Небо сплошь вымощено звездами. Удивительно, почему оно черное, а не светится, как След Великого Змея? Сегодня он разлегся поперек небосвода во всей красе и очень похож на дым костра из иных миров. Кто же может сидеть вокруг такого костра?
Ясное дело, Родичи. Наша совесть, наша опора и защита.
Горе тем, кто нарушит их волю.
Звезды глядят на меня во все глаза, но ни от звезд, ни от Родичей сочувствия ждать нечего.
Пришла пора уходить.
Уходить из родных мест, которые знаю, как самого себя. Это все равно, что вылезти из собственной кожи.
Такая вот сегодня ночь. Одна из многих, и – последняя.
Ночь превратила мою грушу и Инелину яблоню в волшебные деревья с черной листвой и звездами вместо плодов.
Я сижу на крыльце, смотрю в темноту и думаю об Инеле. Не умри она давным-давно, стала бы сейчас толстой горластой теткой с кучей ребятни, и жили б мы счастливо.
Но она умерла, и с тех пор жизнь моя принадлежит ее смерти..
Я совсем не помню Инеле. Мне было два года, когда ее убили.
Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь про нее, хоть голос, прикосновение или запах волос, но почему-то лезет в голову та девчонка, что приезжала сегодня с отцом за яблоками. Она стояла на телеге, и тень кружев от нижних юбок скользила по ее толстым икрам. А когда я, вскидывая на телегу мешок с яблоками, взглянул ей в лицо, она фыркнула и отвернулась, давясь смехом, будто я сделал невесть какую глупость. Вот дура-то!
Инеле была другой.
Я открываю глаза и вижу черные кружевные ветки Инелиной яблони, раскинутые по звездам.
Одна звезда упала, коротко чиркнув за веткой. Я даже подумать загадать желание не успел. Как же я мог забыть! Яблокопад - звездопад!
Я стал караулить падучие звезды. Они, как назло, крепко держались на своих местах.
Что б не скучать, я взял падалицу из горки, сложенной на крыльце, и с хрустом надкусил.. Попалось Инелино яблоко! Небольшое, в розовых полосках, с тающей кисло-сладкой мякотью белее сахара – просто дивное. Я угадаю его и в темноте. Дедушка знал, какую яблоню посадить на рождение внучки.
Не верилось, что я в последний раз сижу на родном крыльце, смотрю в ночной сад, на звезды, мерцающие в теплом воздухе, ем яблоко.
Вдруг отличная яркая звезда пронеслась справа. Я успел даже целых два раза прошептать свое желание.
- Я хочу убить этого человека! Я хочу убить этого человека!
"И вернуться домой", - само собой добавилось мысленно.
Единственное мое настоящее желание - никогда и никуда не уходить отсюда - осталось непроизнесенным. Но оно стояло неподвижно внутри меня, как теплая ночь - снаружи.
И тут я понял, что не буду ждать утра. Сейчас я начну жутко тосковать и утром, конечно, уйду, но уйду раздавленным и с истерзанной душой. Не так нужно начинать исполнение Долга.
- Дед! - позвал я. Красноватый отсвет в дверях померк, заслоненный дедовой фигурой. Повеяло его запахом - овчины, меда, кислого теста, и чего-то такого доброго и родного, чему названия нет. Я не видел его в темноте, но знал до малейшей черточки, как он стоит в своих подшитых валенках и душегрейке с вытертым мехом, опустив чисто отмытые руки с морщинистыми ладонями. И глаза его с красными веками слезятся больше обычного.
Правильно, я должен уходить немедленно.
- Дед! Мне пора.
Дедова тень качнулась ко мне, и мы обнялись. Я припал щекой к его бороде, что делал очень редко, может быть, даже никогда. Он крепко держал меня теплыми руками. Он все понимал.
