Манетта, как умел, успокаивал меня. В конце концов, Ремизов не успел увидеть ничего такого, что стоило скрывать, и почти постоянно сидел на квартире, которую снимал у знакомого Вителли. Всё же я сомневался, что Нику сделают скидку за хорошее поведение.
Так прошло несколько дней. В один из них Примо мельком упомянул, что прошли похороны. Так тихо и незаметно ушли последние воспоминания о человеке, который сделал здесь, в Америке, так много для меня.
На следующий день я проснулся с твёрдым желанием встать на ноги. Я поднялся сам, без посторонней помощи, и понял, что способен на большее. С того самого дня я начал приучать свой организм к новому режиму. Я прекрасно осознавал, что больше не буду таким же сильным, как раньше. Если какой-либо орган повредить, он уже никогда не послужит так же, как прежде. Мне требовалось найти другие способы самозащиты, возможно, выработать другой стиль поведения. Я был слишком уверен в своей физической выносливости, чтобы бояться врагов, и часто вёл себя самоуверенно, отвечая на каждый вызов. Я больше не мог себе доверять. Раз мне суждено жить дальше, я должен набраться сил и найти им другой выход.
Мне понадобилось почти две недели, чтобы привыкнуть к жизни в новом теле. Множественные повреждения позвоночника требовали особого ухода, ожоги прошли, оставив после себя несколько шрамов, перевязка занимала всё меньше времени, и стандартные ежедневные процедуры я мог делать теперь сам. Говорить, впрочем, по-прежнему не хотелось, но однажды я сам начал разговор.
Я понимал, что скоро обо мне вспомнят, и у меня оставалось ещё одно желание перед тем, что уготовила судьба.
- Примо, - сказал я, когда Манетта в очередной раз появился у Риверса, - я хочу увидеть Джино.
Он бросил на меня задумчивый взгляд, точно прикидывая, как отговорить меня от опасной затеи.
- Примо, - попросил я, - пожалуйста.
…Манетта сделал всё как нельзя лучше. Он подгадал момент, когда Риверс ушёл из дома, и в буквальном смысле выкрал меня. Не забыл и об одежде, притащив джинсы и свитер. Куртка оказалась в самый раз, и я мысленно вздохнул – в прошлый раз вещи Примо поджимали в плечах.
Охраны в доме не было. Вряд ли мне доверяли, но, очевидно, понимали, что бежать мне попросту некуда. На всякий случай мы вышли через чёрный вход, чтобы не светиться перед соседями и, обогнув особняк Риверса, вышли на соседнюю улицу.
Кладбище Маунт Хеброн находилось в Квинсе. Манетта вёл машину, я сидел рядом, безразлично разглядывая пролетающие за стеклом кварталы. Меня ничто больше не удерживало в Америке: со смертью Вителли ко мне вернулось то самое ощущение гадливости, которое охватило меня в первые дни жизни здесь, и отпустило по мере привыкания. Я оказался слабым и беспомощным на чужой земле. Моей жизнью здесь распоряжались другие. Манетта не захотел говорить о крёстном, а я не спрашивал.
За окном промелькнула зелень Гринвудского кладбища. Мне показалось, будто я узнал место. Здесь Джино сбросил нас с Ником с трассы тяжеловесным «доджем». Мне казалось, будто с тех пор прошёл целый год, целая пропасть дней. Никому не позволено вернуться в прошлое и что-то изменить. Да и что бы я изменил, случись такая возможность? Мы выбираем своё будущее, но и прошлое остаётся с нами до тех пор, пока мы живы, и не отпускает после смерти.
Плотный зелёный кустарник и железная ограда кладбища остались позади, машина свернула на другую улицу. Через четверть часа мы оказались перед воротами Маунт Хеброн.
Примо оставил машину у парковки, дальше мы пошли пешком. Американские кладбища я видел только в фильмах. Ровные линии одинаковых серых надгробий уходили вдаль, насколько хватало глаз, отчего чистое поле казалось размеченным на длинные сектора. Ни оград, ни цветов, только короткая пожухлая трава под ногами и ряды маленьких камней с выбитыми на них именами.
