Мы падаем в глубину. Мир стихает. Я закрываю глаза, медленно выпускаю из легких воздух — пусть идет к своим, под черную гладь ночного неба. Все так привычно. Но сейчас я тут не одна. Я смотрю прямо перед собой — и натыкаюсь на его взгляд, осмысленный, живой. Демон начинает биться, ему не хватает воздуха, и он хочет отобрать его у меня. Он пытается выбраться, цепляется, но я — плохая опора, и он лишь топит. Душит. У меня горячие руки. Я ободрала их тем суком, и в воде им хорошо. Они держат Демона, они хотят оставить его тут. И от этого мне становится хорошо тоже. Только тут, под водой, есть свобода. Вся моя ненависть, вся ярость, весь мой страх вырываются наружу, захватывают меня, и я на миг сама становлюсь им.
И Демон видит это в моих глазах.
То, что я не смогла объяснить ему за все это время, ни словами, ни жестами, ни намеками, ни прямо, вдруг стало так явно — сейчас. В моих глазах он видит себя, как в отражении. И Демон теряет кожу. Она трескается, как земля на жаре. Опадают пласты, и из-под них снова появляется человек. И человек, Дима, он — разжимает пальцы.
Разжимает пальцы мальчик, который меня любил. И он решает остаться здесь, потому что только тут есть мир и покой. Дима отталкивает меня и уходит. На самое дно. А в том вакууме, который оставила после себя ненависть, поселяется что-то тяжелое и холодное. И такое же острое, как нехватка кислорода.
И скрежещет, скрежещет...
Рита — Игорь как-то быстро привык называть ее на новый манер — казалось, как-то свыклась со своей новой ипостасью. Она знала, что не может выиграть эту войну. Нет, Рита не смирилась. Она терпела. Не раз, и не два, Игорь заставал на ее, таком милом, личике совсем неподобающее, казалось бы, выражение — челюсти сжаты, ноздри раздуваются... Еще немного — и будет взрыв. Но взрыва не было. Было только долгое, тянущееся ожидание.
Рита делила его на куски. Дождаться, когда она сможет нормально спать по ночам. Дождаться, когда она сможет есть привычную еду. Дождаться, когда она сможет есть привычную еду сама. Перетерпеть ежедневные унижения, пока Октябрина Михайловна приводила ее в порядок. Но лучше пусть она, чем Игорь. Надо ли говорить, что училась всему Рита очень быстро? Мозг и так все знал — но тело совсем было под него не приспособлено. Она ненавидела его. А также то, что, как она заметила, между сознанием и телом начал происходить какой-то синхрон. Не хор, и даже не нота в унисон — но общая настройка как-то начала происходить помимо ее воли. Тонкие усики потянулись от одного к другому — пока просто хотя бы узнать, а что это за зверь там такой, тот, второй.
Игорь никогда не отличался броской внешностью. Он был как пара штрихов на холсте. Но сейчас, люди, женщины, которые обычно просто прошли бы мимо него, явно стали обращать на него внимание. И причиной этого была, как ни парадоксально, Рита. Ну еще бы! Отец прогуливается со своей крохой-дочкой — так они выглядели со стороны. Он же просто герой! А где мама? Как нет мамы? Быть такого не может! Бедная девочка! И как Вы с ней один?
Игорь весьма терялся от такого настойчивого внимания. Он-то и мысли не допускал о том, чтобы рядом с ним оказался кто-то еще. Вот он — и вот Рита. Двое. Зачем им третий?
Рита думала точно так же. И каждый раз, когда "а можно ее взять на ручки?" хитрюга устраивала такую истерику — уже чисто в младенческом стиле — что очередная мадам, едва не оглохнув, прощалась настолько быстро, что можно было подумать, что она не только планы на вечер сменила, но и жизненные ориентиры в целом заодно.
Какой Рита была в детстве — в своем настоящем, первом, детстве — Игорь, конечно же, не знал. И он еще очень долгое время многие моменты, которые его начинали беспокоить, списывал на этот факт. Но, все же, чем дальше, тем чаще его посещала мысль, что Рита — это не его Рита. Не та, которую он знал. И, чем взрослее она становилась, тем чаще он на эту мысль натыкался.
