Зачем-то вынул из-под корней зеркало. Долго смотрелся в него. Бледное изможденное мое человеческое лицо с кругами у глаз мне не понравилось. Глаза тусклые, как камешки. Лично я типу с такой рожей ни за что не доверился бы. Волчья морда с подвижными ушами и бровями показалась мне гораздо симпатичнее. Подышал на стекло, зачем-то нарисовал на осевшем тумане водоворот со стрелкой и увидел внутренность шкафа – дырявый сумрак, светящиеся щели, скважина для ключа. Вдруг в прямоугольник отражения, заливая его с одно стороны, хлынул свет, и явилось лицо колдуна, с глазами, как провалы в небо.
Я поскорее прижал зеркальце стеклом к земле и более не заглядывал в него. Вообще поменьше глазел по сторонам. Спрятал зеркало плашмя меж дубовых корней, так, чтоб оно не мешало старцу спать, и пошел вверх по ручью.
В сером мелком осиннике сел на поваленный ствол. Если поднимусь выше по ручью, выйду к местам, где сожгли Яруте. Словно без того мне мало тоски.
Я разделся, зачем-то аккуратно сложил вещи, спрятал под корнями вывороченного дерева и потрусил в удобном волчьем облике по пустынному лесу неизвестно куда.
Все это я рассказываю, чтоб показать, насколько тяготила меня тогдашняя жизнь.
Конечно, я мог отправиться искать колдуна в любой другой город, хоть в Звонцы, хоть в Маздрюки. Но как-то не тянуло прежним манером наступать на новые грабли. Ума и без того мне вбили предостаточно. Вся голова в шишках. К тому же, словам колдуна, что нет силы, которая может указать на кровника, я поверил. А, может, хотел поверить.
Насчет поесть-поспать все складывалось отлично. А вот душа моя словно зависла в пустоте. Я чувствовал себя тем мужиком из побасенки, что потерял кисет в поле, а ищет в горнице, поскольку там теплее.
Маялся, маялся.
Бывали по-настоящему страшные моменты, когда я ощущал внутри пустоту, черноту, уголь и хотел только одного – как-нибудь уйти от этой жизни.
Может быть, так гибла моя человеческая душа?
Я становился – кем? Не волком, это я понял. Одним из лесных духов?
Я даже подумывал временами, а не вернуться ли к колдуну? Не ради его бредней о власти, а ради ясного пути, пусть ведущего и не в ту сторону.
В скитаниях по лесам я незаметно продвигался на юг и вскоре оказался у родных мест, неподалеку от Пунькиных болот. Настоящий зимний мороз ударил по чернотропу. Свернувшись под кустом, греясь дыханием, я лениво приоткрывал один глаз и смотрел, как ветер ерошит мою шкуру, и думал, что нынче мороз побьет многие яблони в дедовом саду. Инелину яблоню и мою грушу дед, конечно, обвязал лапником и рогожей, корни укрыл соломой. Их-то он сбережет.
Ночью ветер пригнал тучи, и повалил снег. Он летел разом со всех сторон. Воздух сделался мутным. Я не видел даже верхушки куста, под которым лежал, не то что Дочки-луны.
Проснулся – все бело. Впору начинать жить заново. Вокруг меня намело забавный сугробец.
Я вытряхнул из шкуры снежинки и побежал, утопая лапами в пружинящем снегу, как всегда, бесцельно.
За соснячком, спеленутом снежными подушками, в такт моей рысце раздавался бряк бубенцов, мягкий скрип снега, посвист полоза. Кто-то по первопутку направлялся к большаку.( Долго ли меня будет преследовать чувство, что все уже было?)
Свежий заячий след пересекал поляну, уходил в лес. Я побежал прочь от дороги. Вдруг мирный напев удаляющихся саней прервался, что-то упало, послышались грубые окрики, и женский визг заглушил все. Осыпая снег, я выскочил из-под сосенок прямо к месту битвы, точнее, избиения.
Чернобородый детина в ярко-синем армяке заносил нож над чьей-то спиной в санях. Двое других волокли прочь девушку. Она-то и визжала, что было сил. Кто-то еще держал лошадь, я не разглядел.
