Лето, в квартире и без паров нагретой воды было жарковато. С ними же она начинала походить на местное отделение бани. Игорь напевал, и на каждом такте подбрасывал Ритку на руках. Та радостно пищала.
— Три чукотских мудреца
Твердят, твердят мне без конца:
"Металл не принесёт плода,
Игра не стоит свеч, а результат — труда" [1]
— Еще, еще! — веселилась Ритка.
В полотенце семилетняя Ритка могла завернуться хоть целиком, и еще бы хвостик остался. Сейчас оно прикрывало только ноги и живот девочки, со спины же сползло. Но ни сама Ритка, ни Игорь, не обратили на это ни малейшего внимания. Но зато сильно смутилась сама Октябрина Михайловна.
— Но я сажаю алюминиевые огурцы, а-а
На брезентовом поле
Я сажаю алюминиевые огурцы, а-а
На брезентовом поле.
У Ритки вырвался восторженный вскрик, когда Игорь подбросил ее в очередной раз. Он ее поймал, но в этот раз как-то неловко, полотенце сползло наполовину, почти обнажив пару маленьких ямочек в нижней части спины.
Странно, Октябрина Михайловна никогда не думала о сыне как о мужчине. Ни когда он рассказал ей о Марго, ни даже когда он появился на ее пороге с ребенком — нет. Она понимала, что он ушел к женщине. Но мысль, что к женщине ушел — не просто ее сын, а мужчина, при свей своей очевидности, ей в голову не приходила. Живя под одной крышей, видясь каждый день, человек будто теряет грани, теряет свои уникальные и столь яркие для других черты, и становится просто — родственником. Круглым, обтекаемым, удобным, привычным. А у круга не может быть пола. Но тут, когда она смотрела на них, таких счастливых, таких ...единых, словно какой-то меленький мерзкий червячок завелся у нее внутри. Что-то во всей этой ситуации показалось Октябрине Михайловне таким противоестественным, неправильным, чуждым всей природе человеческой, она сама не до конца осознавала — что.
А Игорь перешел на нескладушки:
— Если мама моет раму,
Значит скоро Первомай.
Ничего тут не поделать,
У неё такой рефлекс.
Ритка залилась смехом. Эта ей нравилась больше всего. Движимая внутренним порывом, Октябрина Михайловна быстро подошла к ним, просунула руки девочке под мышки, и потянула ее на себя. Возможно, это вышло резче, намного резче, чем она рассчитывала, и потому она остановилась, так и не доведя свое намерение взять Ритку себе на руки до конца.
— Дай, — чуть запинаясь, сказала она, — я... сама ее помою. — Она старалась это сказать как можно более ненавязчиво, но, видать, совсем не то вышло.
То ли предложение было неожиданно, то ли что-то в тоне ее голоса все же проскользнуло, тянущее, напряженное, сродни звуку порвавшейся струны, но оба они вдруг замолчали. Игорь прекратил подбрасывать малышку, прижал ее к себе, ровно как в тот день, когда впервые принес ее в этот дом. А сама она вдруг выпрямилась, вытянулась, восседая на руках Игоря, как на троне, взглянула на Октябрину Михайловну во всех смыслах свысока... Каким-то истинно женским чутьем, что бывает чаще у взрослых женщин, она поняла настрой Октябрины Михайловны. И смех смолк.
— Не надо, — холодно отстранилась она. Затем ловко, будто ящерица, выскользнула из обеих пар рук, на пол, вниз, подцепила злосчастное полотенце, и, обернувшись им, будто киношная дива, гордо пошла в ванную. — Я сама. Я же уже большая.
На последних акцентных словах она глянула на Октябрину Михайловну. Этот взгляд заставил ее и устыдиться своих мыслей, и испугаться. Как тогда, столько лет назад, когда Риткины, еще младенческие, глаза ей показались абсолютной чернотой. Полотенце за ней волочилось, как шлейф.
— Вот королевишна-то! Недотрога! Сама она... Некась, шишек набьет, будет знать, как "сама"! — вдруг прошипела Октябрина Михайловна, будто маска спала.