Наконец, он отпустил меня и молча ушел в дом, а я спустился с крыльца и стал набивать карманы Инелиными яблоками и своими грушами, твердыми, совсем еще неспелыми. Но, кто знает, может мне больше никогда не придется поесть груш со своего дерева.
Дед вышел с рюкзаком.
- Хлеба-то нету. Хлебушек только в печку посадил - хотел в дорогу горяченький, - сказал он осипшим голосом, таким слабым и беспомощным, что мне немедленно захотелось оказаться за сто верст отсюда.
И совсем было жутко, что дед слушается меня. Не отговаривает идти в ночь. Не дает советов. Не ругается.
Я стал взрослым.
-Дай до овражка провожу, - попросил дед. Я кивнул. Я не мог говорить. Горло вдруг заболело, как при простуде.
Брякнул рюкзак, вскинутый на плечо, и мы пошли вдоль тени сада, сквозь тень калитки, под тенями ив. И вот оказались на поле, под огромным небом, полным звезд. Что предвещал их узор, ни я, ни дед не умели понимать.
Дом и сад сжались темной кучкой вдали, полнеба стеной закрыл лес. Нас с дедом не видно было на темной земле под неистовым небесным сверканием.
Мы дошли до овражка. Мостки слегка белели в темноте.
- Дочь первой восходит. Нынче она нарождается. Добрая примета, - я разглядел скрюченный дедов палец на бледном зареве от восходящей луны. - Змей смотрит на тебя добрым глазом.
Мы остановились друг против друга. Я боялся, что дед заведет сейчас свою обычную волынку, что-де парень я тихий, ничего в жизни не видел, кроме нашего сада, не сумел научить он меня ни воинскому ремеслу, ни какому другому, полезному для исполнения Долга. А что делать, коль он и сам человек простой, ничего такого не умеет. И раз уж так вышло, лучше бы всего поначалу пристать мне к княжьей дружине, но времена-то нынче такие, что к княжьей дружине лучше не приставать, а вот если б найти бы где сильного-могучего человека, что б научил сражаться. Да хорошо б еще, что б человек этот не был разбойником. Хотя где ж его нынче найдешь, не разбойника-то. Про колдунов он упоминал лишь при крайней необходимости, и глухо, как о непристойном, хотя все знают, что они могут научить сражаться не хуже. И убивать. Без колдовства ведь в таком деле все равно не обойдешься. Я ненавидел эти дедовы речи, потому что слушать их было страшно. И я хотел как можно скорей уйти, что б избавиться от наставлений, и ненавидел себя за то, что хочу отделаться от деда в такую минуту, может быть в последнюю минуту, когда мы стоим рядом.
Но дед сказал совсем другое:
- Ты, Ясенька, хорошо чуешь все живое. Может, именно в этом и есть твоя сила. Ты себе верь. Вся наша надежда на тебя.
Пока я стоял, переваривая сказанное, дед шевелился рядом во тьме. Он что-то снимал с себя, отвязывал, и, наконец, торжественно возложил эту штуку мне на шею, зацепив шнурком за ухо. Я помог его неловким пальцам снять шнурок, спрятать малый фунтик под одежду и вдруг понял, что он мне отдал. И тут вообще остолбенел.
- Может, оно так и к лучшему, а?- сказал дед не мне, а неизвестно кому, в ночь.- Сам бы он от меня, старого, вовек не ушел, а его ли дело в нашей глуши в земле копаться? Может его доля в другом месте ждет? Прощай, Ясенька! Дожить бы до той поры, как ты вернешься. Увидеть бы тебя еще разок! Жизнь моя с тобой! Да хранят тебя Родичи!
Он пригнул ладонью мою шею, коснулся лбом лба и пошел прочь, пропал во тьме - я уже его не видел.
Я стоял, смотрел туда, где он исчез, и боялся прикоснуться к груди, которую холодил (а мне казалось - жег) драгоценный дедов дар.