В один миг я оказался в санях. С удовольствием, потрясшем меня самого (приятно делать то, что хорошо получается) я перекусил в запястье руку с ножом. Хлынула кровь, такая же яркая, как армяк.
Волочившие девушку замерли, я обернулся к ним, скорчившись в человечьем своем обличье. Бесконечно долгое мгновение мы любовались друг другом, потом разбойники бросили добычу и разом согласно побежали прочь, мелькая, кто сапожными, кто лапотными подметками. В два волчьих скока я их настиг и рванул зубами – одного за ляжку, другого повыше. Во рту разлился дивный соленый вкус, хотя, надо сказать, подпорченный запахом давно немытых порток.
Оглянулся назад. Девушка, раскорячившись, лезла в сани, а немолодой крестьянин, тот, которого я спас от удара ножом, обернувшись, повис на вожжах, удерживая лошадь. Девушка добралась до него, обхватила за плечи. Лошаденка рванула, хоть Вихорке впору. Оба повалились в сани.
И вот на дороге остался лишь истоптанный до грязи снег, оброненный полушалок с каймой из заморских цветов и три цепочки кровавых следов, сворачивающих в сосенки в разных местах.
Совсем не так рисовалось мне в мечтах спасение от татей крестьянина с красавицей дочкой.
Я понюхал кровь. Лизнул красный снег. Людоедствовать я не собирался, о нет, даже не думайте.
Просто хотелось лучше понять.
Где-то в глубине меня открылась темная пропасть. Путь.
Темный, страшный, ведущий вниз.
Такой подлинный, настоящий, что даже не нуждался в имени.
ПУТЬ.
Кстати, чернявого в синем армяке я узнал. Именно он когда-то напал на меня в этих местах. Выходит, одному я отомстил. Правда, тому, о ком и думать забыл
Что-то не густо их было на этот раз, видно, зимой разбойничать несподручно.
Я бежал прочь от места битвы, чувствуя себя так, словно лапы ступали не по снегу, а скользкому тонкому льду над головокружительной бездной. Или бездна открылась во мне, и мне никуда не деться от нее отныне?
Было отчего закружиться голове. Я понял про Карачуна. Он воплощается в живущих на земле. В миг, когда я прокусил руку человека в синем, он вошел в меня. Вот почему я так наслаждался кровью. Я не возгордился и не сошел с ума, не думайте, о нет! Таких, как я, очень много. Смертный может вместить лишь ничтожную часть божества. Он, хозяин волков, взял меня за шкирку, вытряс душу из моей шкуры, стряхнул ее в пятки, в хвост. Теперь я - его вместилище. Как и колдун. Мы с колдуном равны, поскольку оба являемся сосудами тьмы.
Я раньше не понимал, как могуч Карачун! Когда он приходит на землю, он заставляет самого Великого Змея быстрее проглатывать солнышко! И Великий Змей подчиняется ему. Потому что, если они подерутся, миру настанет конец.
Золотое и черное так ярко сверкнули в глазах, что я зажмурился.
Колдун, когда убеждал меня, что добро и зло суть одно, просто прятался от правды. Зло есть. Но мы полностью принадлежим ему.
Дальше идет уже не вполне моя история. Я почти не пользовался телом, принадлежавшим деревенскому пареньку Ясю, у меня не было прежней души.
Почему же я по-прежнему говорю «я»? Слишком мудреный вопрос для волчьей головушки, особенно, если этот волк трудится день и ночь.
Другой мудреный вопрос: если воплощенное зло губит другое зло, то, значит, оно уже – ? Но, неважно.
Вначале я считал убитых темнолунных, потом, после одного ночного побоища, когда все преимущества, кроме разве что числа, были на моей стороне, считать перестал. Не считал я и собственных ран, что толку, если от них не остается даже следов. Колдун здорово угодил нашему общему хозяину, создав меня. Я при возможности нарочно подставлялся под саблю, лишь бы увидеть то жуткое выражение, что появляется на лице убийцы в момент удара.
На меня охотились. Прочесывали лес. Красивое зрелище. Несколько сотен темнолунных с факелами, свет которых отражается в нагрудниках и набрюшниках и освещает нижние ветви деревьев, превращая лес в подобие подземелья, лезли, утопая в снегу. Лесные духи вволю повеселились среди зимней скуки.