С ним как будто бы жило сразу два человека, одна была зеркалом для другой. Взрослая женщина и маленькая девочка. Непосредственность и грубость. Легкость и злопамятность. Одно проистекало из другого, перемешивалось и возвращалось, но, чем больше проходило времени, тем четче становилась грань. И тем отчетливее, ярче, агрессивнее, проявлялась каждая из сущностей.
Нет, не каждая.
Маленькую Риту не особо беспокоило грядущее. Она еще умела быть счастливой, и, к своему удивлению, Игорь с ней тоже становился счастливым. По-простому, расслабленно. Как течение ручья. Как вдох. Он даже не играл роль отца — он и был им. Наставником, оберегом, защитой. Почитателем. Он сам удивлялся — уже оглядываясь назад, когда та, другая, и, вроде бы, его Маргарита, снова проявляла свои черты — с какой легкостью проходило такое время. Часы. Иногда — целые дни.
Но, чем дольше Марго отсутствовала, тем яростнее, взрывоопаснее было ее возвращение.
Она-то знала, к чему все идет. И ни за что не хотела уходить. Только ее борьба с собой превращалась в войны с окружающими. С Игорем...
С Михалной...
Окно было приоткрыто, несмотря на ноябрь, и грозивший выпасть снег. Хорошо так, свежо, все лучше, чем как в консервной банке. Октябрина Михайловна закуталась поглубже в пушистую кофту, и продолжила чтение. Свободных минут в отсутствии и сыновей, и, теперь, еще и мужа, становилось всё больше. Время будто раздвигалось, растягивалось, и глотало её. И Октябрина Михайловна так и оставалась там несмело барахтаться, в пустоте между минутами. Пока не сможет-таки уснуть, либо пока не настанет еще такое далекое утро.
Когда раздался звонок, она сначала подумала, что кто-то пришел к соседям. В такой-то час. Но повторный сигнал четко говорил, что звонили в ее дверь. Крадучись, она посмотрела в глазок. Света на лестничной площадке, конечно же, не было, и она едва увидела лишь нечеткий силуэт. Так и не спросив: "Кто там?" — да что будет со старой женщиной? – Октябрина Михайловна, внезапно осмелев, открыла дверь.
— Привет, мам.
— Игорь! — выдохнула она. Первое изумление прошло, и на лицо Октябрины Михайловны наползла строгость, и она тут же начала оглядываться, ища в сумерках ту, вторую, фигуру, — Ты один?
Игорь – теперь уже Игорь, а не Игорек, а прошло то… – смолчал.
— Пустишь? – Вместо ответа сказал он. Только тут Октябрина Михайловна заметила у его ног большую сумку. И в руках еще — сверток.
— Ты с вещами, — как-то победно сказала она. – Что ж, заходи, конечно. Или ты думал, родного сына в ночь выгоню? …Так все же, где она?
— Мам…
— Ну что – «мам»?
Ей пригрезился другой голос, более звонкий и четкий, который ее так же называл. Давно никто не ворошил эти воспоминания. А вот теперь появился нарушитель. И пришли и другие отголоски. Как много было шума, как все пялились на нее, на ее мужа, и все выспрашивали, выспрашивали, трясли… Соседи шушукались. А ее снова трясли – а точно ли это несчастный случай? А могло ли быть самоубийство? И если могло – то, как это так, вожатый, отличник – и до такого дойти? Может, в семье не все в порядке? А, может быть, несчастная любовь? И только когда в их несветлые головы пришла мысль, что, действительно – а как же такое темное дело могло произойти с комсомольцем в нашем светлом коммунистическом настоящем? – дело замяли, и вопросы перестали сыпаться на них со всех сторон.
Оглянувшись, не видел ли кто (а кто что увидит в этой темноте?!), Октябрина Михайловна со злостью закрыла дверь.