Хоть и старался я начать свой путь, как подобает, начал я его в смятении. Вот все и поехало наперекосяк.
Благополучно перешел мостки, белевшие под звездами, и вошел в лес. Родная дорога ночью стала чужой и жуткой. Темнота в лесу была, хоть глаз выколи. Глупо, конечно, шляться ночами. Я не видел, куда шел. Не раз казалось, что я ступаю в пропасть - а под ногой оказывалась лишь пустячная ямка. Светлели только редкие лужи, да небо над елями сверкало и тянулось, как брюхо Великого Змея, который гнал меня прочь от дома, прочь, навстречу ненужному и опасному.
Я оступился в очередной раз и больно подвернул ногу. Это стало последней каплей - я разнюнился, как младенец. Слезы катились по щекам - я не вытирал их, слизывал языком, теплые и соленые. Так я плелся по невидимой неровной дороге и плакал, переполненный жалостью к себе. Слезы гладили мои щеки, как мама.
Конечно, неправильно я начал свой путь. Мне было очень стыдно. Но я тогда еще не знал, что в жизни все оказывается совсем не так, как думаешь вначале.
Рассветало, когда я вышел к Пунькиным болотам. Запах лабазника, змеевника и каких-то совсем уж колдовских трав так и манил свернуть в трясину. Слезы высохли, я шагал как заведенный по гладкой светлой дороге и думал о том, какой я везучий. Ты гляди, пустился в путь в самую опасную пору и прошел лес невредимым. Ни зверь меня не тронул, ни к ночи не будь помянуты, ни лихие люди. Может, в этом виновато мое особое чутье, про которое говорил дед, может - дедово благословение и могучий амулет нашего рода, который он повесил мне на шею, а может, и мое собственное везение.
Сзади послышался вздох, будто кто набирал воздух, перед тем, как нырнуть.
Я обернулся.
Чернобородый мужичина набирал воздух, поднимая дубину для удара, и лицо его было перекошено смертельным испугом.
Я поверить не успел, что вижу настоящего разбойника, а сам уже прыгнул вбок от летящей сверху дубины. Отчаянное лицо чернобородого буду помнить до смерти в малейших подробностях.
Удар пришелся вскользь по плечу. Кто-то ухватил меня поперек живота. Я отчаянно брыкнулся и попал ногой в мягкое, противно взвывшее. Хватка ослабла. В следующий миг я уже бежал, путаясь ногами в моховых подушках, падая, вставая, продираясь сквозь подлесок, а сзади слышалось чавканье многих ног по болоту и голоса, как на охоте, со всех сторон, уже совсем близко, рядом, уже за спиной. Неужто, пропал? Не может быть!
Ничего не было.
…Неродившаяся душа висела в еще не созданном мире.
Постепенно мир начал проясняться, словно выходил из тумана.
Обнаружилось, что я лежу на мягком. Мягкое оказалось вдобавок сырым. И еще - холодным. Нашлась моя правая рука, нелепейшим образом закинутая за голову, и пальцы левой, зарытые в ледяную мокреть. Потом я ощутил себя всего, лежащего в чудной позе, с ногами, разбросанными, как при беге. Что это я тут делаю? Осторожно приоткрыл один глаз – в сером студне мельтешили какие-то пятна. Тогда глянул двумя и увидел осину, что трясла-болтала надо мной своими листьями. Облачка мирно бежали по небу. Я лежал навзничь в лесу.
Разрозненные картинки мигом прыгнули на свои места. События выстроились в ряд. Разбойники! Напали, потом гнались за мной по болоту. Догнали, видать, и крепко вдарили. Неужто, обошлось? Вокруг, вроде, никого - тихо.
Я полежал, притворяясь неживым на всякий случай, прислушиваясь, потом скосил туда-сюда глаза. Кругом только лес.
Голова ужасно болела. Морщась от боли, и оттого, что рука не вполне слушалась, я дотянулся до темени и сразу попал на здоровенную шишку, тоже сырую. Посмотрел на пальцы. Они оказались темными, фу!