У большака уничтожил пару разбойничьих ватаг. Больше разбойников не встречал. То ли все кончились, то ли их промысел стал из-за меня слишком опасен.
А темнолунные все упорно лезли и лезли на зубы. Я привык к терпкой крови их лошадушек, так похожих на любимого Вихорку. Но лошадей я трогал лишь при крайней необходимости.
На своей, так сказать, шкуре убедился, что людям Темной луны неведом страх. И пословице «не встают только мертвые» они следуют буквально. То ли их с малолетства приучили не ценить жизнь, то ли в них вселился их темный бог – не знаю. Может быть, это вообще шла божественная битва, а мы были только послушными орудиями. Опять же не моего ума дело.
Кстати, в одну из оттепелей, я наткнулся на обглоданные кости и клочья синей одежды. Раненого мною разбойника съели простые волки. Тоже скотинка Карачуна. Милосерднее не оставлять подранков.
Мало-помалу, подобно темнолунным, я проникался равнодушием к собственной жизни. Да ее и не было.
Однажды, в один из одинаковых дней, обегая дозором край леса, я наткнулся на такую забаву. Двое темнолунных, держа лошаденок в поводу, криками подбадривали третьего, наседавшего со своей кривой сабелькой на какого-то бродягу, который довольно успешно отмахивался дубиной.
В этом бродяге я узнал своего давнего благодетеля.
Дубина (судя по грязи на комле, только что выломанная) со звоном ухнула по железной шапке темнолунного, и рысья опушка съехала на недовольную харю.
Двое смотревших взвизгнули, выхватили из ножен коротко свистнувшие сабли, и присоединились к сражению, бросив умниц-лошадок, которые и ухом не повели.
Отступая под тройным натиском, мой драгоценный друг упал, но ловко, загораживаясь дубиной, прокатился меж сапог темнолунных и вскочил на ноги. Как раз вовремя, чтоб отбить удары двух сабель.
Такая расстановка была мне удобна.
Я выломился из куста орешника и, прежде, чем улеглось облако снега, сбитое с ветвей, один враг уже лежал, разинув рот и рану на шее, снег осыпался на него.
Двое других замерли на миг и бросились на меня, вовсю махая саблями. Темнолунные не отступают не перед каким врагом, а ведь они наверняка понимали, с кем схватились, уж наслышаны про меня. Очень противно уворачиваться от их загнутых сабель – трудно уследить, куда придется удар кривого клинка. То ли дело - прямые мечи.
Острие сабли зацепило плечо. Совсем чуть-чуть, лишь разозлило. Тут же оба легли с рваными глотками.
Присев над убитым, принял человеческий облик, тылом ладони вытер от крови рот, пожевал снег и сплюнул – терпеть не могу этот вкус, когда не волк.
Улыбнулся непослушными с непривычки губами. Наконец я смог вернуть долг своему благодетелю.
Надо сказать, он недолго стоял, удивленно задрав брови. Узнал меня:
- А, так это ты! Да, парень, ты даром времени не терял!
Я кивнул и принялся расстегивать кафтан на том убитом, который казался покрупнее.
- Зря ты их так, - упрекнул спасенный.
- То есть как? Они вас убили бы.
- Не убили бы. Мы не всерьез. Встретились, слово за слово: «Вроде ты наш, а вроде не наш. Поглядим, чего стоишь». И пошла махаловка. У них шуточки всегда одинаковые. Не, отделался бы пинком под зад, если б дрался хорошо, и ударом сабли плашмя, если б дрался плохо. Ты кафтанчик-то не трожь.
- Почему?
- Сейчас лошадки вернутся в стойбище, прискачет орава, выяснять, куда делись всадники. Поймут, что не зверьми убиты, а людьми – спалят, чего доброго, ближайшую деревню, Хохловку. Для острастки. Они уж и так растревожены, селянам от них достается.
Кафтан пропитался кровью и начал леденеть. Одевать такое в мороз не хочется. Я и сам уже начал мерзнуть.
Попросил друга отвернуться, чтоб не испугаться, и с удовольствием оброс шерстью, принял привычный вид, стараясь перекинуться поделикатнее. Но он и не думал бояться – с интересом наблюдал за превращением. Осторожно притронулся к волчьему уху. Хмыкнул:
- Ловко!