— Мам, ты говоришь так, будто это плохо. — Игорь глядел вслед Ритке с таким восхищением, которого Октябрина Михайловна никогда не замечала в свой адрес, ни от кого. Когда общение с сыном сошло на короткое перебрасывание фразами? Когда не стало Димы? Когда он фактически ушел из дома? Тогда, когда он влюбился в Марго? Или же это произошло сейчас, когда он тут, под боком, и, казалось бы, ничего не мешает семейному счастью? Счастью остатков семьи. Червячок нашел себе пищу, и с тех пор стал усиленно расти. Со временем он вырастет в зеленого змия.
Через четверть часа с небольшим, дверь, щелкнувшая замком перед самым носом Октябрины Михайловны, снова раскрылась, и Ритка вышла из ванной. Лужи прибраны, ковш на месте, воды еще вдосталь. Может, волосы не сумела хорошо промыть? Но нет, и с этим справилась. Сама-то она быстро ополаскивалась одним мылом — и тело, и волосы — после чего скручивала тугой пучок, не дожидаясь пока вся кипа высохнет, и через десять, от силы, минут, уже снова была не при параде — так в строю.
— А таз-то зачем в ванну поставила? — все же нашла к чему придраться Октябрина Михайловна. — Уронила что ли?
— Не уронила. Это чтобы ногам не было холодно. — И опять этот взгляд, заставляющий сомневаться в собственных умственных способностях. Но поставить обычный тазик, куда бы лилась и так используемая вода, Октябрина Михайловна и вправду как-то не додумалась и лишь покачала головой.
— Иди, расчешу.
Волосы у Ритки были замечательные. Плотные, гладкие, темно— русые, они еще больше потемнеют с возрастом. Жаль, конечно, что не тот воздушный цвет зрелых полей, как у Игорька. Октябрина Михайловна все пыталась дать им отрасти побольше, чтобы было можно заплетать их в косы, как и у всех девочек. Но Ритка требовала их стричь, едва те отрастали чуть ниже середины шеи, где у нее было родимое пятно, так похожее на шрам.
Года в два она проковыляла к зеркалу в прихожей, уперлась в него своими маленькими ладошками для равновесия, и замерла как-то. Рассматривала себя, очень долго, пристально. Поджав губы. Но не расплакалась. Случись такое, Октябрина Михайловна отнесла бы это к тому, что Ритка испугалась своего отражения, приняв его за неизвестную ей маленькую девочку. В определенном смысле так и было. И девочку в отражении она не знала, и теперь с пристрастием ее разглядывала, по частям, по крохам, отождествляя увиденное — с собой. Осмотрев и хлюпнув носом, она сказала короткое:
— Ич!
Игоря дома не было. Он-то ее лепет, еще не сформировавшийся в речь, понимал так, будто с детско-русским словарем в кармане ходил. Самое странное — и Ритка понимала (ведь понимала же!) его развернутые ответы. Их диалоги выглядели порой как картина авангардиста: смысл определенно есть, но понятен он лишь художнику и его жене. Но Игоря дома не было.
Октябрина Михайловна не вслушивалась в Риткины слова. В делах было проще их вовсе игнорировать, либо же ответить "Да, да, собачка лает", когда за окном лаяла собака, и "Да, да, гром гремит", когда за окном гремел гром. Но это были не ответы Ритке, это были лишь простые словесные подтверждения тому, на что в данный момент обратила внимание сама Октябрина Михайловна, и почему-то посчитала, что и Ритка лопочет про это же.
— Ич! — снова повторила Ритка, стоя у зеркала.
— Что ты хочешь? — наконец спросила Октябрина Михайловна с кухни. Ритка повторила еще раз. — Водички? Пить хочешь?
Ритка помотала головой и снова повторила:
— Ич!
— А, птичка прилетела? Птичка— синичка!..
Ритка открыла рот, чтобы еще раз повторить то, что никак не желала понимать эта глупая женщина, но, видать, рассудив о тщетности намерений, потопала в комнату. Октябрина Михайловна вернулась к закипающей кастрюле на кухню. В комнате Ритка вскарабкалась на диван, залезла коротенькими ножками на подлокотник — ей даже пришлось привстать на цыпочки и сильно-сильно вытянуть руку — и вот она добралась до ножниц, лежавших посередине стола.