Выходит, обошлось, да не очень. Только если брать по большому счету. Главное - живой остался.
Вещи, конечно, пропали. Куртки на мне не было, одна рубаха. И сапог не было. Ну да, разве такие хорошие сапоги кто оставит? А рюкзак?! С заговоренным Инелиным пояском!
Я вскочил было за рюкзаком и с воплем рухнул на мох. Плечо стрельнуло острой болью, едва я оперся на руку. Да чего там проверять, ответ и без того ясен. Куртку сняли, а рюкзак оставили, да? Кстати, кроме пояска, в рюкзаке лежали еще и дедовы припасы-подорожники. Ох, и здорово же я влип!
А потому что нечего шляться ночами! Потерпеть, видите ли, не мог до утра! Деликатные, видите ли, чувства его одолели! А?! И дед хорош, сам как маленький, не мог наставить внучка! Чутье какое-то выдумал! И злой на себя, злой на деда, и вдвойне злой на себя, оттого, что злился на деда, а также злой на судьбу и на весь мир, я встал на четвереньки и принялся осторожно выпрямляться, шипя и ругаясь – хотя именно ругаться на болоте и не следовало бы.
Руки-ноги разгибались плохо - лежа на земле, я весь окоченел.
Огляделся по сторонам, придерживая больную голову за затылок. Разумеется, ни клочка из моего имущества разбойнички не оставили. Будто и не было у меня никаких вещей. Помянув их недобрым словом, а заодно того выродка и ублюдка, который в незапамятные времена убил мою сестру, и из-за которого я должен теперь таскаться ни пойми где, вместо того, что б жить счастливо, я сунул руку под рубашку – набраться от святыни сил. И, обмер, обнаружив пустоту - амулета, родовой реликвии, дедова благословения - Копейки Великого Змея - НЕ БЫЛО!!!
Я взвыл и ткнулся лбом в осиновый ствол. И тут же взвыл второй раз - от боли, дернувшей за плечо. Потом сидел на земле, скрипел зубами, плакал, даже выл, но уже не теми ночными, домашними, сладкими слезами, а злыми и горькими.
Где-то совсем рядом шли в моих новеньких сапогах эти сволочи, несли мой рюкзак, жрали дедовы подорожники, Инелины яблоки и мои груши, и еще, небось, плевались, потому что груши-то незрелые, деревянные, по правде сказать, вовсе несъедобные груши, а про Копейку Великого Змея я и думать не мог.
О-о-о!
Только что я радовался, что жив, а теперь места от горя не находил, подсчитывая потери!
И вернуться домой невозможно - опозорить деда и всю семью, и самому несказанно опозориться - никто еще из нашей деревни (и вообще никто и никогда) выйдя на поиски Доли, не прибегал в первый же день домой побитым и обиженным. А я-то пошел не просто Долю искать, а исполнять Великий Долг, завещанный предками! О-о-о! А если вернуться тайком, одеться, взять еды и тайком же уйти? Нет! Дед сразу обо всем догадается! Как я взгляну ему в глаза, когда он найдет меня, ворующего еду в погребе? Путь домой будет навсегда для меня закрыт – после этакого позорища. Да я и сам так никогда не поступлю.
Я встал и, шатаясь, босой, побрел по мху меж чахлых сосенок, прочь от дороги, подальше от встречи с возможным свидетелем моей беды, который, как я боялся, непременно окажется односельчанином. Или из ближней деревни, что еще хуже. Про соседа насплетничать – милое дело.
Я еще плохо соображал после удара. Пересудов боялся больше всего.
Я углублялся в лес, в чахлый болотистый сосняк, втайне глупо надеясь, быть может, выйти к болотным людям, хотя они в этих местах никогда не жили, даже в старину, это и младенцу ясно. Все знают, что моховых болот они не любят. Слепое чутье гнало меня вглубь леса. Словно раненого зверя, стремящегося в укромную чащобу.