И тут из нее полилось. Множество-множество всего невысказанного, не получавшего адресата, что копилось в голове, обильно бурля и оставляя закладку книги на прежнем месте. Игорь, лишь на миг, при встрече, столкнувшийся с ней глазами, не поднимал головы, уткнулся в сверток, что все это время так и не выпустил из рук. Сверток пошевелился и угукнул. И своим этим тихим "Гу" прервал весь словесный поток, что никак не мог прекратиться до этого самостоятельно. Все равно что прутиком Ниагару перекрыть.
— Эй, доброе утро! Мы тебя разбудили? — Просюсюкал он. От свертка снова донеслось довольное "Гу!". Октябрина Михайловна подошла поближе и всмотрелась, напрягая не верящие глаза.
— Игорь?! — Снова выдохнула она, будто тот держал на руках говорящую табуретку. Все еще сомневаясь, она протянула руку, и откинула край одеялка. На нее уставилась пара темных глаз. Октябрина Михайловна вздрогнула, ей это показалось недобрым знаком. Младенец смотрел прямо на нее, не просто в ее сторону, или "в никуда" — на нее, будто осознавая, кто перед ним. Октябрина Михайловна нахмурилась еще больше.
— Ну и где все же его мать?
Вопрос, судя по тону, же был больше риторическим, но Игорь ответил:
— Её, — поправил он, крепко прижимая девочку к себе. — Это все, что от нее осталось.
Октябрина Михайловна снова запричитала, впрочем, делать это она старалась все же себе под нос. И Игорь, и девочка, по-видимому, оценили ее старания по сохранению самообладания, и ни тот, ни другая, не издали ни звука.
— Как ее зовут? — Спросила Октябрина Михайловна.
— Маргарита, — ответил Игорь, и тут же пронаблюдал изменения в лице матери.
— Ну конечно! — Фыркнув, сказала она. — Как же иначе то? Других то имен у нас ведь нет!
— Ее зовут Маргарита, — отчеканил Игорь. Чего–чего, а упрямства сыну было не занимать.
— Ладно, — только сейчас она сообразила, что все это время они так и стоят в тесной прихожей. — Ты можешь жить в своей прежней комнате. Сейчас она тебе даже покажется больше...
"Когда Мити нет" — хотела сказать она, но не осилила эти слова. Не осмелилась выговорить. Время ничего не значит.
— И забота о ней, — она ткнула в сверток одеял у Игоря на руках, — на тебе, и только на тебе!
Она разрешила им остаться. Сделала это Октябрина Михайловна с таким гордым видом, будто нищему копейку бросила — давай-не давай, а все равно пропьет. Хотя и места в квартире хватало, и текущий душ, да и так, по мелочи, Игорь починил. Октябрина Михайловна открыла им вторую комнату — буду я еще каждый раз через вас ходить! С готовкой и стиркой, так и быть, поможет — но с ребенком ко мне не лезь, сам уж как-то! Игорь кивал, не просил большего.
Чуть позже, уже несколько дней спустя, Октябрина Михайловна взяла девочку на руки. Они внимательно изучали друг друга. Глаза в дневном свете у нее оказались вовсе не черными, и даже не карими — а как две капельки меда — прозрачного, не засахарившегося.
— Может, Елена? Или нет, вот еще красиво очень — Алия, слышала такое. Или Лилия. Тоже как цветок. И что он к этому имени прицепился?
Девочка, выслушав все это, выдала громкий залп отрыжки.
— Вот так вот, да? — спросила Октябрина Михайловна, уже всерьез разговаривая с ребенком. Ритка гугукнула. Это должно было означать смех.