Октябрина Михайловна ощутила спиной, что кто-то на нее смотрит, и чуть не поперхнулась бульоном, который пробовала на соль. Позади, как маленький звереныш, стояла Ритка с ножницами в руках.
— Как ты их достала?! — похолодела Октябрина Михайловна. Прошло же, казалось, всего-то минуты три.
— Ич! — снова повторила Ритка и протянула ей ножницы. Если бы это и вправду был зверь, а не двухлетний ребенок, Октябрина Михайловна оторопела бы не больше.
— Стричь? Так ты хочешь, чтобы я тебя подстригла?..
— М! — сказала Ритка. Вложила ножницы в ее ладонь, принесла свой маленький стульчик и села посреди кухни. Это явно означало "Да".
— Эм, ну, что ж, хорошо... — Октябрина Михайловна прикрыла кастрюлю крышкой. Девочкам стрижки она еще никогда не делала. Да и сыновей стригла уже ох как давно. Но что тут может быть сложного? С тех пор Ритка стала напоминать Марго еще больше. Но Октябрина Михайловна, списав на родственные связи, старалась это сходство намеренно не замечать.
Собираясь спать, Октябрина Михайловна, запнулась обо что-то ногой. Она откинула угол свежего чистого одеяла, но тут же, споткнувшись, чуть не полетела на кровать. Ухватилась руками, отдало в предплечье — а ведь и мягко вроде бы, и невысоко. Растирая руку, она согнулась, заглянула под кровать. Оттуда торчал угол коробки. Октябрину Михайловну пробрал озноб. Но колесики уже вертелись, и руки потянулись к ней, картонной, давно и нарочно забытой, но так и не оставляющей в покое.
Она вытянула коробку из-под кровати, раскрыла. И вот оно. Нет, она не забыла, она думала о Мите каждый день. Но воспоминания эти были будто песчинка в раковине — уже облёкшиеся в толстый слой обезболивающего перламутра, где-то там, далеко, убаюканные на дне моря памяти, под защитной скорлупой. Они там были — и они были прекрасны. Как был прекрасен он сам. Она чувствовала их вес, тяжесть. Но острые грани уже сточились, обезопасились, потеряли способность ранить.
Сейчас же скорлупа треснула. Фото, письма, вещи — все его (его!), родное — хватило одного взгляда. Это было подобно падению в пропасть, в полную пустоту. Сколько же сил нужно было применять ежедневно, ежеминутно, чтобы сдерживать эту мощь? Потому что внутри оказалась не песчинка — а пустыня. Она копила свои силы, и теперь, вырвавшись на волю, топила все под своей массой. Жаркая, безлюдная, лишающая воли, размазывающая душу по всей своей плоти. Октябрина Михайловна не стерпела, сдалась. Она не стала звать на помощь. Кто б ее услышал, голос так слаб и далек!
Октябрина Михайловна ходила по комнате, но мысль все равно в итоге сбивалась и выворачивалась из уже не таких цепких рук разума.
Ночью я проснулась. Игорь жутко храпел, разметавшись по кровати, но проснулась я не из-за этого. Раскладное кресло, где я спала, скоро перестанет быть мне удобным. Поскорей бы. Никогда не отличалась ростом, но так неудобно быть вовсе коротышкой. Прошлепала босым ногами по теплому полу, открыла дверь, тихо прокралась по комнате Михалны до коридора. На кухне горел свет. Я обернулась — глаза привыкли к темноте, и я увидела, что в постели никого нет, Михална будто и не ложилась. Коробки не было. Я в нерешительности потопталась у прикрытой двери, вцепившись в ручку, но все же потянула ее на себя. Тихонько, совсем чуть-чуть, я знала, насколько можно, чтобы не скрипнула. Свет, спросонья показавшийся мне таким ярким, на деле оказался лишь светом настольной лампы. Под ней, ссутулясь, и как-то даже уменьшившись, как урюк, сидела Михална. Меня она не заметила — уже была не в себе. Коробка стояла перед ней – открытая, растерзанная. В руке она сжимала бокал с остатками вина, и бутылка была уже пуста. Но наполнить Михалну той было и не по силам.
