Не от неё поступившее, понятное дело. Она не могла этого не знать. Сама же она не навязывалась никому, хотя, безусловно, был и тот, кто нравился ей. Как это ни странно, он же нравился и всем остальным, включая более бойких и менее стеснительных девчонок. Но он был серьёзен, сдержан и рассудителен, отчего казался взрослее и мужественнее остальных (этим он всем и был симпатичен), однако по той же причине он не прислушивался к девчачьему вздору и выбирал сам. Выбрал, конечно же, нечто стандартно-усреднённое, этакую миловидную серую мышку, ростом ниже среднего, личиком выше низшего и сообразительностью примерно равную себе. А после вручения аттестатов, после небольшого застолья, продолжившегося в ресторане, на теплоходе или где ещё, смелая нетрезвая деваха целовала робкого паренька, робкий паренёк бродил бесцельно, глазами отыскивая свою тайно возлюбленную, «гнутый» бухал, «пельмень» заседал в углу, в компании прочих ботаников, а Ирка делала вид, что веселится, и танцевала медлячок с негодяем, ранее гнобившим её неумелыми остротами. Так они и разошлись – несчастный Ромео и вечно одинокая Джульетта. Так и закончилась их история. Вскоре он забыл её, а она его и не вспоминала: оба, подхваченные студенческими буднями, они наполнили свои сердца новыми влечениями. Ну конечно, именно так всё и обстояло. Оно у всех так было. Всегда. Глупо.
Таким образом, к отказывающейся расти груди приплёлся ещё и высокий рост.
Ира взрослела и расцветала. Она принадлежит к тому типу женщин, что с возрастом становятся привлекательнее (не говорю – красивее), чьё лицо обретает строгие, выдержанные черты, и фигура которых не претерпевает серьёзных изменений. Но и в университетские годы Ирке также не везло. В жизни каждой благовоспитанной студентки должен найтись хотя бы один мерзопакостный тип, который нассыт ей в уши и разобьёт хрупкое девичье сердце. И тайный воздыхатель, который никогда не подойдёт и не заговорит. И, разумеется, тот, который снова будет нарасхват, но выберет не её. Так же вышло и с ней, и, окончив весьма солидный ВУЗ, помимо лукошка нежизнеспособных знаний и диплома, она вынесла в жизнь весьма немудрёные логичные выводы. Во-первых, - решила она, - если нет взаимности, то лучше быть одной. Во-вторых, как следствие первого, быть одной – значит, никому не доверять и ценить тех, кому от тебя ничего не надо. В-третьих, четвёртых, пятых и восемьдесят седьмых, ещё много всякой чуши, понятной только женскому мозгу, и о которой я знать никак не могу.
Неудача, собственная невостребованность и чужая нерешительность, вкупе с ростом и грудью, на четыре умножали новые сомнения во внешности и обстоятельности её женских чар.
Потом началась работа; одна сменяла другую – подолгу Ирка нигде не задерживалась. Всё так же её окружали мужчины, теперь уже не столь робкие, но по-прежнему недостаточно решительные. Они вились вокруг, как пчёлы у цветущей липы, оказывали знаки внимания, приглашали на свидания. Ирка вниманием пользовалась, но старалась никого не обидеть, и до личного не опускалась никогда. Косо смотрели на неё подруги, косо смотрели коллеги, и даже родители поглядывали взволнованно – никто не понимал, что происходит. Снежная королева? Скрывает болезнь? Дурной характер? Фригидная??? Нет… всё было не так, и всё изменилось, когда появился ОН.
