженства, будто её не солнечный удар настиг, а божья благодать сошла, больно ударив по голове. За ними шли остальные. Они были более приветливы и разговорчивы, но только между собой; зрительного контакта со встречными они избегали, а их монотонный бубнёж был тих и таинственен. Один лишь шедший в середине колонны высокий мужичок с козлиной бородкой резко выделялся из общей массы: гордо задрав подбородок, он молчал, смотрел не вперёд и не под ноги, а прямо поверх голов, в небесную синеву. Было очевидным, что его распирает гордыня и чувство собственного величия. На длинном шесте он нёс транспарант с ликом неизвестного мне святого.
Чтобы пропустить их и немного передохнуть, мы остановились на поросшей редкими травинками обочине.
- Слушай, - с претензией заявила Ира, - что ты мне голову морочил? Это же верующие! Паломники!
- Ты тоже заметила? А я думал хипари какие-то, приверженцы свободной любви… к Богу.
- Остряк. А кто у них на плакате?
- Святой Иаков, - ответил я первое пришедшее на ум, - или Андрей Первозванный. По крайней мере, не Матерь Божья.
- Знаешь, тебя, богохульника, надо в келье заточить на пару десятков лет, за оскорбление чувств верующих, - усмехнулась Ира.
- Если собрать все мои прегрешения, то меня, крещёного, надо вообще отлучить от церкви, поделить мой срок пополам между колонией и дуркой, а после отсидки заживо сжечь на костре в вальпургиеву ночь.
- Не смешно.
- Ты думаешь?
- Совсем не смешно. И зачем я только связалась с мальчишкой? – она с недоумением потрясла головой.
- Потому что мальчишка душой молод и вообще классный. В такого не влюбиться – просто грех.
Ира ничего не ответила, и потащила меня дальше, вверх. Мне показалось, что она смущается говорить о своих чувствах.
Мы повернули налево, опять прошли прямо, свернули направо, снова прямо, вновь налево. Такие «змейки» - единственный вид горных дорог при сильном подъёме, и поворотам на них несть числа. Ходить по ним – истинное мучение, при этом не стоптанных ног жалко, а разума, который кипит и подрывает веру в собственные силы; с непривычки кажется безумием идти сто метров туда, и столько же обратно, если можно карабкаться десять метров напрямую. Но десять метров – это не сто, которые так просто не дадутся, если ты не горный козёл, конечно, и с этим приходится мириться.
Не помню, как закончилась наша пещерная прогулка и как мы снова тряслись в вагончике. Прекрасный сон наяву растаял с первыми лучами солнца, всё ещё не собиравшегося клониться к закату. Никогда ещё это светило не было таким желанным и любезным, как в момент нашего появления на поверхности.
- Ну чего встал-то, ёпть, - пробасил за спиной незнакомый голос. – Замёрз, что ли?
За минувший год я настолько отвык от русского дружелюбия, что даже не нашёлся что ответить. Тем более я действительно замёрз. А вот Ирка не растерялась:
- Ну у него же нет такого жирового запаса, - нагло улыбаясь, ответила она и демонстративно похлопала себя по животу, намекая на необъятный мамон собеседника.
Уже проходя мимо, папа-свин хотел что-то ответить, даже обернулся, но держащие за руки поросёнок и свиноматка увлекли его вперёд. Тогда Ирка обратилась ко мне:
- В самом деле, чего стоим-то?
- Думаю.
- О чём?
- О ком…
- Только не говори, что обо мне.
- О тебе.
- Ты настолько любезен, что это даже не мило.
- Конечно, не мило. На солнце градусов за пятьдесят, а нам ещё в гору переть хрен знает сколько. Будет жарко, мы устанем, ты вспотеешь, а я потных женщин как-то не очень.
- Пойдём уже. Ты сам от холода синий, вот меня и остудишь…
Странным тоном она это сказала – не то шутка, не то замечание – меня даже волнение накрыло, как бы всё не сорвалось. Но отступать было некуда, оправдываться – глупо. Она снова влекла меня вперёд, и мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Это тоже было глупо – в отношениях кто ведом, того и бросят. Это знают все.