Небо за окном уже становилось светлее, вычерчивая силуэты тополей и опор проводов. Я так же тихо закрыла дверь. Вздохнула.
Мы лепили пирожки. Раньше это занятие доставляло нам больше удовольствия. Мы словно запирались на кухне, строили свою крепость, отгораживались от Михалны. Демонстрировали ей, что вот мы — вдвоем. Это был наш обряд, наше единение. Сегодня же мы почти и не разговаривали. Дверь была открыта. Отгораживаться было не от кого. Свою скульптуру Игорь тоже забросил. Неужели мы по-настоящему вместе, только когда кому-то противостоим?
— Не налегай так сильно, а то для пирожков ничего не останется.
— Можно будет сделать с чем-то еще, — вяло предлагаю вариант.
Я ковыряла капусту. Вкусная. Даже лучше, чем когда она в начинке. Игорь возился с тестом, изредка бросая на меня взгляд, улыбался тихонько. Сейчас он уже начал улыбаться. Он на самом деле любил свою мать? Или, скорее, привык? А ко мне — привык?
— Как думаешь, достаточно?
— Да, наверное.
Вчера он так таращился на эту тетку. У меня нет таких изгибов и таких длинных ног. Даже таких идеальных джинс, облегающих задницу — и то нет. Убить ее готова.
— Нет, нужно еще соли.
Я думала, что, оставшись вдвоем, мы будем только крепче держаться друг за друга. А на деле мы как две молекулы в банке. Максимально далеко, насколько позволяет объем. Наша комната — это теперь моя комната. А Игорь спит в комнате Михалны.
— Ой, не раскатывай так тонко, рваться ж будет!
— Не будет! — отвечаю я, но все равно переделываю пласт.
Я оставила слепленные пирожки и посмотрела на Игоря. Он часто читал мысли. "Ты меня любишь?" — беззвучно спросила я его. Он, конечно же, почуял, обернулся. Улыбнулся вот той своей улыбкой и чмокнул меня в лоб. Нежно так, по-отечески. Смахнула его поцелуй, оставив на лбу белую посыпь муки.
Он ко мне привык. Привык, что мне — десять. Что я — маленькая девочка. А страшнее всего то, что я тоже к этому привыкаю. Я настолько долго притворялась, что в некоторые моменты сама начинаю в это верить, думать так, будто мне десять, вести себя так, будто мне десять. Как будто та я, прежняя я, уходит, засыпает, затирается моей же копией 2.0. Такой же, но скроенной совсем иначе. Близнецом, выросшим в другой семье. Я боюсь, что дальше будет хуже, что я совсем все забуду. Милосерднее было бы стереть память с самого начала. Во мне закипала обида, отчаяние. Все это еще полгода назад я бы сказала вслух, рассказала бы все Игорю, все как есть. Сейчас это почти что инородно.
За бортом был настоящий шторм. Трясло так, что, казалось, мы не летим по воздуху, а едем на расшатанной тарантайке по пересеченной местности. Едва пристегнув себя ремнями, я снова видела сигнальную лампочку и спешила к пассажиру. На задних рядах плакал ребенок. Это небывало счастливый полет: при таких погодных условиях — и всего один ребенок на весь самолет. Ладно, ничего сложного, почти как в поезде на полном ходу до тамбура прогуляться — говорила я сама себе. Тут тряхнуло так, что я не удержала равновесие и со всей силы впечаталась в угол головой.
Наверное, я потеряла из памяти несколько минут, потому что после этого помню уже, как надо мной склонилась Катя (да, та самая Катя), а я сама уже была пристегнула к своему креслу.
— Посиди-ка пока лучше тут, — сказала она, стирая кровь, стекающую у меня по подбородку. — Пассажиры и так со своих мест повскакивали, ты своим видом еще больше их напугаешь.
Я беспомощно пожала плечами. Если хочет поработать за нас двоих — пожалуйста. Нет, я не злопамятна.
Мы приземлились минут через сорок — зайти на посадку удалось не с первого раза. Полосу засыпал град, барабаня по корпусу и стеклам. Пассажиров мы провожали в полном составе, первую помощь мне оказали, но стоять я предпочла вполоборота, чтобы не акцентировать внимание на повязке.