Высок, атлетичен, стильно одет. Выпускник торгово-экономического. Из обеспеченной семьи. Нежные руки, никогда не знавшие работы, нежные слова, уложившие с десяток красавиц, нежные мысли, парящие высоко над бытием и сулящие безоблачное завтра, но отчего-то в них так хотелось верить. Он окружил её заботой и вниманием. Не был требователен. Не торопил событий. Произвёл впечатление на подруг. Много-много говорил, и, наконец, уговорил. Тогда плёнка закрутилась в обратную сторону. Он не ревновал, но давал поводы для ревности сам. Не бегал за ней и встречами не баловал, но, появляясь, был настойчив. Открылись прорехи скрываемого прошлого. С друзьями и родителями не знакомил. К себе не звал. Становился всё молчаливее и скучнее. Но звонил поздно по вечерам, тягомотил и нудил. Короче говоря, привязал к себе и начал мотать нервы. Подонок подливал масла в огонь, постоянно попрекая её ношением каблуков, на которых она была столь высока. Он отпускал скабрезные шуточки по поводу сорок первого размера её туфель. Пренебрегал её периодическим летним нежеланием носить лифчик, - мол, и так-то показать нечего, зачем же «это» ещё и подчёркивать. И вообще, обуреваемый чувством собственничества, неистовствовал по любому поводу: платье коротко – да на тебя ж все пялятся, платье длинное или джинсы с высокой талией – выглядишь, как старуха, волосы хвостом – слишком сдержана, распущены – вызывающе. А зачем так накрасилась? А что за дурацкий маникюр? А где была, и почему без меня? И зачем, и когда, с кем и т.д. и т.п. В общем, упрекал и понукал. А она терпела. Быть может, любила. Может, называла это так, не находя другого слова для своих чувств. В любом случае, Ира была зависима, а значит – больна. Это длилось долго - не то год, не то все три, - и закончилось так просто и невинно, что даже скучно – в порыве страсти его придушила подушкой очередная пассия.
Уж не знаю, так ли это на самом деле, но именно на таком блюде мне подали эту историю наши общие знакомые. С Ирой мы об этом не говорили. Говорить о бывших – безумие. Но, сдаётся мне, после этого ни кого у неё не было. Во всяком случае, у меня есть основания так полагать…
С этими комплексами мне и предстояло побороться.
- Иришка, - призвал я посмотреть на меня. Она посмотрела. – Не бойся, никто не смотрит. Вытяни ножку.
Я прекрасно понимал её сомнения, но ситуацию уже оценил. Скатерти нет, только бамбуковые подстилки на деревянной столешнице. Если посмотреть со стороны – всё видно, но соседи слишком заняты собой – они сидят, развалившись, вполоборота, курят кальян и ещё ни разу не глядели по сторонам. Но вероятность быть замеченными всё же была и сильно подстёгивала.
Усевшись немного свободнее на диванах, мы оба отодвинулись от стола. Её кулачки сжались, я же принял задумчивую позу, приложив большой палец левой руки к челюсти, указательный к брови, а все остальные к губам. Опустив правую руку под стол, какие-то секунды я шарил ею в пустоте, призывно смотря Ире в глаза. И вот случилось.
Её ножка гладкая, шелковистая, кожа чуть холодная. Несколько раз проведя по ней от колена к щиколотке, я сжимал и массировал икру, ощущая её приятную мягкую упругость. Она казалась мне тёплой, что было очень необычно в сочетании с прохладой кожи, но тут же я понял, что это горит моя ладонь. Подтянул ножку к себе и прижал к своей ширинке. Гладил подъём, отгибал пальчики. Чувствовал как в ширинке, завалившись набок, напрягается. Совершив несколько движений тазом навстречу, оторвал её от себя и большим пальцем помассировал ступню – средней силы нажим, от пятки к центру подошвы, секунда туда, секунда обратно – как учили. Вздыхая носом, Ира чуть горделиво вскинула подбородок. Я прижал её ступню обратно, недолго подержал и отпустил. Она всё поняла, и продолжила действовать сама. Мне стало уже совсем некомфортно – места в натянутой штанине не осталось. Повторяя её горделивое движение, я коротким кивком указал ей вправо. Она поняла и это. Короткие пальчики врезались мне в бедро, сжались, пытаясь ухватить то, что надо передвинуть. Это удалось ей не сразу.