Ясное дело, Родичи. Наша совесть, наша опора и защита.
Горе тем, кто нарушит их волю.
Звезды глядят на меня во все глаза, но ни от звезд, ни от Родичей сочувствия ждать нечего.
Пришла пора уходить.
Уходить из родных мест, которые знаю, как самого себя. Это все равно, что вылезти из собственной кожи.
Такая вот сегодня ночь. Одна из многих, и – последняя.
Ночь превратила мою грушу и Инелину яблоню в волшебные деревья с черной листвой и звездами вместо плодов.
Я сижу на крыльце, смотрю в темноту и думаю об Инеле. Не умри она давным-давно, стала бы сейчас толстой горластой теткой с кучей ребятни, и жили б мы счастливо.
Но она умерла, и с тех пор жизнь моя принадлежит ее смерти..
Я совсем не помню Инеле. Мне было два года, когда ее убили.
Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь про нее, хоть голос, прикосновение или запах волос, но почему-то лезет в голову та девчонка, что приезжала сегодня с отцом за яблоками. Она стояла на телеге, и тень кружев от нижних юбок скользила по ее толстым икрам. А когда я, вскидывая на телегу мешок с яблоками, взглянул ей в лицо, она фыркнула и отвернулась, давясь смехом, будто я сделал невесть какую глупость. Вот дура-то!
Инеле была другой.
Я открываю глаза и вижу черные кружевные ветки Инелиной яблони, раскинутые по звездам.
Одна звезда упала, коротко чиркнув за веткой. Я даже подумать загадать желание не успел. Как же я мог забыть! Яблокопад - звездопад!
Я стал караулить падучие звезды. Они, как назло, крепко держались на своих местах.
Что б не скучать, я взял падалицу из горки, сложенной на крыльце, и с хрустом надкусил.. Попалось Инелино яблоко! Небольшое, в розовых полосках, с тающей кисло-сладкой мякотью белее сахара – просто дивное. Я угадаю его и в темноте. Дедушка знал, какую яблоню посадить на рождение внучки.
Не верилось, что я в последний раз сижу на родном крыльце, смотрю в ночной сад, на звезды, мерцающие в теплом воздухе, ем яблоко.
Вдруг отличная яркая звезда пронеслась справа. Я успел даже целых два раза прошептать свое желание.
- Я хочу убить этого человека! Я хочу убить этого человека!
"И вернуться домой", - само собой добавилось мысленно.
Единственное мое настоящее желание - никогда и никуда не уходить отсюда - осталось непроизнесенным. Но оно стояло неподвижно внутри меня, как теплая ночь - снаружи.
И тут я понял, что не буду ждать утра. Сейчас я начну жутко тосковать и утром, конечно, уйду, но уйду раздавленным и с истерзанной душой. Не так нужно начинать исполнение Долга.
- Дед! - позвал я. Красноватый отсвет в дверях померк, заслоненный дедовой фигурой. Повеяло его запахом - овчины, меда, кислого теста, и чего-то такого доброго и родного, чему названия нет. Я не видел его в темноте, но знал до малейшей черточки, как он стоит в своих подшитых валенках и душегрейке с вытертым мехом, опустив чисто отмытые руки с морщинистыми ладонями. И глаза его с красными веками слезятся больше обычного.
Правильно, я должен уходить немедленно.
- Дед! Мне пора.
Дедова тень качнулась ко мне, и мы обнялись. Я припал щекой к его бороде, что делал очень редко, может быть, даже никогда. Он крепко держал меня теплыми руками. Он все понимал.
Наконец, он отпустил меня и молча ушел в дом, а я спустился с крыльца и стал набивать карманы Инелиными яблоками и своими грушами, твердыми, совсем еще неспелыми. Но, кто знает, может мне больше никогда не придется поесть груш со своего дерева.