Совсем не так, как у нас, когда почившим воздаются последние уважение и любовь со стороны родных и близких. Надгробия в цветах и венках, деревья и кустарники в сказочном цветении в поминальные дни; распятия и свежеокрашенные оградки – здесь не было и тени той заботы, которую у нас оказывали усопшим. Хотя возможно, я просто привык к нашим традициям настолько, что, глядя на чужие, не признавал их.
- Джино не хотел, чтобы его хоронили в склепе, - Манетта смахнул несколько сухих листьев с надгробия, плотнее запахнул куртку на груди и повёл плечами, будто от озноба. – Я буду рядом, - негромко, словно извиняясь, проговорил Примо. – Вернусь к машине.
В знак благодарности я сжал руку Манетты чуть повыше локтя. Мы мало говорили в дороге, и сейчас не нуждались в словах. Примо кивнул и исчез. Тревога омрачала его лицо, но, погружённый в собственные мысли, я не придавал этому значения. Я думал о прошлом, вспоминал Вителли, и заново переживал все отвратительные, болезненные моменты своей жизни.
Я присел у надгробия, ничем не отличавшегося от череды безликих камней, перекрестился, и поцеловал холодный мрамор так, как было принято у нас. В сознании вспыхнул образ Джино, его отцовские объятия, и наше прощание у ресторана, в тот день, когда меня выгнал Медичи. Мы не должны были встретиться снова. Если бы этого не произошло, кто знает, может, Вителли остался жить. Как же сильно он привязался ко мне, если переживаний за меня, человека из ниоткуда, хватило, чтобы остановить его сердце навсегда.
Я сглотнул, прикрывая глаза, положил ладонь на надгробие и сжал пальцы. Я видел перед собой лицо старого итальянца, его усмешку, прищуренные глаза. Всё должно было идти по-другому. Виноват никто, и все сразу. Я знал только одно средство помощи усопшим, и молился со всей страстью, на которую был способен. Я перемежал слова молитвы с обращениями к Джино, путал русский и английский, шептал всё то, что не мог и не успел сказать в машине, пока Вителли ещё жил.
После невыразимой скорби, которую испытывают только те, кто остался, на душе стало пусто и спокойно. Не знаю, сколько я так просидел. Камень под моей ладонью стал тёплым, а я не двигался с места.
Чувство, будто я не один, пришло внезапно. Я не слышал посторонних звуков или голосов, не появилось и пресловутого ощущения, словно тебе в затылок давит пристальный взгляд – просто я вдруг понял, что у могилы Вителли сижу не один.
Я открыл глаза и обернулся.
Должно быть, Манетта бежал, чтобы предупредить меня. Рядом с ним я увидел двух крупных широкоплечих мужчин в плащах. Бледный, запыхавшийся Примо стоял немного позади них, расширившимися глазами глядя на меня. Ещё двое в одинаковых плащах замерли между надгробиями, рассматривая уходящие вдаль ряды могил.
Рядом со мной стоял Джанфранко Медичи.
Я видел носки его начищенных до блеска туфель и строгий тёмный костюм под расстёгнутым дорогим пальто, и медленно поднялся, чтобы не сидеть перед ним на корточках.
Примо нервно огляделся, решительно протиснулся между телохранителями и подошёл к крёстному. Я видел, что ему не по себе, но он продолжал стоять, глядя перед собой.
- Signor…
- Вернись в машину, Примо.
Я уже забыл, как звучал голос Медичи, но не забыл ощущение опасности, исходящее от этого человека. Примо лучше меня знал дона Джанфранко, и то, с каким трудом ему удалось удержаться на месте, вызвало у меня невольное восхищение. Манетта снова рисковал ради меня, а я ничем не мог ему помочь. Я мог только сочувствовать: сам я дона Медичи уже не боялся, а наша случайная встреча лишь ускорила развязку. Я только не хотел, чтобы Манетта пострадал, но мне не дали вставить и слова в защиту молодого итальянца.