Принесли счёт. Та же женщина в бежевом. Сначала я молча кивнул, затем всё же посмотрел на неё и сдавленным голосом произнёс «спасибо». Её глаза демонически блеснули. Наверное, она все видела. Не могла не видеть. Или хотя бы догадывалась. Она положила кожзамовую книжечку на стол, учтиво кивнула и ушла, одарив нас понимающей улыбкой. Ира нервно ухмыльнулась, поднесла правую руку к губам и, чуть приоткрыв рот, провела ногтями по зубам, после чего, двумя пальцами сжала губу. Я немного подался навстречу её ступне, снова охватил её ладонью, впиляся ногтями. Степень возбуждения – крайняя, далее – вопрос времени.
Несколько минут спустя, я помотал головой – пришло время остановиться, хватит, милая, нельзя, некуда, не в штаны же. Не понимая, она нахмурилась. Подключив всю возможную мимику, дёргая по сторонам головой и поигрывая плечами, я пытался повторить всё те же слова, но она не останавливалась, и мне пришлось руками отстранить её ступню. Всё, край! В недоумении, Ира оторвала руку от губ, чуть повернув голову, воздела ладонь к небу, в смысле – к потолку. Пальцем я подманил её, призывая пододвинуться ближе, и сам нагнулся над столом.
- Брюки у меня серые, - тихим заговорщицким скрежетом, выдавил я, - и мокрое пятно их совсем не украсит.
Ира положила руку мне на левую щеку, а сама прижалась к правой.
- А я-то понять не могу: если всё, то почему он не мякнет? – нашёптывает она мне на ухо и целует мочку. После этого мы как эскимосы трёмся носами, она языком проводит по моим губам и кротко их целует.
Честно признаюсь, что не фанат поцелуев: ни «до», ни «во время», ни уж тем более самых отвратительных – «после». И ходить в обнимку никогда не любил, ибо неудобно. И держаться подолгу за одно место, будь то рука, талия или попа, мне так же не нравилось, ведь женское тело сплошь покрыто приятными местами со сплошь неприличными названиями. Но Ирка, эта фантастическая девушка, открыла мне совершенной иной мир восприятия. С ней всё было иначе, не как прежде. И я, не осознав, принял этот факт как должное, вовсе его не заметив.
Выйдя из ресторана, мы опять шли по дороге над морем. Поначалу молчали. Я словно прирос к ней, вжимался в неё, крепко обнимая и притягивая к себе. Она же была податлива, расслабилась и размякла, и шла в ногу со мной, запустив четыре пальца в задний левый карман моих брюк. Её распущенные волосы колыхались в такт нашим шагам, стекали мне на плечо и щекотали ухо. Слегка повернув к ней голову, я принюхался.
- Твои волосы вкусно пахнут.
- Чем? – усмехнулась она. – Пивом и копчёным мясом?
- Это запах безраздельной свободы, желанной и вынужденной одновременно.
- Как это: желанной и в то же время вынужденной?
- Это запах горячего песка, сухой травы и сочных, хищных цветов, которые захлопываю свои бутоны, едва в них попадает насекомое. Этот аромат витает в воздухе, когда ты можешь пойти куда хочешь, но идти тебе некуда. Так всегда бывает, когда ты волен, как ветер, но одинок, потому что оторван от того к кому привязан.
- Не морочь мне голову, - всё так же посмеиваясь, заметила Ира, - это всего лишь «Дюна».
- «Дюна»? - переспросил я.
- Да, диоровская «Дюна».
- Какая-то ты не поэтичная. «Всего лишь» обзываешь творение великого Жан Луи Сьюзака, создателя «Опиум», «Фаренгейт» и «Бель Ами».
- А ты неплохо разбираешься в парфюмерии.