— Три чукотских мудреца
Твердят, твердят мне без конца:
"Металл не принесёт плода,
Игра не стоит свеч, а результат — труда" [1]
Закрыть
Тут и далее Игорь поет песню "Алюминивые огурцы" группы "Кино"
— Еще, еще! — веселилась Ритка.
В полотенце семилетняя Ритка могла завернуться хоть целиком, и еще бы хвостик остался. Сейчас оно прикрывало только ноги и живот девочки, со спины же сползло. Но ни сама Ритка, ни Игорь, не обратили на это ни малейшего внимания. Но зато сильно смутилась сама Октябрина Михайловна.
— Но я сажаю алюминиевые огурцы, а-а
На брезентовом поле
Я сажаю алюминиевые огурцы, а-а
На брезентовом поле.
У Ритки вырвался восторженный вскрик, когда Игорь подбросил ее в очередной раз. Он ее поймал, но в этот раз как-то неловко, полотенце сползло наполовину, почти обнажив пару маленьких ямочек в нижней части спины.
Странно, Октябрина Михайловна никогда не думала о сыне как о мужчине. Ни когда он рассказал ей о Марго, ни даже когда он появился на ее пороге с ребенком — нет. Она понимала, что он ушел к женщине. Но мысль, что к женщине ушел — не просто ее сын, а мужчина, при свей своей очевидности, ей в голову не приходила. Живя под одной крышей, видясь каждый день, человек будто теряет грани, теряет свои уникальные и столь яркие для других черты, и становится просто — родственником. Круглым, обтекаемым, удобным, привычным. А у круга не может быть пола. Но тут, когда она смотрела на них, таких счастливых, таких ...единых, словно какой-то меленький мерзкий червячок завелся у нее внутри. Что-то во всей этой ситуации показалось Октябрине Михайловне таким противоестественным, неправильным, чуждым всей природе человеческой, она сама не до конца осознавала — что.
А Игорь перешел на нескладушки:
— Если мама моет раму,
Значит скоро Первомай.
Ничего тут не поделать,
У неё такой рефлекс.
Ритка залилась смехом. Эта ей нравилась больше всего. Движимая внутренним порывом, Октябрина Михайловна быстро подошла к ним, просунула руки девочке под мышки, и потянула ее на себя. Возможно, это вышло резче, намного резче, чем она рассчитывала, и потому она остановилась, так и не доведя свое намерение взять Ритку себе на руки до конца.
— Дай, — чуть запинаясь, сказала она, — я... сама ее помою. — Она старалась это сказать как можно более ненавязчиво, но, видать, совсем не то вышло.
То ли предложение было неожиданно, то ли что-то в тоне ее голоса все же проскользнуло, тянущее, напряженное, сродни звуку порвавшейся струны, но оба они вдруг замолчали. Игорь прекратил подбрасывать малышку, прижал ее к себе, ровно как в тот день, когда впервые принес ее в этот дом. А сама она вдруг выпрямилась, вытянулась, восседая на руках Игоря, как на троне, взглянула на Октябрину Михайловну во всех смыслах свысока... Каким-то истинно женским чутьем, что бывает чаще у взрослых женщин, она поняла настрой Октябрины Михайловны. И смех смолк.
— Не надо, — холодно отстранилась она. Затем ловко, будто ящерица, выскользнула из обеих пар рук, на пол, вниз, подцепила злосчастное полотенце, и, обернувшись им, будто киношная дива, гордо пошла в ванную. — Я сама. Я же уже большая.
На последних акцентных словах она глянула на Октябрину Михайловну. Этот взгляд заставил ее и устыдиться своих мыслей, и испугаться. Как тогда, столько лет назад, когда Риткины, еще младенческие, глаза ей показались абсолютной чернотой. Полотенце за ней волочилось, как шлейф.
— Вот королевишна-то! Недотрога! Сама она... Некась, шишек набьет, будет знать, как "сама"! — вдруг прошипела Октябрина Михайловна, будто маска спала.