Потом погладил и почесал меж ушами, как дворнягу какую-нибудь. Такого со мной никто не делал. Я замер от неожиданности, потом подумал и ткнулся носом в его ладонь.
- Пошли отсюда, парень. Почему это я всегда должен тебе помогать, а? И почему у тебя всегда с одеждой худо?
Я хотел возразить, что на этот раз я ему помог, но пасть-то у меня была волчья. Решил, что неприлично превращаться туда-сюда на глазах необвыкшего человека. Да и не согрелся еще, как следует – давно не бывал без шкуры-то.
Потрусил за ним, словно верная собака.
Удивительно: следов на рыхлом снегу мы не оставляли.
Под шатром из старых елей спряталась нора – не нора, берлога – не берлога. Маленькая землянка. Но с очагом, дырой в потолке, заменяющей трубу, столом, лежанкой и всем необходимым. Как и шалаш, она больше походила на творение природы, нежели человеческих рук.
И что удивило меня: какой-то бурый коренастый дух хозяйничал в ней заместо домового.
Вдвоем они быстро разыскали по углам штаны, полушубок с одной рыжей полой и хорошие толстые носки, вроде тех, что вязала тетя Глусе.
Я счел неучтивым сидеть и дальше в волчьем облике при таком гостеприимстве, превратился, поблагодарил и стал натягивать на себя все это барахло. Человеческое тело двигалось медленно и неуклюже, как чужое. И глаза в полумраке не видели ни фига – совсем отвык.
Хозяин мой полюбовался на превращение, усмехнулся опять, будто занятный фокус увидел, и занялся очагом. Огонь быстро расцвел под его пальцами, пророс сквозь дрова. Дым повалил прямехонько в потолочную дыру – видно, коренастый дух пособлял, следил за порядком.
Одевшись (полушубок оказался тесен – пришлось просто накинуть его на плечи), я сел на какой-то обрубок у стола – стоять здесь было невозможно.
Хозяин мой пошарил в углу и извлек на этот раз глиняный кувшин с узким горлышком, забитым деревяшкой. Когда он вынул затычку, пошел такой дух, что я чуть не подавился.
- Будешь? – спросил он, наливая содержимое в берестяной туесок, служивший здесь кружкой.
Я сделал множество отрицательных жестов.
- Уф, гора с плеч! – он проворно опрокинул половину налитого зелья себе в рот.
Я поскорее прижал зеркальце стеклом к земле и более не заглядывал в него. Вообще поменьше глазел по сторонам. Спрятал зеркало плашмя меж дубовых корней, так, чтоб оно не мешало старцу спать, и пошел вверх по ручью.
В сером мелком осиннике сел на поваленный ствол. Если поднимусь выше по ручью, выйду к местам, где сожгли Яруте. Словно без того мне мало тоски.
Я разделся, зачем-то аккуратно сложил вещи, спрятал под корнями вывороченного дерева и потрусил в удобном волчьем облике по пустынному лесу неизвестно куда.
Все это я рассказываю, чтоб показать, насколько тяготила меня тогдашняя жизнь.
Конечно, я мог отправиться искать колдуна в любой другой город, хоть в Звонцы, хоть в Маздрюки. Но как-то не тянуло прежним манером наступать на новые грабли. Ума и без того мне вбили предостаточно. Вся голова в шишках. К тому же, словам колдуна, что нет силы, которая может указать на кровника, я поверил. А, может, хотел поверить.
Насчет поесть-поспать все складывалось отлично. А вот душа моя словно зависла в пустоте. Я чувствовал себя тем мужиком из побасенки, что потерял кисет в поле, а ищет в горнице, поскольку там теплее.
Маялся, маялся.
Бывали по-настоящему страшные моменты, когда я ощущал внутри пустоту, черноту, уголь и хотел только одного – как-нибудь уйти от этой жизни.
Может быть, так гибла моя человеческая душа?
Я становился – кем? Не волком, это я понял. Одним из лесных духов?
Я даже подумывал временами, а не вернуться ли к колдуну? Не ради его бредней о власти, а ради ясного пути, пусть ведущего и не в ту сторону.