Медичи повернулся к крестнику.
- Вернись в машину, - спокойно повторил Джанфранко. – Фрэнк и Луис, - Медичи сделал знак охране, - проводят тебя.
Примо сник. Я видел: будь его воля, он бы послал к дьяволу Фрэнка, Луиса, и обоих безымянных охранников, наградивших нашу маленькую группу подозрительно цепкими взглядами. С доном, как когда-то упоминал Примо, не спорили.
Я остался наедине с Медичи. Один на один, как в кабинете, и, как и прежде, не испытывая ни страха перед ним, ни трепета – только бесконечное внимание, поскольку с такими людьми нельзя себя вести ни неуважительно, ни заискивающе.
- Твоё место дома, - не глядя на меня, заметил Медичи. – Зачем ты приехал?
Я не сразу нашёлся, что ответить. Вначале хотелось даже переспросить, какой дом он имел в виду – доктора Риверса или тот, далёкий, после разлуки с которым прошла целая вечность. Я приехал в Америку без всяких видов на приключения, с одной только надеждой заработать и посмотреть мир. Говорить Медичи, что я обычный турист, означало покривить душой. Разве мог я себя так называть после всего, что произошло?
- Я задаю себе тот же вопрос, сеньор Медичи.
- Жалеешь?
- У меня есть для этого все основания.
Между каждым вопросом и ответом проходило не меньше секунды: дон Джанфранко не торопился с вопросами, я продумывал ответы.
На этот раз молчали дольше. Поскольку Медичи не смотрел на меня, я последовал его примеру и перевёл взгляд на надгробие.
- Джино прожил лишние несколько минут только для того, чтобы обезопасить тебя, - проронил наконец Медичи. – Передать мне послание. Он никогда не оставлял незаконченных дел.
- Вы сильно меня ненавидите? – помолчав, спросил я.
Казалось, мужчина удивился. Он даже посмотрел на меня – я видел это боковым зрением – и едва заметно усмехнулся.
- Я был зол, - ответил он. – Не только на тебя.
Медичи помолчал ещё секунду, и я внезапно понял, что всё, что говорили про него – правда. Страшный, бескомпромиссный человек. И, наверное, самый верный друг из возможных. Вот только я не хотел бы иметь такого патрона, как он.
- Теперь я понимаю Джино лучше. Но он умер, последнюю волю я исполнил, всё уже в прошлом. Осталось расставить последние точки.
- Что с Сэмом? – спросил я.
- Сэма пришлось наказать, - Медичи по-прежнему не отрывал взгляда от надгробия, но я не выдержал и посмотрел на него. Меня интересовала судьба предателя. – Из-за его глупости пострадала семья. Ему некого винить.
Ответ дона Джанфранко показался мне размытым, но мне хватило выражения его лица, чтобы понять: Сэм мёртв. Так должно быть, чтобы у других не осталось сомнений в том, что ждёт предателей. Семья Медичи должна оставаться сильной.
- Он мёртв, - зачем-то проронил я.
- Ты тоже, - отозвался дон Медичи, и впервые за весь разговор посмотрел мне в глаза. Я не знаю, что он ожидал увидеть там, и чего не ожидал, но, надеюсь, я его не разочаровал. – Тебя тихо убрали, от трупа избавились. Твоё настоящее имя никому неизвестно, а в Америке много пропадающих без вести иммигрантов.
Я продолжал смотреть на Медичи, не до конца понимая, что он имеет в виду.
- Но ведь я жив, - негромко заметил я. – Как вы всё это сделали?
- Слухи – лучшая машина. Тем более, если они исходят от проверенных людей.
Сеньор Медичи определённо обладал талантом отвлекать людей от всех насущных проблем, и создавать им новые, по сравнению с которыми прежние казались смешными. Я тоже на время забыл о своих.