Дед вышел с рюкзаком.
- Хлеба-то нету. Хлебушек только в печку посадил - хотел в дорогу горяченький, - сказал он осипшим голосом, таким слабым и беспомощным, что мне немедленно захотелось оказаться за сто верст отсюда.
И совсем было жутко, что дед слушается меня. Не отговаривает идти в ночь. Не дает советов. Не ругается.
Я стал взрослым.
-Дай до овражка провожу, - попросил дед. Я кивнул. Я не мог говорить. Горло вдруг заболело, как при простуде.
Брякнул рюкзак, вскинутый на плечо, и мы пошли вдоль тени сада, сквозь тень калитки, под тенями ив. И вот оказались на поле, под огромным небом, полным звезд. Что предвещал их узор, ни я, ни дед не умели понимать.
Дом и сад сжались темной кучкой вдали, полнеба стеной закрыл лес. Нас с дедом не видно было на темной земле под неистовым небесным сверканием.
Мы дошли до овражка. Мостки слегка белели в темноте.
- Дочь первой восходит. Нынче она нарождается. Добрая примета, - я разглядел скрюченный дедов палец на бледном зареве от восходящей луны. - Змей смотрит на тебя добрым глазом.
Мы остановились друг против друга. Я боялся, что дед заведет сейчас свою обычную волынку, что-де парень я тихий, ничего в жизни не видел, кроме нашего сада, не сумел научить он меня ни воинскому ремеслу, ни какому другому, полезному для исполнения Долга. А что делать, коль он и сам человек простой, ничего такого не умеет. И раз уж так вышло, лучше бы всего поначалу пристать мне к княжьей дружине, но времена-то нынче такие, что к княжьей дружине лучше не приставать, а вот если б найти бы где сильного-могучего человека, что б научил сражаться. Да хорошо б еще, что б человек этот не был разбойником. Хотя где ж его нынче найдешь, не разбойника-то. Про колдунов он упоминал лишь при крайней необходимости, и глухо, как о непристойном, хотя все знают, что они могут научить сражаться не хуже. И убивать. Без колдовства ведь в таком деле все равно не обойдешься. Я ненавидел эти дедовы речи, потому что слушать их было страшно. И я хотел как можно скорей уйти, что б избавиться от наставлений, и ненавидел себя за то, что хочу отделаться от деда в такую минуту, может быть в последнюю минуту, когда мы стоим рядом.
Но дед сказал совсем другое:
- Ты, Ясенька, хорошо чуешь все живое. Может, именно в этом и есть твоя сила. Ты себе верь. Вся наша надежда на тебя.
Пока я стоял, переваривая сказанное, дед шевелился рядом во тьме. Он что-то снимал с себя, отвязывал, и, наконец, торжественно возложил эту штуку мне на шею, зацепив шнурком за ухо. Я помог его неловким пальцам снять шнурок, спрятать малый фунтик под одежду и вдруг понял, что он мне отдал. И тут вообще остолбенел.
- Может, оно так и к лучшему, а?- сказал дед не мне, а неизвестно кому, в ночь.- Сам бы он от меня, старого, вовек не ушел, а его ли дело в нашей глуши в земле копаться? Может его доля в другом месте ждет? Прощай, Ясенька! Дожить бы до той поры, как ты вернешься. Увидеть бы тебя еще разок! Жизнь моя с тобой! Да хранят тебя Родичи!
Он пригнул ладонью мою шею, коснулся лбом лба и пошел прочь, пропал во тьме - я уже его не видел.
Я стоял, смотрел туда, где он исчез, и боялся прикоснуться к груди, которую холодил (а мне казалось - жег) драгоценный дедов дар.
Хоть и старался я начать свой путь, как подобает, начал я его в смятении. Вот все и поехало наперекосяк.