В скитаниях по лесам я незаметно продвигался на юг и вскоре оказался у родных мест, неподалеку от Пунькиных болот. Настоящий зимний мороз ударил по чернотропу. Свернувшись под кустом, греясь дыханием, я лениво приоткрывал один глаз и смотрел, как ветер ерошит мою шкуру, и думал, что нынче мороз побьет многие яблони в дедовом саду. Инелину яблоню и мою грушу дед, конечно, обвязал лапником и рогожей, корни укрыл соломой. Их-то он сбережет.
Ночью ветер пригнал тучи, и повалил снег. Он летел разом со всех сторон. Воздух сделался мутным. Я не видел даже верхушки куста, под которым лежал, не то что Дочки-луны.
Проснулся – все бело. Впору начинать жить заново. Вокруг меня намело забавный сугробец.
Я вытряхнул из шкуры снежинки и побежал, утопая лапами в пружинящем снегу, как всегда, бесцельно.
За соснячком, спеленутом снежными подушками, в такт моей рысце раздавался бряк бубенцов, мягкий скрип снега, посвист полоза. Кто-то по первопутку направлялся к большаку.( Долго ли меня будет преследовать чувство, что все уже было?)
Свежий заячий след пересекал поляну, уходил в лес. Я побежал прочь от дороги. Вдруг мирный напев удаляющихся саней прервался, что-то упало, послышались грубые окрики, и женский визг заглушил все. Осыпая снег, я выскочил из-под сосенок прямо к месту битвы, точнее, избиения.
Чернобородый детина в ярко-синем армяке заносил нож над чьей-то спиной в санях. Двое других волокли прочь девушку. Она-то и визжала, что было сил. Кто-то еще держал лошадь, я не разглядел.
В один миг я оказался в санях. С удовольствием, потрясшем меня самого (приятно делать то, что хорошо получается) я перекусил в запястье руку с ножом. Хлынула кровь, такая же яркая, как армяк.
Волочившие девушку замерли, я обернулся к ним, скорчившись в человечьем своем обличье. Бесконечно долгое мгновение мы любовались друг другом, потом разбойники бросили добычу и разом согласно побежали прочь, мелькая, кто сапожными, кто лапотными подметками. В два волчьих скока я их настиг и рванул зубами – одного за ляжку, другого повыше. Во рту разлился дивный соленый вкус, хотя, надо сказать, подпорченный запахом давно немытых порток.
Оглянулся назад. Девушка, раскорячившись, лезла в сани, а немолодой крестьянин, тот, которого я спас от удара ножом, обернувшись, повис на вожжах, удерживая лошадь. Девушка добралась до него, обхватила за плечи. Лошаденка рванула, хоть Вихорке впору. Оба повалились в сани.
И вот на дороге остался лишь истоптанный до грязи снег, оброненный полушалок с каймой из заморских цветов и три цепочки кровавых следов, сворачивающих в сосенки в разных местах.
Совсем не так рисовалось мне в мечтах спасение от татей крестьянина с красавицей дочкой.
Я понюхал кровь. Лизнул красный снег. Людоедствовать я не собирался, о нет, даже не думайте.
Просто хотелось лучше понять.
Где-то в глубине меня открылась темная пропасть. Путь.
Темный, страшный, ведущий вниз.
Такой подлинный, настоящий, что даже не нуждался в имени.
ПУТЬ.
Кстати, чернявого в синем армяке я узнал. Именно он когда-то напал на меня в этих местах. Выходит, одному я отомстил. Правда, тому, о ком и думать забыл
Что-то не густо их было на этот раз, видно, зимой разбойничать несподручно.
Я бежал прочь от места битвы, чувствуя себя так, словно лапы ступали не по снегу, а скользкому тонкому льду над головокружительной бездной. Или бездна открылась во мне, и мне никуда не деться от нее отныне?
Было отчего закружиться голове. Я понял про Карачуна. Он воплощается в живущих на земле. В миг, когда я прокусил руку человека в синем, он вошел в меня. Вот почему я так наслаждался кровью. Я не возгордился и не сошел с ума, не думайте, о нет! Таких, как я, очень много. Смертный может вместить лишь ничтожную часть божества. Он, хозяин волков, взял меня за шкирку, вытряс душу из моей шкуры, стряхнул ее в пятки, в хвост. Теперь я - его вместилище. Как и колдун. Мы с колдуном равны, поскольку оба являемся сосудами тьмы.