- А Ник? – внезапно вспомнил я. – Николай Ремизов, он спас мне жизнь. Вы позволите ему уйти?
- Что мне его жизнь?
- Если вам действительно всё равно, тогда позвольте ему уйти со мной, - заметил я.
Дон Джанфранко снова усмехнулся.
- Он этого не заслужил.
- Но ведь он вам ничего не сделал, - не поверил я.
- Твой друг далеко не чист, на него пали подозрения, и в отношении мистера Ремизова я не связан никакими обязательствами.
- И это всё? – поразился я.
Дон Медичи едва заметно качнул головой. Я замер напротив него; ужас сковал сердце при мысли, что Ник может пострадать из-за меня. Так не должно быть!
- У нас людей за такое не убивают!
- У нас тоже, - кивнул Медичи. – Им дают шанс сделать это самим.
Я замолчал, опустив голову. Я был обязан Николаю жизнью и, не задумываясь, отдал бы ему долг. Когда я заметил, что дон Джанфранко изучает меня, то поднял глаза, встречаясь с ним взглядом.
- Ты не спросил, что будет с тобой, - негромко подсказал он.
- Что будет со мной? – послушно откликнулся я.
- Уезжай прямо сегодня. Чем быстрее ты покинешь Америку, тем лучше. Преследовать тебя не будут в память о Джино, но в другой раз, если ты вдруг окажешься здесь, я не могу ручаться за твою жизнь.
Я промолчал. Ветер трепал полы плаща Медичи, холодил моё лицо. Я смотрел на могилу того, кто стал здесь, в Америке, моим отцом. Я прощался с ним. Я был виноват перед ним. И по-своему я его любил.
- А Ник?
Дон ответил не сразу.
- Убирайтесь отсюда оба, - медленно проговорил он. – И хорошо запомните: у нас длинные руки.
Я посмотрел в его лицо, по-прежнему бесстрастное, лишённое всяких эмоций. Я вдруг почувствовал, что лишний здесь. Медичи приехал сюда не ради меня; наша встреча оказалась случайной.
- Прощайте, сеньор Медичи.
Я сделал один шаг и обернулся.
- Простите меня, если сможете.
Потом развернулся и направился вниз по тропе.
Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии. (1 Кор. 6:19-20).
Я прислонился к стене, позволяя Ремизову занять единственное свободное кресло в этом углу зала. Сидеть мне не хотелось, кроме того, Риверс предупреждал, что мне нужно почаще пребывать в строго вертикальном или горизонтальном положении — из-за повреждённого позвоночника.
С Примо мы попрощались у входа. Манетта был единственным, кто провожал нас в аэропорт, и отсутствие эскорта радовало: мы могли сказать друг другу всё то, что не смогли бы при посторонних. Мы прощались навсегда и, даже если кто-то из нас сожалел, никто не решился произнести это вслух.
Я прощался с трудом. Я успел привязаться к Манетте и, мог поклясться, Примо чувствовал то же самое. В других обстоятельствах, уверен, мы бы обязательно остались друзьями. Наверное, поэтому расставание получилось слегка натянутым; говорить лишнее не хотелось никому. Всё было уже сказано дома и в машине. Жаль, что так всё получилось. Наша дружба закончилась, и никому из нас не дали второго шанса.
Вокруг бесцельно ходили люди, пытаясь сократить время до посадки. Некоторые из них подходили к киоску с прессой, выбирали яркие издания в глянцевых обложках, и довольные уходили прочь, обратно к своим креслам. Обычно такие журналы просматривались целиком ещё до начала посадки.
- Ты обязательно вернёшься, - услышал я звуки родной речи возле киоска. – Все возвращаются.
Я чуть провернул голову, бросая взгляд на соотечественницу. Женщине было за сорок; отсутствие косметики на лице, короткая стрижка и мешковатая одежда сильно портили и без того несвежую внешность. Двигалась и говорила она с показательной уверенностью, запустив обе руки в карманы необъятных брюк. Стоявшая рядом с ней молоденькая девушка слушала внимательно, успевая, однако, просматривать витрины с манящими журналами, и иногда кивала, слегка заторможено, поддерживая видимость беседы.