— Мам, ты говоришь так, будто это плохо. — Игорь глядел вслед Ритке с таким восхищением, которого Октябрина Михайловна никогда не замечала в свой адрес, ни от кого. Когда общение с сыном сошло на короткое перебрасывание фразами? Когда не стало Димы? Когда он фактически ушел из дома? Тогда, когда он влюбился в Марго? Или же это произошло сейчас, когда он тут, под боком, и, казалось бы, ничего не мешает семейному счастью? Счастью остатков семьи. Червячок нашел себе пищу, и с тех пор стал усиленно расти. Со временем он вырастет в зеленого змия.
Через четверть часа с небольшим, дверь, щелкнувшая замком перед самым носом Октябрины Михайловны, снова раскрылась, и Ритка вышла из ванной. Лужи прибраны, ковш на месте, воды еще вдосталь. Может, волосы не сумела хорошо промыть? Но нет, и с этим справилась. Сама-то она быстро ополаскивалась одним мылом — и тело, и волосы — после чего скручивала тугой пучок, не дожидаясь пока вся кипа высохнет, и через десять, от силы, минут, уже снова была не при параде — так в строю.
— А таз-то зачем в ванну поставила? — все же нашла к чему придраться Октябрина Михайловна. — Уронила что ли?
— Не уронила. Это чтобы ногам не было холодно. — И опять этот взгляд, заставляющий сомневаться в собственных умственных способностях. Но поставить обычный тазик, куда бы лилась и так используемая вода, Октябрина Михайловна и вправду как-то не додумалась и лишь покачала головой.
— Иди, расчешу.
Волосы у Ритки были замечательные. Плотные, гладкие, темно— русые, они еще больше потемнеют с возрастом. Жаль, конечно, что не тот воздушный цвет зрелых полей, как у Игорька. Октябрина Михайловна все пыталась дать им отрасти побольше, чтобы было можно заплетать их в косы, как и у всех девочек. Но Ритка требовала их стричь, едва те отрастали чуть ниже середины шеи, где у нее было родимое пятно, так похожее на шрам.
Года в два она проковыляла к зеркалу в прихожей, уперлась в него своими маленькими ладошками для равновесия, и замерла как-то. Рассматривала себя, очень долго, пристально. Поджав губы. Но не расплакалась. Случись такое, Октябрина Михайловна отнесла бы это к тому, что Ритка испугалась своего отражения, приняв его за неизвестную ей маленькую девочку. В определенном смысле так и было. И девочку в отражении она не знала, и теперь с пристрастием ее разглядывала, по частям, по крохам, отождествляя увиденное — с собой. Осмотрев и хлюпнув носом, она сказала короткое:
— Ич!
Игоря дома не было. Он-то ее лепет, еще не сформировавшийся в речь, понимал так, будто с детско-русским словарем в кармане ходил. Самое странное — и Ритка понимала (ведь понимала же!) его развернутые ответы. Их диалоги выглядели порой как картина авангардиста: смысл определенно есть, но понятен он лишь художнику и его жене. Но Игоря дома не было.
Октябрина Михайловна не вслушивалась в Риткины слова. В делах было проще их вовсе игнорировать, либо же ответить "Да, да, собачка лает", когда за окном лаяла собака, и "Да, да, гром гремит", когда за окном гремел гром. Но это были не ответы Ритке, это были лишь простые словесные подтверждения тому, на что в данный момент обратила внимание сама Октябрина Михайловна, и почему-то посчитала, что и Ритка лопочет про это же.
— Ич! — снова повторила Ритка, стоя у зеркала.
— Что ты хочешь? — наконец спросила Октябрина Михайловна с кухни. Ритка повторила еще раз. — Водички? Пить хочешь?
Ритка помотала головой и снова повторила:
— Ич!
— А, птичка прилетела? Птичка— синичка!..
Ритка открыла рот, чтобы еще раз повторить то, что никак не желала понимать эта глупая женщина, но, видать, рассудив о тщетности намерений, потопала в комнату. Октябрина Михайловна вернулась к закипающей кастрюле на кухню. В комнате Ритка вскарабкалась на диван, залезла коротенькими ножками на подлокотник — ей даже пришлось привстать на цыпочки и сильно-сильно вытянуть руку — и вот она добралась до ножниц, лежавших посередине стола.