Благополучно перешел мостки, белевшие под звездами, и вошел в лес. Родная дорога ночью стала чужой и жуткой. Темнота в лесу была, хоть глаз выколи. Глупо, конечно, шляться ночами. Я не видел, куда шел. Не раз казалось, что я ступаю в пропасть - а под ногой оказывалась лишь пустячная ямка. Светлели только редкие лужи, да небо над елями сверкало и тянулось, как брюхо Великого Змея, который гнал меня прочь от дома, прочь, навстречу ненужному и опасному.
Я оступился в очередной раз и больно подвернул ногу. Это стало последней каплей - я разнюнился, как младенец. Слезы катились по щекам - я не вытирал их, слизывал языком, теплые и соленые. Так я плелся по невидимой неровной дороге и плакал, переполненный жалостью к себе. Слезы гладили мои щеки, как мама.
Конечно, неправильно я начал свой путь. Мне было очень стыдно. Но я тогда еще не знал, что в жизни все оказывается совсем не так, как думаешь вначале.
Рассветало, когда я вышел к Пунькиным болотам. Запах лабазника, змеевника и каких-то совсем уж колдовских трав так и манил свернуть в трясину. Слезы высохли, я шагал как заведенный по гладкой светлой дороге и думал о том, какой я везучий. Ты гляди, пустился в путь в самую опасную пору и прошел лес невредимым. Ни зверь меня не тронул, ни к ночи не будь помянуты, ни лихие люди. Может, в этом виновато мое особое чутье, про которое говорил дед, может - дедово благословение и могучий амулет нашего рода, который он повесил мне на шею, а может, и мое собственное везение.
Сзади послышался вздох, будто кто набирал воздух, перед тем, как нырнуть.
Я обернулся.
Чернобородый мужичина набирал воздух, поднимая дубину для удара, и лицо его было перекошено смертельным испугом.
Я поверить не успел, что вижу настоящего разбойника, а сам уже прыгнул вбок от летящей сверху дубины. Отчаянное лицо чернобородого буду помнить до смерти в малейших подробностях.
Удар пришелся вскользь по плечу. Кто-то ухватил меня поперек живота. Я отчаянно брыкнулся и попал ногой в мягкое, противно взвывшее. Хватка ослабла. В следующий миг я уже бежал, путаясь ногами в моховых подушках, падая, вставая, продираясь сквозь подлесок, а сзади слышалось чавканье многих ног по болоту и голоса, как на охоте, со всех сторон, уже совсем близко, рядом, уже за спиной. Неужто, пропал? Не может быть!
Ничего не было.
…Неродившаяся душа висела в еще не созданном мире.
Постепенно мир начал проясняться, словно выходил из тумана.
Обнаружилось, что я лежу на мягком. Мягкое оказалось вдобавок сырым. И еще - холодным. Нашлась моя правая рука, нелепейшим образом закинутая за голову, и пальцы левой, зарытые в ледяную мокреть. Потом я ощутил себя всего, лежащего в чудной позе, с ногами, разбросанными, как при беге. Что это я тут делаю? Осторожно приоткрыл один глаз – в сером студне мельтешили какие-то пятна. Тогда глянул двумя и увидел осину, что трясла-болтала надо мной своими листьями. Облачка мирно бежали по небу. Я лежал навзничь в лесу.
Разрозненные картинки мигом прыгнули на свои места. События выстроились в ряд. Разбойники! Напали, потом гнались за мной по болоту. Догнали, видать, и крепко вдарили. Неужто, обошлось? Вокруг, вроде, никого - тихо.
Я полежал, притворяясь неживым на всякий случай, прислушиваясь, потом скосил туда-сюда глаза. Кругом только лес.
Голова ужасно болела. Морщась от боли, и оттого, что рука не вполне слушалась, я дотянулся до темени и сразу попал на здоровенную шишку, тоже сырую. Посмотрел на пальцы. Они оказались темными, фу!