Так прошло несколько дней. В один из них Примо мельком упомянул, что прошли похороны. Так тихо и незаметно ушли последние воспоминания о человеке, который сделал здесь, в Америке, так много для меня.
На следующий день я проснулся с твёрдым желанием встать на ноги. Я поднялся сам, без посторонней помощи, и понял, что способен на большее. С того самого дня я начал приучать свой организм к новому режиму. Я прекрасно осознавал, что больше не буду таким же сильным, как раньше. Если какой-либо орган повредить, он уже никогда не послужит так же, как прежде. Мне требовалось найти другие способы самозащиты, возможно, выработать другой стиль поведения. Я был слишком уверен в своей физической выносливости, чтобы бояться врагов, и часто вёл себя самоуверенно, отвечая на каждый вызов. Я больше не мог себе доверять. Раз мне суждено жить дальше, я должен набраться сил и найти им другой выход.
Мне понадобилось почти две недели, чтобы привыкнуть к жизни в новом теле. Множественные повреждения позвоночника требовали особого ухода, ожоги прошли, оставив после себя несколько шрамов, перевязка занимала всё меньше времени, и стандартные ежедневные процедуры я мог делать теперь сам. Говорить, впрочем, по-прежнему не хотелось, но однажды я сам начал разговор.
Я понимал, что скоро обо мне вспомнят, и у меня оставалось ещё одно желание перед тем, что уготовила судьба.
- Примо, - сказал я, когда Манетта в очередной раз появился у Риверса, - я хочу увидеть Джино.
Он бросил на меня задумчивый взгляд, точно прикидывая, как отговорить меня от опасной затеи.
- Примо, - попросил я, - пожалуйста.
…Манетта сделал всё как нельзя лучше. Он подгадал момент, когда Риверс ушёл из дома, и в буквальном смысле выкрал меня. Не забыл и об одежде, притащив джинсы и свитер. Куртка оказалась в самый раз, и я мысленно вздохнул – в прошлый раз вещи Примо поджимали в плечах.
Охраны в доме не было. Вряд ли мне доверяли, но, очевидно, понимали, что бежать мне попросту некуда. На всякий случай мы вышли через чёрный вход, чтобы не светиться перед соседями и, обогнув особняк Риверса, вышли на соседнюю улицу.
Кладбище Маунт Хеброн находилось в Квинсе. Манетта вёл машину, я сидел рядом, безразлично разглядывая пролетающие за стеклом кварталы. Меня ничто больше не удерживало в Америке: со смертью Вителли ко мне вернулось то самое ощущение гадливости, которое охватило меня в первые дни жизни здесь, и отпустило по мере привыкания. Я оказался слабым и беспомощным на чужой земле. Моей жизнью здесь распоряжались другие. Манетта не захотел говорить о крёстном, а я не спрашивал.
За окном промелькнула зелень Гринвудского кладбища. Мне показалось, будто я узнал место. Здесь Джино сбросил нас с Ником с трассы тяжеловесным «доджем». Мне казалось, будто с тех пор прошёл целый год, целая пропасть дней. Никому не позволено вернуться в прошлое и что-то изменить. Да и что бы я изменил, случись такая возможность? Мы выбираем своё будущее, но и прошлое остаётся с нами до тех пор, пока мы живы, и не отпускает после смерти.
Плотный зелёный кустарник и железная ограда кладбища остались позади, машина свернула на другую улицу. Через четверть часа мы оказались перед воротами Маунт Хеброн.
Примо оставил машину у парковки, дальше мы пошли пешком. Американские кладбища я видел только в фильмах. Ровные линии одинаковых серых надгробий уходили вдаль, насколько хватало глаз, отчего чистое поле казалось размеченным на длинные сектора. Ни оград, ни цветов, только короткая пожухлая трава под ногами и ряды маленьких камней с выбитыми на них именами.