- Да, но это не важно. Как животное, я искал тебя по запаху, однажды учуянному ещё на Родине. Тогда, у ЗАГСа, ты шла навстречу, и за тобой тянулся тонкий земляничный шлейф. В тот день я его не разгадал, но поймав здесь, сразу понял, что всё было не зря. И вчера ты пахла именно так.
- Вчера всё по-другому было. А сегодня уже и мы другие.
- Это точно, - протянул я и попытался крепче прежнего притянуть её к себе, и не стал рассуждать о том, что «другая» ОНА уедет, а «другой» Я останусь, и значит…
За время нашего отсутствия жизнь набережной пошла на спад. Всё также горели витрины, волны неизменно пошлёпывали о гранит, пахло едой, ночью и людским присутствием. Впрочем, людей оставалось уже настолько мало, что дышаться стало свободно, а набережная приобрела вполне себе пристойный вид.
Мы медленно брели обратно, уже войдя в то состояние влюблённых, когда молчание и прикосновения говорят больше любых, отныне ничего не стоящих, слов. Мне было хорошо, а главное – спокойно. Каждый думал о своём. Я, например, о грустном, отчего вовсе позабыл про наш с дядей Артуром уговор. Поэтому сильно удивился, будто даже встрепенулся, неожиданно услышав знакомый голос:
- Молодой человек, а не желаете ли портрет вашей дамы?
Я заметил, что все остальные художники уже разошлись. У колоннады стало как-то пустынно и мрачно, а сама она, в свете фонарей, казалась потерянной во времени, почти античной. «Старый» Погба, сидевший поодаль от своих творений, сутулый, с угловатым профилем, выделялся на её фоне, как Модильяни на выставке ренессанса.
- А почему бы и нет? – риторически вопросил я и посмотрел на Ирку. – Пойдём.
Мы переместились поближе к картинам. Теперь на фоне стройных колонн выделялась стройная Ира. На жёстком складном стульчике невиданной ранее конструкции, таком же, как у самого художника, она сидела вполоборота к нам, будто кол проглотила, торжественно вскинув подбородок и слегка скосив чуть сощуренные глаза. Мастер расположился напротив, я стоял у него за спиной. Мы синхронно стреляли взглядами то на неё, то на закреплённый на мольберте лист, на котором Артур отточенными движениями выводил линии, в которых трудно было угадать черты будущего лица. На мгновение оторвавшись от работы, он отрывисто кинул:
- Огня!
Я чиркнул зажигалкой. Дважды коротко пыхнув, он сделал ещё несколько штрихов и остановился, будто задумавшись и что-то решая, поглядел на Иру, на меня, снова на Иру. Я повторял за ним. В её лице явно что-то изменилось – она опустила расправленные плечи и вопросительно смотрела на нас. Карандаш ещё пару раз скользнул по бумаге, и зачаток загадочного лица уставился с листа, поглощая нас глазами без зрачков и бровей, с кривой линией вместо носа и щелью беззубого рта. Набросок был столь карикатурен, что мы, переглянувшись, засмеялись. Ирка серьёзно потупилась на нас.
- Не отвлекаемся, - скомандовал Артур и продолжил работу.
Рука мастера летала над бумагой рваными движениями, как летает во мраке летучая мышь, оставляя за собой всё новые и новые линии: прямые и гнутые, плавные и резкие, изогнуто-витиеватые. Иногда он кивал мне, указывая на бумагу, и наши губы вновь кривились усмешками. Иногда мы откровенно ржали. Иногда не выдерживала сама модель: не зная над чем смеётся, она вдруг заливалась хохотом, при этом сгибаясь на стуле чуть не пополам, волосы заливали её лицо, невероятно милым движением она закидывала их назад, при этом миллионы мимических морщинок проскакивали по её светлому лику. Портрет постепенно разрастался, наполняясь новыми деталями, а портретированная Ирка раз за разом поражала нас странными элементами: её брови, тонкие как нить, срослись, нос по-грузински сгорбился, во рту появились отдельные зубы. Она отлично угадывалась в этой фантасмагории. Но всё начало меняться, когда Артур начал накладывать тени и подводить, скругляя и выделяя, все прежние несовершенства. Лицо на листе преображалось, обрастая новыми деталями. Выпрямляя нос, появлялись тонко очерченные скулы; носогубная складка придала растянутым в улыбке губам некоторую осмысленность и глубину; едва заметная ямочка на подбородке визуально вытягивала его и заостряла. Долго и нудно описывать весь процесс преображения, все его детали, поэтому скажу кратко: я никогда не видел такого задумчивого лица с яркой широченной улыбкой и глубокими, печальными глазами, и я никогда больше не видел Иру такой красивой.