Поезда ночью ходили нечасто. Но сон в последнее время и так был не ахти, и от скрипа ступенек можно было проснуться — не то что от проносящегося товарняка. А тут, видать, в пути еще что-то случилось, взвизгнули коротко тормоза, крепко ударились друг о друга вагоны. Но поезд до конца так и не остановился, вскоре снова набрал ход и поехал себе дальше. Не иначе, собака какая по путям шастала. Несчастная тварь. Сколько грохоту понаделала. Октябрина Михайловна, вздрогнувшая от внезапного шума и сама, встала с постели, заглянула в соседнюю комнату. Игорь спал, как убитый. Он пришел со смены только пару часов назад. Ритка же кукожилась в своей кроватке, наверное, и ее потревожил поезд. Подойдя ближе, Октябрина Михайловна разглядела, что Ритка и правда не спит. Плачет. Тихо так всхлипывает, будто и в самом деле боится разбудить Игорька. Октябрина Михайловна вынула ее из кроватки, вынесла из комнаты, прикрыла за собой дверь. Плачь стал чуть громче.
— В первый раз вижу такого умного младенца. Что же за жизнь то у тебя будет, а? — Покачала головой женщина. — Ну да не бойся, это поезд. Ты привыкнешь.
За окном пошел дождь. Один из последних в этом году. Он мягко шелестел холодными каплями, на поверхности которых образовывалась и тут же таяла тонюсенькая корочка льда. Убаюканная, Ритка уснула. Октябрина Михайловна вернула ребенка в кроватку, и пошла в свою постель сама, надеясь, что сон этой ночью ее навестит еще раз.
Октябрина Михайловна любила ее, как могла. Она любила ее нос и подбородок — совсем как у Игоря. Не любила длинные пальцы — это все от "неё". Любила ее упрямство, и ненавидела ее холодность. Любила ее в среду, и почти нет — в понедельник. Она искала в ней черты и сына, и Марго, и находила все больше последних. И заставляла себя искать снова, пока не находила в девочке что-то свое и родное. Это помогало прожить ей еще неделю. И потом — еще. Вопреки угрозам, она проводила с Риткой много времени, и старалась помочь сыну как в быту, так и в воспитании. Но последнее удавалось ей с трудом. Ритка казалась ей незыблемой горой, которая год за годом лишь высвобождается из пластов земли, сформировавшись там силами одной лишь природы давным-давно. А сама Октябрина Михайловна так и остается у подножья. Скажешь ей, трехлетней, чтобы шла мыть руки, а та посмотрит так: "Октябрина Михайловна, что же Вы мне такие очевидные вещи рассказываете то?". Только головой и покачаешь. Да и сама пойдешь руки мыть, а то мало ли, позабыла на старости лет.
Горячей воды не было уже больше недели. На кухне парили, нагреваясь, большой таз и оцинкованное ведро. Тоненькими струйками со дна поднимались бусинки воздуха, оповещая, что вода скоро-скоро закипит. Октябрина Михайловна готовила в ванной место, куда можно будет перенести емкости. Она как раз искала под ванной ковш, уже не годный на кухне, но вполне хороший для того, чтобы можно было себя полить, когда из комнаты раздались голоса и смех Игорька с Риткой. Октябрина Михайловна нервно дернулась — она как раз стояла в той самой интересной позе (голова под ванной, ноги в старых тапочках торчат из открытой двери, потому что иначе не уместиться), в которой не особо радуешься соглядатаям, даже если это твой сын. Синим эмалированным боком под ванной сверкнул ковш. Октябрина Михайловна выгребла его оттуда, оперлась на чугунный край, и с большим трудом распрямилась. Спина ныла. Сейчас бы в ванной полежать! Минут аж десять или даже... даже двадцать! Но на ванну воды не хватит — того, что нагрелось, на троих только и ополоснуться может хватить.
Игорь купал девочку сам. Почему-то за все эти годы Октябрина Михайловна никогда не называла ее дочкой Игоря, или своей внучкой. Рита, девочка, она... Но чаще — Ритка. Вот так, пренебрежительно и с безысходностью, будто какую-то болезнь. Опухоль не смертельна, но и неоперабельна, смиритесь.
Игорь вынес Ритку из комнаты на руках. Растрепанную, розовощекую, сладко пахнущую — словно саму Весну. Она обхватила его руками и ногами, будто обезьянка — дерево. Крепко уцепилась, зная все сучки и спилы. Она прошлась бы по нему в темноте, с закрытыми глазами, словно бы он был ее домом целые сотни лет, весь он, и тело, и душа. Лицом к лицу, нос к носу, улыбка к улыбке — как зеркала друг для друга.