Вернувшись на стоянку, мы сели в машину и поехали, опять в гору поехали, только ещё выше. По извилистой дороге, а в горах других и не бывает, под натужное рычание мотора, подвисшего на повышенных оборотах, мы ползли, казалось, прямо в небо. Иногда оттуда, с того самого неба, нам навстречу катились автомобили с такими же иноземцами, как мы. Слева опять был обрыв, а справа небольшие домишки за заборами, из-за которых свисали зелёные мандарины и тёмный уже, но ещё неспелый виноград. Мы ползли медленно, и всё вокруг нас кишело людьми. В основном это были женщины, в основном немолодые. В большинстве своём они шли небольшими группами, возглавляемыми и замыкаемыми более молодыми мужчинами; лица у этих путников были серьёзные и решительно настроенные. «Прямо как у коммунистов на митинге, - подумал я, и на несколько секунд оказался скован цепями ностальгии. Другая страна, другая женщина, другая жизнь. Всё теперь иначе, чужое всё, и только эти лица, как родные».
Ирка тоже обратила на них внимание:
- Суровые такие, собранные, будто не туристы, а наёмники какие-то. Кто это?
- Люди, - не задумываясь, ответил я.
- Вижу, что не грузины, - тем же безответственным тоном передразнила Ирка. – Куда они все идут?
- Наверх. А те, у которых лица просветлённые – вниз.
- Почему просветлённые?
- Вниз идётся легче, веселее. Понимаешь?
- Понимаю. А тебе уже говорили, что ты гений?
- Геем называли, гением – никогда. Хочешь сделать мне комплимент?
- Я евреям комплиментов не делаю. Задолбал уже вопросами отвечать, - сделала она обиженный вид.
- Не надо обижаться, Ир, и меня пытаться обидеть не надо. Тем более что я тебе одну штуку покажу, что ты её как увидишь, так сразу поймёшь, что я не еврей. Хочешь, прямо сейчас покажу, а?
- Нет, не хочу…
- Нет, ты всё-таки посмотри, - не унимался я, входя в раж безудержной плоской юморины. Отстегнув ремень безопасности, я оторвал задницу от сиденья, демонстративно расстегнул пуговку на брюках и вызывающе медленно потянул язычок молнии. – Внимание… штука!!! – рявкнул я, и так резко дёрнул руками, будто действительно срывал с себя штаны.
Конечно, я не собирался делать этого на самом деле, и засмеялся первым. Ирка смех подхватила. Но не успели мы отхохотать, как на дороге снова появился молодой абхаз. Жестами танцующего лезгинку регулировщика, он показывал, что дальше проезда и нет, и нужно либо развернуться и проваливать, либо встать на обочине, которой, кстати, на горных дорогах тоже нет. Мы встали на склоне, буквально двадцать метров не доехав до поворота, за которым скрывалось небольшое плато, в туристический сезон захватываемое местными и пользуемое в качестве парковки. Платной парковки, разумеется, и уже, как видно, забитой. Разглядев, что за рулём женщина, и что она не одна, в полном соответствии с горными обычаями, парень подошёл к машине с пассажирской стороны. Я открыл окно и молча протянул ему стольник. Ничего не ответив, дитя гор тут же убежало.
- Нет, я понимаю там, внизу, организованная стоянка, - возмутилась Ира, - но здесь-то просто обочина. Ты зачем ему денег дал?
- Думаю, что замена колеса или стекла обойдётся тебе дороже, - ответил я, и подмигнул ей. – Абхазия – дикий запад по-грузински…
Мы молча поднимались в гору. Жара была нестерпимая. Вода в бутылке нагрелась; Ира пить почему-то не хотела, а я, отхлебнув в очередной раз, мысленно делил живительную влагу на глотки, - так учил Игорян, - и мысленно прикидывал, на сколько её хватит, чтобы рассчитать, когда будет разумным сделать ещё один маленький глоточек. У развалин сторожевой башни мы остановились. Ира с интересом разглядывала остатки строения из неотёсанной скальной породы, а я трагически взирал на подёрнутое белёсой дымкой раскалённое солнце, тонущую в мареве низину, и Иркину попу, плотно охваченную синими шортами.
Внутри башни воняло ссаниной, и заходить внутрь мы не стали, тем более что ничего за её стенами нет и осматривать, соответственно, нечего. Не останавливаясь, мимо прошла ещё одна группа суровых граждан. Вокруг бегали и кричали дети, а их потные отцы, вооружившись телефонами, строили недовольные гримасы, задолбавшись уже фотографировать их матерей, так любящих запечатлеть себя на фоне всякой непотребщины.
- Ир, а встань-ка в позу, - сыграв бровями, протянул я, - вон у того заборчика. Я тебя щёлкну.
- Я не хочу, - протестующе ответила Ира. – И не готова.
- Да ладно тебе. Ни в жизнь не поверю, что девушка не хочет, чтоб её сфоткали. А то, что не накрашена, так это ничего. Меня, знаешь, какой мастер учил? У-у-у… имя его тебе ни о чём не скажет, конечно, но его работы в «Нейшнл джеографик» публиковались.