Таким образом, к отказывающейся расти груди приплёлся ещё и высокий рост.
Ира взрослела и расцветала. Она принадлежит к тому типу женщин, что с возрастом становятся привлекательнее (не говорю – красивее), чьё лицо обретает строгие, выдержанные черты, и фигура которых не претерпевает серьёзных изменений. Но и в университетские годы Ирке также не везло. В жизни каждой благовоспитанной студентки должен найтись хотя бы один мерзопакостный тип, который нассыт ей в уши и разобьёт хрупкое девичье сердце. И тайный воздыхатель, который никогда не подойдёт и не заговорит. И, разумеется, тот, который снова будет нарасхват, но выберет не её. Так же вышло и с ней, и, окончив весьма солидный ВУЗ, помимо лукошка нежизнеспособных знаний и диплома, она вынесла в жизнь весьма немудрёные логичные выводы. Во-первых, - решила она, - если нет взаимности, то лучше быть одной. Во-вторых, как следствие первого, быть одной – значит, никому не доверять и ценить тех, кому от тебя ничего не надо. В-третьих, четвёртых, пятых и восемьдесят седьмых, ещё много всякой чуши, понятной только женскому мозгу, и о которой я знать никак не могу.
Неудача, собственная невостребованность и чужая нерешительность, вкупе с ростом и грудью, на четыре умножали новые сомнения во внешности и обстоятельности её женских чар.
Потом началась работа; одна сменяла другую – подолгу Ирка нигде не задерживалась. Всё так же её окружали мужчины, теперь уже не столь робкие, но по-прежнему недостаточно решительные. Они вились вокруг, как пчёлы у цветущей липы, оказывали знаки внимания, приглашали на свидания. Ирка вниманием пользовалась, но старалась никого не обидеть, и до личного не опускалась никогда. Косо смотрели на неё подруги, косо смотрели коллеги, и даже родители поглядывали взволнованно – никто не понимал, что происходит. Снежная королева? Скрывает болезнь? Дурной характер? Фригидная??? Нет… всё было не так, и всё изменилось, когда появился ОН.
Высок, атлетичен, стильно одет. Выпускник торгово-экономического. Из обеспеченной семьи. Нежные руки, никогда не знавшие работы, нежные слова, уложившие с десяток красавиц, нежные мысли, парящие высоко над бытием и сулящие безоблачное завтра, но отчего-то в них так хотелось верить. Он окружил её заботой и вниманием. Не был требователен. Не торопил событий. Произвёл впечатление на подруг. Много-много говорил, и, наконец, уговорил. Тогда плёнка закрутилась в обратную сторону. Он не ревновал, но давал поводы для ревности сам. Не бегал за ней и встречами не баловал, но, появляясь, был настойчив. Открылись прорехи скрываемого прошлого. С друзьями и родителями не знакомил. К себе не звал. Становился всё молчаливее и скучнее. Но звонил поздно по вечерам, тягомотил и нудил. Короче говоря, привязал к себе и начал мотать нервы. Подонок подливал масла в огонь, постоянно попрекая её ношением каблуков, на которых она была столь высока. Он отпускал скабрезные шуточки по поводу сорок первого размера её туфель. Пренебрегал её периодическим летним нежеланием носить лифчик, - мол, и так-то показать нечего, зачем же «это» ещё и подчёркивать. И вообще, обуреваемый чувством собственничества, неистовствовал по любому поводу: платье коротко – да на тебя ж все пялятся, платье длинное или джинсы с высокой талией – выглядишь, как старуха, волосы хвостом – слишком сдержана, распущены – вызывающе. А зачем так накрасилась? А что за дурацкий маникюр? А где была, и почему без меня? И зачем, и когда, с кем и т.д. и т.п. В общем, упрекал и понукал. А она терпела. Быть может, любила. Может, называла это так, не находя другого слова для своих чувств. В любом случае, Ира была зависима, а значит – больна. Это длилось долго - не то год, не то все три, - и закончилось так просто и невинно, что даже скучно – в порыве страсти его придушила подушкой очередная пассия.