Ритка была завернута в большое махровое полотенце. Не просто большое — огромное. Оно было сшито из двух и по отдельности то больших полотенец, но в совокупности выходила целая простыня.
И Демон видит это в моих глазах.
То, что я не смогла объяснить ему за все это время, ни словами, ни жестами, ни намеками, ни прямо, вдруг стало так явно — сейчас. В моих глазах он видит себя, как в отражении. И Демон теряет кожу. Она трескается, как земля на жаре. Опадают пласты, и из-под них снова появляется человек. И человек, Дима, он — разжимает пальцы.
Разжимает пальцы мальчик, который меня любил. И он решает остаться здесь, потому что только тут есть мир и покой. Дима отталкивает меня и уходит. На самое дно. А в том вакууме, который оставила после себя ненависть, поселяется что-то тяжелое и холодное. И такое же острое, как нехватка кислорода.
И скрежещет, скрежещет...
Часть 3. Безвременье
Глава 10. Михална
Рита — Игорь как-то быстро привык называть ее на новый манер — казалось, как-то свыклась со своей новой ипостасью. Она знала, что не может выиграть эту войну. Нет, Рита не смирилась. Она терпела. Не раз, и не два, Игорь заставал на ее, таком милом, личике совсем неподобающее, казалось бы, выражение — челюсти сжаты, ноздри раздуваются... Еще немного — и будет взрыв. Но взрыва не было. Было только долгое, тянущееся ожидание.
Рита делила его на куски. Дождаться, когда она сможет нормально спать по ночам. Дождаться, когда она сможет есть привычную еду. Дождаться, когда она сможет есть привычную еду сама. Перетерпеть ежедневные унижения, пока Октябрина Михайловна приводила ее в порядок. Но лучше пусть она, чем Игорь. Надо ли говорить, что училась всему Рита очень быстро? Мозг и так все знал — но тело совсем было под него не приспособлено. Она ненавидела его. А также то, что, как она заметила, между сознанием и телом начал происходить какой-то синхрон. Не хор, и даже не нота в унисон — но общая настройка как-то начала происходить помимо ее воли. Тонкие усики потянулись от одного к другому — пока просто хотя бы узнать, а что это за зверь там такой, тот, второй.
Игорь никогда не отличался броской внешностью. Он был как пара штрихов на холсте. Но сейчас, люди, женщины, которые обычно просто прошли бы мимо него, явно стали обращать на него внимание. И причиной этого была, как ни парадоксально, Рита. Ну еще бы! Отец прогуливается со своей крохой-дочкой — так они выглядели со стороны. Он же просто герой! А где мама? Как нет мамы? Быть такого не может! Бедная девочка! И как Вы с ней один?
Игорь весьма терялся от такого настойчивого внимания. Он-то и мысли не допускал о том, чтобы рядом с ним оказался кто-то еще. Вот он — и вот Рита. Двое. Зачем им третий?
Рита думала точно так же. И каждый раз, когда "а можно ее взять на ручки?" хитрюга устраивала такую истерику — уже чисто в младенческом стиле — что очередная мадам, едва не оглохнув, прощалась настолько быстро, что можно было подумать, что она не только планы на вечер сменила, но и жизненные ориентиры в целом заодно.
Какой Рита была в детстве — в своем настоящем, первом, детстве — Игорь, конечно же, не знал. И он еще очень долгое время многие моменты, которые его начинали беспокоить, списывал на этот факт. Но, все же, чем дальше, тем чаще его посещала мысль, что Рита — это не его Рита. Не та, которую он знал. И, чем взрослее она становилась, тем чаще он на эту мысль натыкался.
С ним как будто бы жило сразу два человека, одна была зеркалом для другой. Взрослая женщина и маленькая девочка. Непосредственность и грубость. Легкость и злопамятность. Одно проистекало из другого, перемешивалось и возвращалось, но, чем больше проходило времени, тем четче становилась грань. И тем отчетливее, ярче, агрессивнее, проявлялась каждая из сущностей.