Я раньше не понимал, как могуч Карачун! Когда он приходит на землю, он заставляет самого Великого Змея быстрее проглатывать солнышко! И Великий Змей подчиняется ему. Потому что, если они подерутся, миру настанет конец.
Золотое и черное так ярко сверкнули в глазах, что я зажмурился.
Колдун, когда убеждал меня, что добро и зло суть одно, просто прятался от правды. Зло есть. Но мы полностью принадлежим ему.
Дальше идет уже не вполне моя история. Я почти не пользовался телом, принадлежавшим деревенскому пареньку Ясю, у меня не было прежней души.
Почему же я по-прежнему говорю «я»? Слишком мудреный вопрос для волчьей головушки, особенно, если этот волк трудится день и ночь.
Другой мудреный вопрос: если воплощенное зло губит другое зло, то, значит, оно уже – ? Но, неважно.
Вначале я считал убитых темнолунных, потом, после одного ночного побоища, когда все преимущества, кроме разве что числа, были на моей стороне, считать перестал. Не считал я и собственных ран, что толку, если от них не остается даже следов. Колдун здорово угодил нашему общему хозяину, создав меня. Я при возможности нарочно подставлялся под саблю, лишь бы увидеть то жуткое выражение, что появляется на лице убийцы в момент удара.
На меня охотились. Прочесывали лес. Красивое зрелище. Несколько сотен темнолунных с факелами, свет которых отражается в нагрудниках и набрюшниках и освещает нижние ветви деревьев, превращая лес в подобие подземелья, лезли, утопая в снегу. Лесные духи вволю повеселились среди зимней скуки.
У большака уничтожил пару разбойничьих ватаг. Больше разбойников не встречал. То ли все кончились, то ли их промысел стал из-за меня слишком опасен.
А темнолунные все упорно лезли и лезли на зубы. Я привык к терпкой крови их лошадушек, так похожих на любимого Вихорку. Но лошадей я трогал лишь при крайней необходимости.
На своей, так сказать, шкуре убедился, что людям Темной луны неведом страх. И пословице «не встают только мертвые» они следуют буквально. То ли их с малолетства приучили не ценить жизнь, то ли в них вселился их темный бог – не знаю. Может быть, это вообще шла божественная битва, а мы были только послушными орудиями. Опять же не моего ума дело.
Кстати, в одну из оттепелей, я наткнулся на обглоданные кости и клочья синей одежды. Раненого мною разбойника съели простые волки. Тоже скотинка Карачуна. Милосерднее не оставлять подранков.
Мало-помалу, подобно темнолунным, я проникался равнодушием к собственной жизни. Да ее и не было.
Однажды, в один из одинаковых дней, обегая дозором край леса, я наткнулся на такую забаву. Двое темнолунных, держа лошаденок в поводу, криками подбадривали третьего, наседавшего со своей кривой сабелькой на какого-то бродягу, который довольно успешно отмахивался дубиной.
В этом бродяге я узнал своего давнего благодетеля.
Дубина (судя по грязи на комле, только что выломанная) со звоном ухнула по железной шапке темнолунного, и рысья опушка съехала на недовольную харю.
Двое смотревших взвизгнули, выхватили из ножен коротко свистнувшие сабли, и присоединились к сражению, бросив умниц-лошадок, которые и ухом не повели.
Отступая под тройным натиском, мой драгоценный друг упал, но ловко, загораживаясь дубиной, прокатился меж сапог темнолунных и вскочил на ноги. Как раз вовремя, чтоб отбить удары двух сабель.
Такая расстановка была мне удобна.
Я выломился из куста орешника и, прежде, чем улеглось облако снега, сбитое с ветвей, один враг уже лежал, разинув рот и рану на шее, снег осыпался на него.
Двое других замерли на миг и бросились на меня, вовсю махая саблями. Темнолунные не отступают не перед каким врагом, а ведь они наверняка понимали, с кем схватились, уж наслышаны про меня. Очень противно уворачиваться от их загнутых сабель – трудно уследить, куда придется удар кривого клинка. То ли дело - прямые мечи.