Октябрина Михайловна ощутила спиной, что кто-то на нее смотрит, и чуть не поперхнулась бульоном, который пробовала на соль. Позади, как маленький звереныш, стояла Ритка с ножницами в руках.
— Как ты их достала?! — похолодела Октябрина Михайловна. Прошло же, казалось, всего-то минуты три.
— Ич! — снова повторила Ритка и протянула ей ножницы. Если бы это и вправду был зверь, а не двухлетний ребенок, Октябрина Михайловна оторопела бы не больше.
— Стричь? Так ты хочешь, чтобы я тебя подстригла?..
— М! — сказала Ритка. Вложила ножницы в ее ладонь, принесла свой маленький стульчик и села посреди кухни. Это явно означало "Да".
— Эм, ну, что ж, хорошо... — Октябрина Михайловна прикрыла кастрюлю крышкой. Девочкам стрижки она еще никогда не делала. Да и сыновей стригла уже ох как давно. Но что тут может быть сложного? С тех пор Ритка стала напоминать Марго еще больше. Но Октябрина Михайловна, списав на родственные связи, старалась это сходство намеренно не замечать.
***
Собираясь спать, Октябрина Михайловна, запнулась обо что-то ногой. Она откинула угол свежего чистого одеяла, но тут же, споткнувшись, чуть не полетела на кровать. Ухватилась руками, отдало в предплечье — а ведь и мягко вроде бы, и невысоко. Растирая руку, она согнулась, заглянула под кровать. Оттуда торчал угол коробки. Октябрину Михайловну пробрал озноб. Но колесики уже вертелись, и руки потянулись к ней, картонной, давно и нарочно забытой, но так и не оставляющей в покое.
Она вытянула коробку из-под кровати, раскрыла. И вот оно. Нет, она не забыла, она думала о Мите каждый день. Но воспоминания эти были будто песчинка в раковине — уже облёкшиеся в толстый слой обезболивающего перламутра, где-то там, далеко, убаюканные на дне моря памяти, под защитной скорлупой. Они там были — и они были прекрасны. Как был прекрасен он сам. Она чувствовала их вес, тяжесть. Но острые грани уже сточились, обезопасились, потеряли способность ранить.
Сейчас же скорлупа треснула. Фото, письма, вещи — все его (его!), родное — хватило одного взгляда. Это было подобно падению в пропасть, в полную пустоту. Сколько же сил нужно было применять ежедневно, ежеминутно, чтобы сдерживать эту мощь? Потому что внутри оказалась не песчинка — а пустыня. Она копила свои силы, и теперь, вырвавшись на волю, топила все под своей массой. Жаркая, безлюдная, лишающая воли, размазывающая душу по всей своей плоти. Октябрина Михайловна не стерпела, сдалась. Она не стала звать на помощь. Кто б ее услышал, голос так слаб и далек!
Октябрина Михайловна ходила по комнате, но мысль все равно в итоге сбивалась и выворачивалась из уже не таких цепких рук разума.
****
Ночью я проснулась. Игорь жутко храпел, разметавшись по кровати, но проснулась я не из-за этого. Раскладное кресло, где я спала, скоро перестанет быть мне удобным. Поскорей бы. Никогда не отличалась ростом, но так неудобно быть вовсе коротышкой. Прошлепала босым ногами по теплому полу, открыла дверь, тихо прокралась по комнате Михалны до коридора. На кухне горел свет. Я обернулась — глаза привыкли к темноте, и я увидела, что в постели никого нет, Михална будто и не ложилась. Коробки не было. Я в нерешительности потопталась у прикрытой двери, вцепившись в ручку, но все же потянула ее на себя. Тихонько, совсем чуть-чуть, я знала, насколько можно, чтобы не скрипнула. Свет, спросонья показавшийся мне таким ярким, на деле оказался лишь светом настольной лампы. Под ней, ссутулясь, и как-то даже уменьшившись, как урюк, сидела Михална. Меня она не заметила — уже была не в себе. Коробка стояла перед ней – открытая, растерзанная. В руке она сжимала бокал с остатками вина, и бутылка была уже пуста. Но наполнить Михалну той было и не по силам.
Небо за окном уже становилось светлее, вычерчивая силуэты тополей и опор проводов. Я так же тихо закрыла дверь. Вздохнула.