Нет, не каждая.
Маленькую Риту не особо беспокоило грядущее. Она еще умела быть счастливой, и, к своему удивлению, Игорь с ней тоже становился счастливым. По-простому, расслабленно. Как течение ручья. Как вдох. Он даже не играл роль отца — он и был им. Наставником, оберегом, защитой. Почитателем. Он сам удивлялся — уже оглядываясь назад, когда та, другая, и, вроде бы, его Маргарита, снова проявляла свои черты — с какой легкостью проходило такое время. Часы. Иногда — целые дни.
Но, чем дольше Марго отсутствовала, тем яростнее, взрывоопаснее было ее возвращение.
Она-то знала, к чему все идет. И ни за что не хотела уходить. Только ее борьба с собой превращалась в войны с окружающими. С Игорем...
С Михалной...
***
Окно было приоткрыто, несмотря на ноябрь, и грозивший выпасть снег. Хорошо так, свежо, все лучше, чем как в консервной банке. Октябрина Михайловна закуталась поглубже в пушистую кофту, и продолжила чтение. Свободных минут в отсутствии и сыновей, и, теперь, еще и мужа, становилось всё больше. Время будто раздвигалось, растягивалось, и глотало её. И Октябрина Михайловна так и оставалась там несмело барахтаться, в пустоте между минутами. Пока не сможет-таки уснуть, либо пока не настанет еще такое далекое утро.
Когда раздался звонок, она сначала подумала, что кто-то пришел к соседям. В такой-то час. Но повторный сигнал четко говорил, что звонили в ее дверь. Крадучись, она посмотрела в глазок. Света на лестничной площадке, конечно же, не было, и она едва увидела лишь нечеткий силуэт. Так и не спросив: "Кто там?" — да что будет со старой женщиной? – Октябрина Михайловна, внезапно осмелев, открыла дверь.
— Привет, мам.
— Игорь! — выдохнула она. Первое изумление прошло, и на лицо Октябрины Михайловны наползла строгость, и она тут же начала оглядываться, ища в сумерках ту, вторую, фигуру, — Ты один?
Игорь – теперь уже Игорь, а не Игорек, а прошло то… – смолчал.
— Пустишь? – Вместо ответа сказал он. Только тут Октябрина Михайловна заметила у его ног большую сумку. И в руках еще — сверток.
— Ты с вещами, — как-то победно сказала она. – Что ж, заходи, конечно. Или ты думал, родного сына в ночь выгоню? …Так все же, где она?
— Мам…
— Ну что – «мам»?
Ей пригрезился другой голос, более звонкий и четкий, который ее так же называл. Давно никто не ворошил эти воспоминания. А вот теперь появился нарушитель. И пришли и другие отголоски. Как много было шума, как все пялились на нее, на ее мужа, и все выспрашивали, выспрашивали, трясли… Соседи шушукались. А ее снова трясли – а точно ли это несчастный случай? А могло ли быть самоубийство? И если могло – то, как это так, вожатый, отличник – и до такого дойти? Может, в семье не все в порядке? А, может быть, несчастная любовь? И только когда в их несветлые головы пришла мысль, что, действительно – а как же такое темное дело могло произойти с комсомольцем в нашем светлом коммунистическом настоящем? – дело замяли, и вопросы перестали сыпаться на них со всех сторон.
Оглянувшись, не видел ли кто (а кто что увидит в этой темноте?!), Октябрина Михайловна со злостью закрыла дверь.
И тут из нее полилось. Множество-множество всего невысказанного, не получавшего адресата, что копилось в голове, обильно бурля и оставляя закладку книги на прежнем месте. Игорь, лишь на миг, при встрече, столкнувшийся с ней глазами, не поднимал головы, уткнулся в сверток, что все это время так и не выпустил из рук. Сверток пошевелился и угукнул. И своим этим тихим "Гу" прервал весь словесный поток, что никак не мог прекратиться до этого самостоятельно. Все равно что прутиком Ниагару перекрыть.