Совсем не так, как у нас, когда почившим воздаются последние уважение и любовь со стороны родных и близких. Надгробия в цветах и венках, деревья и кустарники в сказочном цветении в поминальные дни; распятия и свежеокрашенные оградки – здесь не было и тени той заботы, которую у нас оказывали усопшим. Хотя возможно, я просто привык к нашим традициям настолько, что, глядя на чужие, не признавал их.
- Джино не хотел, чтобы его хоронили в склепе, - Манетта смахнул несколько сухих листьев с надгробия, плотнее запахнул куртку на груди и повёл плечами, будто от озноба. – Я буду рядом, - негромко, словно извиняясь, проговорил Примо. – Вернусь к машине.
В знак благодарности я сжал руку Манетты чуть повыше локтя. Мы мало говорили в дороге, и сейчас не нуждались в словах. Примо кивнул и исчез. Тревога омрачала его лицо, но, погружённый в собственные мысли, я не придавал этому значения. Я думал о прошлом, вспоминал Вителли, и заново переживал все отвратительные, болезненные моменты своей жизни.
Я присел у надгробия, ничем не отличавшегося от череды безликих камней, перекрестился, и поцеловал холодный мрамор так, как было принято у нас. В сознании вспыхнул образ Джино, его отцовские объятия, и наше прощание у ресторана, в тот день, когда меня выгнал Медичи. Мы не должны были встретиться снова. Если бы этого не произошло, кто знает, может, Вителли остался жить. Как же сильно он привязался ко мне, если переживаний за меня, человека из ниоткуда, хватило, чтобы остановить его сердце навсегда.
Я сглотнул, прикрывая глаза, положил ладонь на надгробие и сжал пальцы. Я видел перед собой лицо старого итальянца, его усмешку, прищуренные глаза. Всё должно было идти по-другому. Виноват никто, и все сразу. Я знал только одно средство помощи усопшим, и молился со всей страстью, на которую был способен. Я перемежал слова молитвы с обращениями к Джино, путал русский и английский, шептал всё то, что не мог и не успел сказать в машине, пока Вителли ещё жил.
После невыразимой скорби, которую испытывают только те, кто остался, на душе стало пусто и спокойно. Не знаю, сколько я так просидел. Камень под моей ладонью стал тёплым, а я не двигался с места.
Чувство, будто я не один, пришло внезапно. Я не слышал посторонних звуков или голосов, не появилось и пресловутого ощущения, словно тебе в затылок давит пристальный взгляд – просто я вдруг понял, что у могилы Вителли сижу не один.
Я открыл глаза и обернулся.
Должно быть, Манетта бежал, чтобы предупредить меня. Рядом с ним я увидел двух крупных широкоплечих мужчин в плащах. Бледный, запыхавшийся Примо стоял немного позади них, расширившимися глазами глядя на меня. Ещё двое в одинаковых плащах замерли между надгробиями, рассматривая уходящие вдаль ряды могил.
Рядом со мной стоял Джанфранко Медичи.
Я видел носки его начищенных до блеска туфель и строгий тёмный костюм под расстёгнутым дорогим пальто, и медленно поднялся, чтобы не сидеть перед ним на корточках.
Примо нервно огляделся, решительно протиснулся между телохранителями и подошёл к крёстному. Я видел, что ему не по себе, но он продолжал стоять, глядя перед собой.
- Signor…
- Вернись в машину, Примо.
Я уже забыл, как звучал голос Медичи, но не забыл ощущение опасности, исходящее от этого человека. Примо лучше меня знал дона Джанфранко, и то, с каким трудом ему удалось удержаться на месте, вызвало у меня невольное восхищение. Манетта снова рисковал ради меня, а я ничем не мог ему помочь. Я мог только сочувствовать: сам я дона Медичи уже не боялся, а наша случайная встреча лишь ускорила развязку. Я только не хотел, чтобы Манетта пострадал, но мне не дали вставить и слова в защиту молодого итальянца.
Медичи повернулся к крестнику.