Острие сабли зацепило плечо. Совсем чуть-чуть, лишь разозлило. Тут же оба легли с рваными глотками.
Присев над убитым, принял человеческий облик, тылом ладони вытер от крови рот, пожевал снег и сплюнул – терпеть не могу этот вкус, когда не волк.
Улыбнулся непослушными с непривычки губами. Наконец я смог вернуть долг своему благодетелю.
Надо сказать, он недолго стоял, удивленно задрав брови. Узнал меня:
- А, так это ты! Да, парень, ты даром времени не терял!
Я кивнул и принялся расстегивать кафтан на том убитом, который казался покрупнее.
- Зря ты их так, - упрекнул спасенный.
- То есть как? Они вас убили бы.
- Не убили бы. Мы не всерьез. Встретились, слово за слово: «Вроде ты наш, а вроде не наш. Поглядим, чего стоишь». И пошла махаловка. У них шуточки всегда одинаковые. Не, отделался бы пинком под зад, если б дрался хорошо, и ударом сабли плашмя, если б дрался плохо. Ты кафтанчик-то не трожь.
- Почему?
- Сейчас лошадки вернутся в стойбище, прискачет орава, выяснять, куда делись всадники. Поймут, что не зверьми убиты, а людьми – спалят, чего доброго, ближайшую деревню, Хохловку. Для острастки. Они уж и так растревожены, селянам от них достается.
Кафтан пропитался кровью и начал леденеть. Одевать такое в мороз не хочется. Я и сам уже начал мерзнуть.
Попросил друга отвернуться, чтоб не испугаться, и с удовольствием оброс шерстью, принял привычный вид, стараясь перекинуться поделикатнее. Но он и не думал бояться – с интересом наблюдал за превращением. Осторожно притронулся к волчьему уху. Хмыкнул:
- Ловко!
Потом погладил и почесал меж ушами, как дворнягу какую-нибудь. Такого со мной никто не делал. Я замер от неожиданности, потом подумал и ткнулся носом в его ладонь.
- Пошли отсюда, парень. Почему это я всегда должен тебе помогать, а? И почему у тебя всегда с одеждой худо?
Я хотел возразить, что на этот раз я ему помог, но пасть-то у меня была волчья. Решил, что неприлично превращаться туда-сюда на глазах необвыкшего человека. Да и не согрелся еще, как следует – давно не бывал без шкуры-то.
Потрусил за ним, словно верная собака.
Удивительно: следов на рыхлом снегу мы не оставляли.
Под шатром из старых елей спряталась нора – не нора, берлога – не берлога. Маленькая землянка. Но с очагом, дырой в потолке, заменяющей трубу, столом, лежанкой и всем необходимым. Как и шалаш, она больше походила на творение природы, нежели человеческих рук.
И что удивило меня: какой-то бурый коренастый дух хозяйничал в ней заместо домового.
Вдвоем они быстро разыскали по углам штаны, полушубок с одной рыжей полой и хорошие толстые носки, вроде тех, что вязала тетя Глусе.
Я счел неучтивым сидеть и дальше в волчьем облике при таком гостеприимстве, превратился, поблагодарил и стал натягивать на себя все это барахло. Человеческое тело двигалось медленно и неуклюже, как чужое. И глаза в полумраке не видели ни фига – совсем отвык.
Хозяин мой полюбовался на превращение, усмехнулся опять, будто занятный фокус увидел, и занялся очагом. Огонь быстро расцвел под его пальцами, пророс сквозь дрова. Дым повалил прямехонько в потолочную дыру – видно, коренастый дух пособлял, следил за порядком.
Одевшись (полушубок оказался тесен – пришлось просто накинуть его на плечи), я сел на какой-то обрубок у стола – стоять здесь было невозможно.
Хозяин мой пошарил в углу и извлек на этот раз глиняный кувшин с узким горлышком, забитым деревяшкой. Когда он вынул затычку, пошел такой дух, что я чуть не подавился.
- Будешь? – спросил он, наливая содержимое в берестяной туесок, служивший здесь кружкой.
Я сделал множество отрицательных жестов.
- Уф, гора с плеч! – он проворно опрокинул половину налитого зелья себе в рот.