Уж не знаю, так ли это на самом деле, но именно на таком блюде мне подали эту историю наши общие знакомые. С Ирой мы об этом не говорили. Говорить о бывших – безумие. Но, сдаётся мне, после этого ни кого у неё не было. Во всяком случае, у меня есть основания так полагать…
С этими комплексами мне и предстояло побороться.
- Иришка, - призвал я посмотреть на меня. Она посмотрела. – Не бойся, никто не смотрит. Вытяни ножку.
Я прекрасно понимал её сомнения, но ситуацию уже оценил. Скатерти нет, только бамбуковые подстилки на деревянной столешнице. Если посмотреть со стороны – всё видно, но соседи слишком заняты собой – они сидят, развалившись, вполоборота, курят кальян и ещё ни разу не глядели по сторонам. Но вероятность быть замеченными всё же была и сильно подстёгивала.
Усевшись немного свободнее на диванах, мы оба отодвинулись от стола. Её кулачки сжались, я же принял задумчивую позу, приложив большой палец левой руки к челюсти, указательный к брови, а все остальные к губам. Опустив правую руку под стол, какие-то секунды я шарил ею в пустоте, призывно смотря Ире в глаза. И вот случилось.
Её ножка гладкая, шелковистая, кожа чуть холодная. Несколько раз проведя по ней от колена к щиколотке, я сжимал и массировал икру, ощущая её приятную мягкую упругость. Она казалась мне тёплой, что было очень необычно в сочетании с прохладой кожи, но тут же я понял, что это горит моя ладонь. Подтянул ножку к себе и прижал к своей ширинке. Гладил подъём, отгибал пальчики. Чувствовал как в ширинке, завалившись набок, напрягается. Совершив несколько движений тазом навстречу, оторвал её от себя и большим пальцем помассировал ступню – средней силы нажим, от пятки к центру подошвы, секунда туда, секунда обратно – как учили. Вздыхая носом, Ира чуть горделиво вскинула подбородок. Я прижал её ступню обратно, недолго подержал и отпустил. Она всё поняла, и продолжила действовать сама. Мне стало уже совсем некомфортно – места в натянутой штанине не осталось. Повторяя её горделивое движение, я коротким кивком указал ей вправо. Она поняла и это. Короткие пальчики врезались мне в бедро, сжались, пытаясь ухватить то, что надо передвинуть. Это удалось ей не сразу.
Принесли счёт. Та же женщина в бежевом. Сначала я молча кивнул, затем всё же посмотрел на неё и сдавленным голосом произнёс «спасибо». Её глаза демонически блеснули. Наверное, она все видела. Не могла не видеть. Или хотя бы догадывалась. Она положила кожзамовую книжечку на стол, учтиво кивнула и ушла, одарив нас понимающей улыбкой. Ира нервно ухмыльнулась, поднесла правую руку к губам и, чуть приоткрыв рот, провела ногтями по зубам, после чего, двумя пальцами сжала губу. Я немного подался навстречу её ступне, снова охватил её ладонью, впиляся ногтями. Степень возбуждения – крайняя, далее – вопрос времени.