— Эй, доброе утро! Мы тебя разбудили? — Просюсюкал он. От свертка снова донеслось довольное "Гу!". Октябрина Михайловна подошла поближе и всмотрелась, напрягая не верящие глаза.
— Игорь?! — Снова выдохнула она, будто тот держал на руках говорящую табуретку. Все еще сомневаясь, она протянула руку, и откинула край одеялка. На нее уставилась пара темных глаз. Октябрина Михайловна вздрогнула, ей это показалось недобрым знаком. Младенец смотрел прямо на нее, не просто в ее сторону, или "в никуда" — на нее, будто осознавая, кто перед ним. Октябрина Михайловна нахмурилась еще больше.
— Ну и где все же его мать?
Вопрос, судя по тону, же был больше риторическим, но Игорь ответил:
— Её, — поправил он, крепко прижимая девочку к себе. — Это все, что от нее осталось.
Октябрина Михайловна снова запричитала, впрочем, делать это она старалась все же себе под нос. И Игорь, и девочка, по-видимому, оценили ее старания по сохранению самообладания, и ни тот, ни другая, не издали ни звука.
— Как ее зовут? — Спросила Октябрина Михайловна.
— Маргарита, — ответил Игорь, и тут же пронаблюдал изменения в лице матери.
— Ну конечно! — Фыркнув, сказала она. — Как же иначе то? Других то имен у нас ведь нет!
— Ее зовут Маргарита, — отчеканил Игорь. Чего–чего, а упрямства сыну было не занимать.
— Ладно, — только сейчас она сообразила, что все это время они так и стоят в тесной прихожей. — Ты можешь жить в своей прежней комнате. Сейчас она тебе даже покажется больше...
"Когда Мити нет" — хотела сказать она, но не осилила эти слова. Не осмелилась выговорить. Время ничего не значит.
— И забота о ней, — она ткнула в сверток одеял у Игоря на руках, — на тебе, и только на тебе!
***
Она разрешила им остаться. Сделала это Октябрина Михайловна с таким гордым видом, будто нищему копейку бросила — давай-не давай, а все равно пропьет. Хотя и места в квартире хватало, и текущий душ, да и так, по мелочи, Игорь починил. Октябрина Михайловна открыла им вторую комнату — буду я еще каждый раз через вас ходить! С готовкой и стиркой, так и быть, поможет — но с ребенком ко мне не лезь, сам уж как-то! Игорь кивал, не просил большего.
Чуть позже, уже несколько дней спустя, Октябрина Михайловна взяла девочку на руки. Они внимательно изучали друг друга. Глаза в дневном свете у нее оказались вовсе не черными, и даже не карими — а как две капельки меда — прозрачного, не засахарившегося.
— Может, Елена? Или нет, вот еще красиво очень — Алия, слышала такое. Или Лилия. Тоже как цветок. И что он к этому имени прицепился?
Девочка, выслушав все это, выдала громкий залп отрыжки.
— Вот так вот, да? — спросила Октябрина Михайловна, уже всерьез разговаривая с ребенком. Ритка гугукнула. Это должно было означать смех.
***
Поезда ночью ходили нечасто. Но сон в последнее время и так был не ахти, и от скрипа ступенек можно было проснуться — не то что от проносящегося товарняка. А тут, видать, в пути еще что-то случилось, взвизгнули коротко тормоза, крепко ударились друг о друга вагоны. Но поезд до конца так и не остановился, вскоре снова набрал ход и поехал себе дальше. Не иначе, собака какая по путям шастала. Несчастная тварь. Сколько грохоту понаделала. Октябрина Михайловна, вздрогнувшая от внезапного шума и сама, встала с постели, заглянула в соседнюю комнату. Игорь спал, как убитый. Он пришел со смены только пару часов назад. Ритка же кукожилась в своей кроватке, наверное, и ее потревожил поезд. Подойдя ближе, Октябрина Михайловна разглядела, что Ритка и правда не спит. Плачет. Тихо так всхлипывает, будто и в самом деле боится разбудить Игорька. Октябрина Михайловна вынула ее из кроватки, вынесла из комнаты, прикрыла за собой дверь. Плачь стал чуть громче.