Закатив глаза, Ира цокнула языком: вот, мол, присел на уши. Но тут же сдалась, подошла к куче обломков, которую я посчитал за остатки былой изгороди, и поставила ногу на самый большой камень. Левая штанина её и без того коротких шорт задралась вовсе уж неприлично, обнажив самую верхнюю часть измученного тренировками крепкого бедра. Запустив вмиг припотевшую ладошку в карман, чтобы достать телефон, я всерьёз обеспокоился, как бы моя левая штанина не обрела сексуально-угрожающий вид. Основание было весомым. Мне даже показалось, что температура воздуха подросла градусов так на десять.
Набросив на лицо рабочую маску профессионала – сомнительный прищур и поджатые губы – я склонил голову влево, затем вправо, уничтожающим взглядом оценил окружающих, смерил положение светила, навёл на свою модель камеру и скомандовал:
- Губки сделай… да не так… вот, отлично… зафиксируй!.. Всё, можно расслабиться.
Подойдя к ней, я продемонстрировал результат.
- Это что, – усмехаясь, спросила Ира, – всё, чему тебя научил «великий мастер»?
- Да это просто солнце не с того боку, - начал оправдываться я, прекрасно сознавая, что кадр получился никакущий, чисто для себя, чтобы вечером, в одиночестве, не спеша… понаслаждаться.
- А если ты повернёшься к солнцу боком, то в кадр попадут люди, - заметила Ира.
- Да.
- А с другой стороны фон не подходящий…
- В точку. Сама всё понимаешь, - улыбнулся я, ещё не словив её замаскированной иронии.
- А сзади ты зайти не мог потому, что там обрыв, а ты боишься высоты…
Это было фиаско. Её издёвка попала в цель и больно ударила моё самолюбие – я действительно боюсь высоты, но только если нет никакого ограждения. Оставлять всё так, как оно есть, было нельзя.
- Кто боится? Я боюсь?! – возмутился я и, схватив за руку, потянул её к обрыву. – Иди за мной.
Несмело ступая меж камней, считая шаги, я подтащил Иру к краю. Вопреки надежде, она не сопротивлялась, чем вселяла нешуточное беспокойство в стройные ряды моих героическо-самонадеянных помыслов.
На краю обрыва я встал в позе полководца, издали, с холма, наблюдающего за ходом сражения: выпрямил спину, расправил плечи и выставил левую ногу вперёд. Снизу на меня смотрели неизвестные деревья. Ветер гулял и подвывал в их кронах. Жёсткие ветви тянулись вверх, тёрлись о скалу и щекотали её, от чего издавался странный звук, отдалённо похожий на жалобный писк и шипение сдержанных смешков.
- Подойди ближе, не бойся, - обратился я к Ире, не оборачиваясь к ней. – Посмотри, как странно: море спокойное, здесь тишина, а под ногами гуляет ветер.
- Какой же ты ещё мальчишка, - ответила Ира. – Прекрати. У тебя рука дрожит.
- Рука – не коленка. То не страх – то ты меня волнуешь.
- Мальчишка, - наставительно повторила Ира. – И больше всего тебя волнует твоё самоутверждение.
- Ошибаешься, Ир.
- Тогда отпусти мою руку и посмотри на меня.
Потерять третью точку опоры – её руку – я не мог. А повернуться к опасности спиной гораздо страшнее, чем смотреть ей в глаза. По крайней мере, меня этому не учили.
- Какая же ты ещё девчонка, - передразнил я, повернувшись, но руки её не отпуская. – Брать «на слабо» - это по-детски совсем. Тем более надо понимать, что влюблённый мальчишка, ухватив свою влюблённость, скорее её задушит, чем отпустит.
- Ладно, убедил, - спокойно ответила Ира, и потянула меня к себе.
Это было мудрое решение. Спасительное. Но ещё несколько секунд я сопротивлялся. Завязалась игра. Я вопросительно дёрнул подбородком – она наморщила носик и кивнула в сторону. Я удивлённо метнул бровями – она дважды кивнула, при этом сделав губками так, будто подтверждала своё согласие на что-то неприличное, что сама и предложила. Я чмокнул, посылая ей воздушный поцелуй – она отрицательно качнула головой. Я подёрнул плечами. Сначала Ира не ответила ни чем, но выждала несколько мгновений, за которые я успел потеряться и расслабиться, и рывком притянула к себе. Я ждал поцелуя, но она, как во сне, трепала мои волосы и смотрела то в глаза, то чуть выше.