Несколько минут спустя, я помотал головой – пришло время остановиться, хватит, милая, нельзя, некуда, не в штаны же. Не понимая, она нахмурилась. Подключив всю возможную мимику, дёргая по сторонам головой и поигрывая плечами, я пытался повторить всё те же слова, но она не останавливалась, и мне пришлось руками отстранить её ступню. Всё, край! В недоумении, Ира оторвала руку от губ, чуть повернув голову, воздела ладонь к небу, в смысле – к потолку. Пальцем я подманил её, призывая пододвинуться ближе, и сам нагнулся над столом.
- Брюки у меня серые, - тихим заговорщицким скрежетом, выдавил я, - и мокрое пятно их совсем не украсит.
Ира положила руку мне на левую щеку, а сама прижалась к правой.
- А я-то понять не могу: если всё, то почему он не мякнет? – нашёптывает она мне на ухо и целует мочку. После этого мы как эскимосы трёмся носами, она языком проводит по моим губам и кротко их целует.
Честно признаюсь, что не фанат поцелуев: ни «до», ни «во время», ни уж тем более самых отвратительных – «после». И ходить в обнимку никогда не любил, ибо неудобно. И держаться подолгу за одно место, будь то рука, талия или попа, мне так же не нравилось, ведь женское тело сплошь покрыто приятными местами со сплошь неприличными названиями. Но Ирка, эта фантастическая девушка, открыла мне совершенной иной мир восприятия. С ней всё было иначе, не как прежде. И я, не осознав, принял этот факт как должное, вовсе его не заметив.
Выйдя из ресторана, мы опять шли по дороге над морем. Поначалу молчали. Я словно прирос к ней, вжимался в неё, крепко обнимая и притягивая к себе. Она же была податлива, расслабилась и размякла, и шла в ногу со мной, запустив четыре пальца в задний левый карман моих брюк. Её распущенные волосы колыхались в такт нашим шагам, стекали мне на плечо и щекотали ухо. Слегка повернув к ней голову, я принюхался.
- Твои волосы вкусно пахнут.
- Чем? – усмехнулась она. – Пивом и копчёным мясом?
- Это запах безраздельной свободы, желанной и вынужденной одновременно.
- Как это: желанной и в то же время вынужденной?
- Это запах горячего песка, сухой травы и сочных, хищных цветов, которые захлопываю свои бутоны, едва в них попадает насекомое. Этот аромат витает в воздухе, когда ты можешь пойти куда хочешь, но идти тебе некуда. Так всегда бывает, когда ты волен, как ветер, но одинок, потому что оторван от того к кому привязан.
- Не морочь мне голову, - всё так же посмеиваясь, заметила Ира, - это всего лишь «Дюна».
- «Дюна»? - переспросил я.
- Да, диоровская «Дюна».
- Какая-то ты не поэтичная. «Всего лишь» обзываешь творение великого Жан Луи Сьюзака, создателя «Опиум», «Фаренгейт» и «Бель Ами».
- А ты неплохо разбираешься в парфюмерии.
- Да, но это не важно. Как животное, я искал тебя по запаху, однажды учуянному ещё на Родине. Тогда, у ЗАГСа, ты шла навстречу, и за тобой тянулся тонкий земляничный шлейф. В тот день я его не разгадал, но поймав здесь, сразу понял, что всё было не зря. И вчера ты пахла именно так.
- Вчера всё по-другому было. А сегодня уже и мы другие.
- Это точно, - протянул я и попытался крепче прежнего притянуть её к себе, и не стал рассуждать о том, что «другая» ОНА уедет, а «другой» Я останусь, и значит…
За время нашего отсутствия жизнь набережной пошла на спад. Всё также горели витрины, волны неизменно пошлёпывали о гранит, пахло едой, ночью и людским присутствием. Впрочем, людей оставалось уже настолько мало, что дышаться стало свободно, а набережная приобрела вполне себе пристойный вид.