— В первый раз вижу такого умного младенца. Что же за жизнь то у тебя будет, а? — Покачала головой женщина. — Ну да не бойся, это поезд. Ты привыкнешь.
За окном пошел дождь. Один из последних в этом году. Он мягко шелестел холодными каплями, на поверхности которых образовывалась и тут же таяла тонюсенькая корочка льда. Убаюканная, Ритка уснула. Октябрина Михайловна вернула ребенка в кроватку, и пошла в свою постель сама, надеясь, что сон этой ночью ее навестит еще раз.
***
Октябрина Михайловна любила ее, как могла. Она любила ее нос и подбородок — совсем как у Игоря. Не любила длинные пальцы — это все от "неё". Любила ее упрямство, и ненавидела ее холодность. Любила ее в среду, и почти нет — в понедельник. Она искала в ней черты и сына, и Марго, и находила все больше последних. И заставляла себя искать снова, пока не находила в девочке что-то свое и родное. Это помогало прожить ей еще неделю. И потом — еще. Вопреки угрозам, она проводила с Риткой много времени, и старалась помочь сыну как в быту, так и в воспитании. Но последнее удавалось ей с трудом. Ритка казалась ей незыблемой горой, которая год за годом лишь высвобождается из пластов земли, сформировавшись там силами одной лишь природы давным-давно. А сама Октябрина Михайловна так и остается у подножья. Скажешь ей, трехлетней, чтобы шла мыть руки, а та посмотрит так: "Октябрина Михайловна, что же Вы мне такие очевидные вещи рассказываете то?". Только головой и покачаешь. Да и сама пойдешь руки мыть, а то мало ли, позабыла на старости лет.
Глава 11. Червь завелся
Горячей воды не было уже больше недели. На кухне парили, нагреваясь, большой таз и оцинкованное ведро. Тоненькими струйками со дна поднимались бусинки воздуха, оповещая, что вода скоро-скоро закипит. Октябрина Михайловна готовила в ванной место, куда можно будет перенести емкости. Она как раз искала под ванной ковш, уже не годный на кухне, но вполне хороший для того, чтобы можно было себя полить, когда из комнаты раздались голоса и смех Игорька с Риткой. Октябрина Михайловна нервно дернулась — она как раз стояла в той самой интересной позе (голова под ванной, ноги в старых тапочках торчат из открытой двери, потому что иначе не уместиться), в которой не особо радуешься соглядатаям, даже если это твой сын. Синим эмалированным боком под ванной сверкнул ковш. Октябрина Михайловна выгребла его оттуда, оперлась на чугунный край, и с большим трудом распрямилась. Спина ныла. Сейчас бы в ванной полежать! Минут аж десять или даже... даже двадцать! Но на ванну воды не хватит — того, что нагрелось, на троих только и ополоснуться может хватить.
Игорь купал девочку сам. Почему-то за все эти годы Октябрина Михайловна никогда не называла ее дочкой Игоря, или своей внучкой. Рита, девочка, она... Но чаще — Ритка. Вот так, пренебрежительно и с безысходностью, будто какую-то болезнь. Опухоль не смертельна, но и неоперабельна, смиритесь.
Игорь вынес Ритку из комнаты на руках. Растрепанную, розовощекую, сладко пахнущую — словно саму Весну. Она обхватила его руками и ногами, будто обезьянка — дерево. Крепко уцепилась, зная все сучки и спилы. Она прошлась бы по нему в темноте, с закрытыми глазами, словно бы он был ее домом целые сотни лет, весь он, и тело, и душа. Лицом к лицу, нос к носу, улыбка к улыбке — как зеркала друг для друга.
Ритка была завернута в большое махровое полотенце. Не просто большое — огромное. Оно было сшито из двух и по отдельности то больших полотенец, но в совокупности выходила целая простыня.