- Вернись в машину, - спокойно повторил Джанфранко. – Фрэнк и Луис, - Медичи сделал знак охране, - проводят тебя.
Примо сник. Я видел: будь его воля, он бы послал к дьяволу Фрэнка, Луиса, и обоих безымянных охранников, наградивших нашу маленькую группу подозрительно цепкими взглядами. С доном, как когда-то упоминал Примо, не спорили.
Я остался наедине с Медичи. Один на один, как в кабинете, и, как и прежде, не испытывая ни страха перед ним, ни трепета – только бесконечное внимание, поскольку с такими людьми нельзя себя вести ни неуважительно, ни заискивающе.
- Твоё место дома, - не глядя на меня, заметил Медичи. – Зачем ты приехал?
Я не сразу нашёлся, что ответить. Вначале хотелось даже переспросить, какой дом он имел в виду – доктора Риверса или тот, далёкий, после разлуки с которым прошла целая вечность. Я приехал в Америку без всяких видов на приключения, с одной только надеждой заработать и посмотреть мир. Говорить Медичи, что я обычный турист, означало покривить душой. Разве мог я себя так называть после всего, что произошло?
- Я задаю себе тот же вопрос, сеньор Медичи.
- Жалеешь?
- У меня есть для этого все основания.
Между каждым вопросом и ответом проходило не меньше секунды: дон Джанфранко не торопился с вопросами, я продумывал ответы.
На этот раз молчали дольше. Поскольку Медичи не смотрел на меня, я последовал его примеру и перевёл взгляд на надгробие.
- Джино прожил лишние несколько минут только для того, чтобы обезопасить тебя, - проронил наконец Медичи. – Передать мне послание. Он никогда не оставлял незаконченных дел.
- Вы сильно меня ненавидите? – помолчав, спросил я.
Казалось, мужчина удивился. Он даже посмотрел на меня – я видел это боковым зрением – и едва заметно усмехнулся.
- Я был зол, - ответил он. – Не только на тебя.
Медичи помолчал ещё секунду, и я внезапно понял, что всё, что говорили про него – правда. Страшный, бескомпромиссный человек. И, наверное, самый верный друг из возможных. Вот только я не хотел бы иметь такого патрона, как он.
- Теперь я понимаю Джино лучше. Но он умер, последнюю волю я исполнил, всё уже в прошлом. Осталось расставить последние точки.
- Что с Сэмом? – спросил я.
- Сэма пришлось наказать, - Медичи по-прежнему не отрывал взгляда от надгробия, но я не выдержал и посмотрел на него. Меня интересовала судьба предателя. – Из-за его глупости пострадала семья. Ему некого винить.
Ответ дона Джанфранко показался мне размытым, но мне хватило выражения его лица, чтобы понять: Сэм мёртв. Так должно быть, чтобы у других не осталось сомнений в том, что ждёт предателей. Семья Медичи должна оставаться сильной.
- Он мёртв, - зачем-то проронил я.
- Ты тоже, - отозвался дон Медичи, и впервые за весь разговор посмотрел мне в глаза. Я не знаю, что он ожидал увидеть там, и чего не ожидал, но, надеюсь, я его не разочаровал. – Тебя тихо убрали, от трупа избавились. Твоё настоящее имя никому неизвестно, а в Америке много пропадающих без вести иммигрантов.
Я продолжал смотреть на Медичи, не до конца понимая, что он имеет в виду.
- Но ведь я жив, - негромко заметил я. – Как вы всё это сделали?
- Слухи – лучшая машина. Тем более, если они исходят от проверенных людей.
Сеньор Медичи определённо обладал талантом отвлекать людей от всех насущных проблем, и создавать им новые, по сравнению с которыми прежние казались смешными. Я тоже на время забыл о своих.
- А Ник? – внезапно вспомнил я. – Николай Ремизов, он спас мне жизнь. Вы позволите ему уйти?
- Что мне его жизнь?
- Если вам действительно всё равно, тогда позвольте ему уйти со мной, - заметил я.