- Когда ты смотришь на меня, у тебя морщинка на лбу появляется, - почему-то шёпотом, сказала она, улыбаясь, - изогнутая такая, милая.
- Это ум наморщивается в задумчивой нерешительности.
- Нерешительность…ты ведь уже целовал меня.
- Да, но трепет новизны ещё не потерян, и потому я хочу сохранить его как можно дольше.
- Глупый, глупый мальчишка, - упрекнула она, - где же ты был раньше?
«Раньше, - подумал я. – Когда – раньше? Когда тебе было шестнадцать? Я даже знать не хочу, где и с кем ты была в то время. Или когда мне было двадцать семь? Об этом я тебе никогда не расскажу. Но это наше прошлое, и если бы не оно, мы не встретились бы здесь. Мы должны быть ему благодарны за то, что нам есть о чём сожалеть».
- Раньше я о тебе только мечтал, - ответил я, вмиг забыв про ущемлённое самолюбие и, вновь ступая по камням, повёл Иру обратно к дороге.
Наш путь по-прежнему шёл вверх. В горах иначе не бывает: сначала подъём, затем, если повезло, и остался жив, спускаешься вниз. Радость обратного пути была от нас ещё далека. Асфальт закончился. Гора, вершина которой скрывалась где-то между разлапистыми ветвями деревьев и небом, стала совсем уж крутой, и мы пылили ногами по зигзагообразной дорожке. Жёлтые обломки скальной породы, крупные и острые, впивались в подошвы мокасин и заставляли с любовной тоской вспоминать гравийные дорожки царскосельских парков. Там, в парках, все просто и понятно, приятно, и хруст гравия даже успокаивает. Здесь же, на Кавказе, всё также просто, но иначе: естественно, по-животному, по-первобытному грубо, и мне совершенно неясно, что тянет сюда уроженцев равнин.
Мы дошли только до первого поворота, как нам навстречу выскочила очередная группа сурово-сконцентрированных граждан. Впереди шли два молодчика. Их лица были натужны и злы, со лбов стекали крупные капли пота; скрестив руки, они несли на них измождённую старушку. Старушка в длинной чёрной юбке, из которой торчали белые и корявые босые ноги. Вид у неё был полумёртвый, но на тонких обескровленных губах застыла гримаса блаженства, будто её не солнечный удар настиг, а божья благодать сошла, больно ударив по голове. За ними шли остальные. Они были более приветливы и разговорчивы, но только между собой; зрительного контакта со встречными они избегали, а их монотонный бубнёж был тих и таинственен. Один лишь шедший в середине колонны высокий мужичок с козлиной бородкой резко выделялся из общей массы: гордо задрав подбородок, он молчал, смотрел не вперёд и не под ноги, а прямо поверх голов, в небесную синеву. Было очевидным, что его распирает гордыня и чувство собственного величия. На длинном шесте он нёс транспарант с ликом неизвестного мне святого.
Чтобы пропустить их и немного передохнуть, мы остановились на поросшей редкими травинками обочине.
- Слушай, - с претензией заявила Ира, - что ты мне голову морочил? Это же верующие! Паломники!
- Ты тоже заметила? А я думал хипари какие-то, приверженцы свободной любви… к Богу.
- Остряк. А кто у них на плакате?
- Святой Иаков, - ответил я первое пришедшее на ум, - или Андрей Первозванный. По крайней мере, не Матерь Божья.
- Знаешь, тебя, богохульника, надо в келье заточить на пару десятков лет, за оскорбление чувств верующих, - усмехнулась Ира.
- Если собрать все мои прегрешения, то меня, крещёного, надо вообще отлучить от церкви, поделить мой срок пополам между колонией и дуркой, а после отсидки заживо сжечь на костре в вальпургиеву ночь.
- Не смешно.
- Ты думаешь?
- Совсем не смешно. И зачем я только связалась с мальчишкой? – она с недоумением потрясла головой.
- Потому что мальчишка душой молод и вообще классный. В такого не влюбиться – просто грех.
Ира ничего не ответила, и потащила меня дальше, вверх. Мне показалось, что она смущается говорить о своих чувствах.
Мы повернули налево, опять прошли прямо, свернули направо, снова прямо, вновь налево. Такие «змейки» - единственный вид горных дорог при сильном подъёме, и поворотам на них несть числа. Ходить по ним – истинное мучение, при этом не стоптанных ног жалко, а разума, который кипит и подрывает веру в собственные силы; с непривычки кажется безумием идти сто метров туда, и столько же обратно, если можно карабкаться десять метров напрямую. Но десять метров – это не сто, которые так просто не дадутся, если ты не горный козёл, конечно, и с этим приходится мириться.