Часть 4. Настоящее
Глава 12. Молекулы в банке
Мы лепили пирожки. Раньше это занятие доставляло нам больше удовольствия. Мы словно запирались на кухне, строили свою крепость, отгораживались от Михалны. Демонстрировали ей, что вот мы — вдвоем. Это был наш обряд, наше единение. Сегодня же мы почти и не разговаривали. Дверь была открыта. Отгораживаться было не от кого. Свою скульптуру Игорь тоже забросил. Неужели мы по-настоящему вместе, только когда кому-то противостоим?
— Не налегай так сильно, а то для пирожков ничего не останется.
— Можно будет сделать с чем-то еще, — вяло предлагаю вариант.
Я ковыряла капусту. Вкусная. Даже лучше, чем когда она в начинке. Игорь возился с тестом, изредка бросая на меня взгляд, улыбался тихонько. Сейчас он уже начал улыбаться. Он на самом деле любил свою мать? Или, скорее, привык? А ко мне — привык?
— Как думаешь, достаточно?
— Да, наверное.
Вчера он так таращился на эту тетку. У меня нет таких изгибов и таких длинных ног. Даже таких идеальных джинс, облегающих задницу — и то нет. Убить ее готова.
— Нет, нужно еще соли.
Я думала, что, оставшись вдвоем, мы будем только крепче держаться друг за друга. А на деле мы как две молекулы в банке. Максимально далеко, насколько позволяет объем. Наша комната — это теперь моя комната. А Игорь спит в комнате Михалны.
— Ой, не раскатывай так тонко, рваться ж будет!
— Не будет! — отвечаю я, но все равно переделываю пласт.
Я оставила слепленные пирожки и посмотрела на Игоря. Он часто читал мысли. "Ты меня любишь?" — беззвучно спросила я его. Он, конечно же, почуял, обернулся. Улыбнулся вот той своей улыбкой и чмокнул меня в лоб. Нежно так, по-отечески. Смахнула его поцелуй, оставив на лбу белую посыпь муки.
Он ко мне привык. Привык, что мне — десять. Что я — маленькая девочка. А страшнее всего то, что я тоже к этому привыкаю. Я настолько долго притворялась, что в некоторые моменты сама начинаю в это верить, думать так, будто мне десять, вести себя так, будто мне десять. Как будто та я, прежняя я, уходит, засыпает, затирается моей же копией 2.0. Такой же, но скроенной совсем иначе. Близнецом, выросшим в другой семье. Я боюсь, что дальше будет хуже, что я совсем все забуду. Милосерднее было бы стереть память с самого начала. Во мне закипала обида, отчаяние. Все это еще полгода назад я бы сказала вслух, рассказала бы все Игорю, все как есть. Сейчас это почти что инородно.
Глава 13. Никто никуда не летит
За бортом был настоящий шторм. Трясло так, что, казалось, мы не летим по воздуху, а едем на расшатанной тарантайке по пересеченной местности. Едва пристегнув себя ремнями, я снова видела сигнальную лампочку и спешила к пассажиру. На задних рядах плакал ребенок. Это небывало счастливый полет: при таких погодных условиях — и всего один ребенок на весь самолет. Ладно, ничего сложного, почти как в поезде на полном ходу до тамбура прогуляться — говорила я сама себе. Тут тряхнуло так, что я не удержала равновесие и со всей силы впечаталась в угол головой.
Наверное, я потеряла из памяти несколько минут, потому что после этого помню уже, как надо мной склонилась Катя (да, та самая Катя), а я сама уже была пристегнула к своему креслу.
— Посиди-ка пока лучше тут, — сказала она, стирая кровь, стекающую у меня по подбородку. — Пассажиры и так со своих мест повскакивали, ты своим видом еще больше их напугаешь.
Я беспомощно пожала плечами. Если хочет поработать за нас двоих — пожалуйста. Нет, я не злопамятна.
Мы приземлились минут через сорок — зайти на посадку удалось не с первого раза. Полосу засыпал град, барабаня по корпусу и стеклам. Пассажиров мы провожали в полном составе, первую помощь мне оказали, но стоять я предпочла вполоборота, чтобы не акцентировать внимание на повязке.