Дон Джанфранко снова усмехнулся.
- Он этого не заслужил.
- Но ведь он вам ничего не сделал, - не поверил я.
- Твой друг далеко не чист, на него пали подозрения, и в отношении мистера Ремизова я не связан никакими обязательствами.
- И это всё? – поразился я.
Дон Медичи едва заметно качнул головой. Я замер напротив него; ужас сковал сердце при мысли, что Ник может пострадать из-за меня. Так не должно быть!
- У нас людей за такое не убивают!
- У нас тоже, - кивнул Медичи. – Им дают шанс сделать это самим.
Я замолчал, опустив голову. Я был обязан Николаю жизнью и, не задумываясь, отдал бы ему долг. Когда я заметил, что дон Джанфранко изучает меня, то поднял глаза, встречаясь с ним взглядом.
- Ты не спросил, что будет с тобой, - негромко подсказал он.
- Что будет со мной? – послушно откликнулся я.
- Уезжай прямо сегодня. Чем быстрее ты покинешь Америку, тем лучше. Преследовать тебя не будут в память о Джино, но в другой раз, если ты вдруг окажешься здесь, я не могу ручаться за твою жизнь.
Я промолчал. Ветер трепал полы плаща Медичи, холодил моё лицо. Я смотрел на могилу того, кто стал здесь, в Америке, моим отцом. Я прощался с ним. Я был виноват перед ним. И по-своему я его любил.
- А Ник?
Дон ответил не сразу.
- Убирайтесь отсюда оба, - медленно проговорил он. – И хорошо запомните: у нас длинные руки.
Я посмотрел в его лицо, по-прежнему бесстрастное, лишённое всяких эмоций. Я вдруг почувствовал, что лишний здесь. Медичи приехал сюда не ради меня; наша встреча оказалась случайной.
- Прощайте, сеньор Медичи.
Я сделал один шаг и обернулся.
- Простите меня, если сможете.
Потом развернулся и направился вниз по тропе.
Глава 9.
Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии. (1 Кор. 6:19-20).
Я прислонился к стене, позволяя Ремизову занять единственное свободное кресло в этом углу зала. Сидеть мне не хотелось, кроме того, Риверс предупреждал, что мне нужно почаще пребывать в строго вертикальном или горизонтальном положении — из-за повреждённого позвоночника.
С Примо мы попрощались у входа. Манетта был единственным, кто провожал нас в аэропорт, и отсутствие эскорта радовало: мы могли сказать друг другу всё то, что не смогли бы при посторонних. Мы прощались навсегда и, даже если кто-то из нас сожалел, никто не решился произнести это вслух.
Я прощался с трудом. Я успел привязаться к Манетте и, мог поклясться, Примо чувствовал то же самое. В других обстоятельствах, уверен, мы бы обязательно остались друзьями. Наверное, поэтому расставание получилось слегка натянутым; говорить лишнее не хотелось никому. Всё было уже сказано дома и в машине. Жаль, что так всё получилось. Наша дружба закончилась, и никому из нас не дали второго шанса.
Вокруг бесцельно ходили люди, пытаясь сократить время до посадки. Некоторые из них подходили к киоску с прессой, выбирали яркие издания в глянцевых обложках, и довольные уходили прочь, обратно к своим креслам. Обычно такие журналы просматривались целиком ещё до начала посадки.
- Ты обязательно вернёшься, - услышал я звуки родной речи возле киоска. – Все возвращаются.
Я чуть провернул голову, бросая взгляд на соотечественницу. Женщине было за сорок; отсутствие косметики на лице, короткая стрижка и мешковатая одежда сильно портили и без того несвежую внешность. Двигалась и говорила она с показательной уверенностью, запустив обе руки в карманы необъятных брюк. Стоявшая рядом с ней молоденькая девушка слушала внимательно, успевая, однако, просматривать витрины с манящими журналами, и иногда кивала, слегка заторможено, поддерживая видимость беседы.