Выходит, обошлось, да не очень. Только если брать по большому счету. Главное - живой остался.
Вещи, конечно, пропали. Куртки на мне не было, одна рубаха. И сапог не было. Ну да, разве такие хорошие сапоги кто оставит? А рюкзак?! С заговоренным Инелиным пояском!
Я вскочил было за рюкзаком и с воплем рухнул на мох. Плечо стрельнуло острой болью, едва я оперся на руку. Да чего там проверять, ответ и без того ясен. Куртку сняли, а рюкзак оставили, да? Кстати, кроме пояска, в рюкзаке лежали еще и дедовы припасы-подорожники. Ох, и здорово же я влип!
А потому что нечего шляться ночами! Потерпеть, видите ли, не мог до утра! Деликатные, видите ли, чувства его одолели! А?! И дед хорош, сам как маленький, не мог наставить внучка! Чутье какое-то выдумал! И злой на себя, злой на деда, и вдвойне злой на себя, оттого, что злился на деда, а также злой на судьбу и на весь мир, я встал на четвереньки и принялся осторожно выпрямляться, шипя и ругаясь – хотя именно ругаться на болоте и не следовало бы.
Руки-ноги разгибались плохо - лежа на земле, я весь окоченел.
Огляделся по сторонам, придерживая больную голову за затылок. Разумеется, ни клочка из моего имущества разбойнички не оставили. Будто и не было у меня никаких вещей. Помянув их недобрым словом, а заодно того выродка и ублюдка, который в незапамятные времена убил мою сестру, и из-за которого я должен теперь таскаться ни пойми где, вместо того, что б жить счастливо, я сунул руку под рубашку – набраться от святыни сил. И, обмер, обнаружив пустоту - амулета, родовой реликвии, дедова благословения - Копейки Великого Змея - НЕ БЫЛО!!!
Я взвыл и ткнулся лбом в осиновый ствол. И тут же взвыл второй раз - от боли, дернувшей за плечо. Потом сидел на земле, скрипел зубами, плакал, даже выл, но уже не теми ночными, домашними, сладкими слезами, а злыми и горькими.
Где-то совсем рядом шли в моих новеньких сапогах эти сволочи, несли мой рюкзак, жрали дедовы подорожники, Инелины яблоки и мои груши, и еще, небось, плевались, потому что груши-то незрелые, деревянные, по правде сказать, вовсе несъедобные груши, а про Копейку Великого Змея я и думать не мог.
О-о-о!
Только что я радовался, что жив, а теперь места от горя не находил, подсчитывая потери!
И вернуться домой невозможно - опозорить деда и всю семью, и самому несказанно опозориться - никто еще из нашей деревни (и вообще никто и никогда) выйдя на поиски Доли, не прибегал в первый же день домой побитым и обиженным. А я-то пошел не просто Долю искать, а исполнять Великий Долг, завещанный предками! О-о-о! А если вернуться тайком, одеться, взять еды и тайком же уйти? Нет! Дед сразу обо всем догадается! Как я взгляну ему в глаза, когда он найдет меня, ворующего еду в погребе? Путь домой будет навсегда для меня закрыт – после этакого позорища. Да я и сам так никогда не поступлю.
Я встал и, шатаясь, босой, побрел по мху меж чахлых сосенок, прочь от дороги, подальше от встречи с возможным свидетелем моей беды, который, как я боялся, непременно окажется односельчанином. Или из ближней деревни, что еще хуже. Про соседа насплетничать – милое дело.
Я еще плохо соображал после удара. Пересудов боялся больше всего.
Я углублялся в лес, в чахлый болотистый сосняк, втайне глупо надеясь, быть может, выйти к болотным людям, хотя они в этих местах никогда не жили, даже в старину, это и младенцу ясно. Все знают, что моховых болот они не любят. Слепое чутье гнало меня вглубь леса. Словно раненого зверя, стремящегося в укромную чащобу.