Мы медленно брели обратно, уже войдя в то состояние влюблённых, когда молчание и прикосновения говорят больше любых, отныне ничего не стоящих, слов. Мне было хорошо, а главное – спокойно. Каждый думал о своём. Я, например, о грустном, отчего вовсе позабыл про наш с дядей Артуром уговор. Поэтому сильно удивился, будто даже встрепенулся, неожиданно услышав знакомый голос:
- Молодой человек, а не желаете ли портрет вашей дамы?
Я заметил, что все остальные художники уже разошлись. У колоннады стало как-то пустынно и мрачно, а сама она, в свете фонарей, казалась потерянной во времени, почти античной. «Старый» Погба, сидевший поодаль от своих творений, сутулый, с угловатым профилем, выделялся на её фоне, как Модильяни на выставке ренессанса.
- А почему бы и нет? – риторически вопросил я и посмотрел на Ирку. – Пойдём.
Мы переместились поближе к картинам. Теперь на фоне стройных колонн выделялась стройная Ира. На жёстком складном стульчике невиданной ранее конструкции, таком же, как у самого художника, она сидела вполоборота к нам, будто кол проглотила, торжественно вскинув подбородок и слегка скосив чуть сощуренные глаза. Мастер расположился напротив, я стоял у него за спиной. Мы синхронно стреляли взглядами то на неё, то на закреплённый на мольберте лист, на котором Артур отточенными движениями выводил линии, в которых трудно было угадать черты будущего лица. На мгновение оторвавшись от работы, он отрывисто кинул:
- Огня!
Я чиркнул зажигалкой. Дважды коротко пыхнув, он сделал ещё несколько штрихов и остановился, будто задумавшись и что-то решая, поглядел на Иру, на меня, снова на Иру. Я повторял за ним. В её лице явно что-то изменилось – она опустила расправленные плечи и вопросительно смотрела на нас. Карандаш ещё пару раз скользнул по бумаге, и зачаток загадочного лица уставился с листа, поглощая нас глазами без зрачков и бровей, с кривой линией вместо носа и щелью беззубого рта. Набросок был столь карикатурен, что мы, переглянувшись, засмеялись. Ирка серьёзно потупилась на нас.
- Не отвлекаемся, - скомандовал Артур и продолжил работу.
Рука мастера летала над бумагой рваными движениями, как летает во мраке летучая мышь, оставляя за собой всё новые и новые линии: прямые и гнутые, плавные и резкие, изогнуто-витиеватые. Иногда он кивал мне, указывая на бумагу, и наши губы вновь кривились усмешками. Иногда мы откровенно ржали. Иногда не выдерживала сама модель: не зная над чем смеётся, она вдруг заливалась хохотом, при этом сгибаясь на стуле чуть не пополам, волосы заливали её лицо, невероятно милым движением она закидывала их назад, при этом миллионы мимических морщинок проскакивали по её светлому лику. Портрет постепенно разрастался, наполняясь новыми деталями, а портретированная Ирка раз за разом поражала нас странными элементами: её брови, тонкие как нить, срослись, нос по-грузински сгорбился, во рту появились отдельные зубы. Она отлично угадывалась в этой фантасмагории. Но всё начало меняться, когда Артур начал накладывать тени и подводить, скругляя и выделяя, все прежние несовершенства. Лицо на листе преображалось, обрастая новыми деталями. Выпрямляя нос, появлялись тонко очерченные скулы; носогубная складка придала растянутым в улыбке губам некоторую осмысленность и глубину; едва заметная ямочка на подбородке визуально вытягивала его и заостряла. Долго и нудно описывать весь процесс преображения, все его детали, поэтому скажу кратко: я никогда не видел такого задумчивого лица с яркой широченной улыбкой и глубокими, печальными глазами, и я никогда больше не видел Иру такой красивой.
