Нет. Это был бы ветер, сметающий все на своем пути. Мне нужно было быть скалой. Холодной. Незыблемой. Расчетливой.
— Что еще? — процедил я.
— Есть еще одна, — Гарт снова посмотрел на бересту. — Его кровная дочь. Мила. Тяжело больна. Говорят, она… привязанность Анны. Причина, по которой та не сбегает.
Пазлы встали на свои места с оглушительной ясностью. Ее отчаяние. Ее предложение. «Если не я, то ее». Это был не просто шантаж. Это была ее личная тюрьма, выстроенная из любви к той, другой девушке.
И ее уход на рассвете… Она не сбежала от меня. Она вернулась к ней. К сестре.
Моя ярость сменилась чем-то иным. Глубоким, щемящим пониманием. И стыдом. Я думал лишь о своем уязвленном самолюбии, а она несла на себе груз, который мне и не снился.
— Гарт, — сказал я, и мой голос был тихим, но стальным. — Все остальное можешь забыть. Запомни два имени: Анна и Мила. Они теперь под моей защитой. Скажи лазутчикам: их задача — узнать о болезни Милы. Все, что можно. О лекарях, о лекарствах. Все. И ждать моих указаний.
Гарт удивленно поднял брови, но безропотно кивнул. — Будет сделано, Вождь.
Он развернулся и ушел. Я остался один с новым знанием.
Теперь у меня было имя. Анна. И была цель. Не поймать. Не завоевать. Защитить. Обеих.
Я вышел на утренний воздух. Солнце только поднималось над горами, окрашивая снежные вершины в розовый и золотой цвет. Ветер, уже не казавшийся мне насмешкой, трепал мои волосы. Он был полон утренней свежести и… надежды.
Я не знал, как спасти Милу. Не знал, как сорвать помолвку, не начав войну. Но я знал, что теперь я не один в этой битве. Со мной была моя воля. Мои воины. И пророчество старой шаманки.
Я не просто должен был любить ветер. Я должен был стать для него укрытием. Для нее. Для Анны.
Я посмотрел в сторону владений Барагоса, туда, где за лесом и горами была ее тюрьма.
— Держись, Анна, — прошептал я в утренний ветер. — Держись, моя буря. Твоя скала уже здесь.
И впервые за долгое время я почувствовал не ярость и не смятение, а спокойную, неумолимую уверенность. Бремя было тяжелым. Но я был Торд, сын Грома. И я его понесу.
Верим в Торда? :) Дорогие читатели, буду безмерно благодарна вашим звездочкам и комментариям ??????
Анна
Комната Милы стала центром вселенной. Ее затхлый, сладковато-кислый воздух был единственным, что я вдыхала. Ритм ее хриплого, прерывистого дыхания — единственной музыкой. Свет свечей, колеблющийся на ее восковом лице — единственным солнцем.
Месяц.
Целый месяц, который растянулся в бесконечную, монотонную пытку надеждой и отчаянием. Я стала экспертом по умиранию. Могла по звуку дыхания определить, насколько сегодняшний день будет дерьмовее вчерашнего.
Сначала была лихорадочная деятельность. Я не отходила от ее постели. Я поила ее настоями, обтирала, кутала. Я говорила с ней. Говорила без умолку, пока у меня не пересыхало горло. Я рассказывала ей новые «сказки» — нафантазировала целый сериал про «железных птиц» и их пилотов, которые вечно опаздывали на свои рейсы из-за идиотской системы безопасности.
Иногда она приходила в себя. Ненадолго. Ее взгляд, мутный и неосознанный, блуждал по комнате, пока не находил меня. И тогда на ее губах появлялась слабая, едва заметная улыбка.
— Анна… — шептала она, и это одно слово стоило больше всех сокровищ мира.
— Я здесь, сестренка. Все хорошо. Спи. Твоя личная сиделка-рассказчик к твоим услугам. Очередная серия «Вся правда о повозках без лошадей» уже в разработке.
Я гладила ее раскаленный лоб, и она снова проваливалась в забытье, сжимая мои пальцы своей горячей, исхудавшей ручкой. В эти минуты я верила. Верила, что мы сможем. Что моя воля, мое упрямство смогут обмануть смерть. Что я хоть в чем-то могу быть сильной.
Но смерть оказалась упрямее. И, надо признать, куда как эффективнее меня.
С каждым днем проблески сознания становились все короче. Все реже. Ее дыхание превратилось в хриплый, клокочущий звук, который стоял в комнате днем и ночью, проникая в сны, в мысли, в самое нутро. Лекарь, старый циник с руками, пахнущими полынью и поражением, только качал головой.
— Легкие заполняются, леди Анна, — бормотал он, избегая моего взгляда. — Сердце не выдерживает. Природа болезни такова…
— Да-да, природа, — соглашалась я. — Видимо, у природы на нас с Милой большой и жирный зуб. Надо было в прошлой жизни меньше тюльпаны топтать.
Я ненавидела его беспомощность. Ненавидела служанок, которые крались на цыпочках и смотрели на Милу с жалостью, а на меня — с тупым любопытством, будто я была экспонатом в музее под названием «Как медленно сходит с ума девушка у постели умирающей». Ненавидела Барагоса, который приходил раз в день, стоял у порога с каменным лицом, смотрел на дочь и уходил, не сказав ни слова. Его молчание было красноречивее любой фальшивой соболезнующей речи.
Но больше всего я ненавидела себя. За свое бессилие. За ту ночь у озера.
Проклятые воспоминания накатывали в самые неподходящие моменты. Вот я пытаюсь напоить Милу, а в голове всплывает грубая шершавость его ладони на моей талии. Вот она задыхается в очередном приступе кашля, а я слышу низкий, похожий на отдаленный гром, звук его голоса.
И самое дурацкое — запах. Мне повсюду чудился его запах. Дым, кожа, дикая природа и что-то неуловимо мужское. Он вплетался в смрад болезни и лекарств, сводя меня с ума. Мой личный фантомный ароматический спутник. Очень кстати.
— Ну что, — мысленно обращалась я к этому призраку, вытирая с лица Милы пот. — Доволен? Наслаждаешься зрелищем? Я тут реализовываю свой потрясающий потенциал сиделки, а ты где? На своем троне из костей и черепов строишь глазки очередным варгам?
Я перестала бороться с Барагосом. Перестала огрызаться. Когда он как-то раз завел речь о «необходимости готовиться к приезду принца», я просто посмотрела на него пустым, выгоревшим взглядом.
— Делайте что хотите, — сказала я, и мой голос прозвучал плоско и безжизненно. — Шейте платья. Готовьте покои. Закажите оркестр и танцующих девиц. Мне все равно. Главное, чтоб канапе были со вкусом моих несбывшихся надежд.
Он что-то еще сказал, но я уже не слышала. Я повернулась к Миле, поправила одеяло. Он постоял еще мгновение и вышел. С тех пор он меня не беспокоил. Я стала призраком в этом замке. Тихим, покорным призраком с убийственным сарказмом для внутреннего пользования.
Даже браслеты на моих запястьях казались притихшими. Они не покалывали, не напоминали о себе. Как будто и моя магия, та дикая, непокорная сила, что рвалась наружу той ночью, сдалась. Умаялась. Увяла вместе с моей надеждой. Предала, как и все остальное.
Однажды ночью, когда Мила металась в особенно сильном бреду, а ее дыхание казалось обрывками какой-то жуткой, нечеловеческой речи, я сидела, вцепившись в ее руку, и чувствовала, как по щекам у меня текут слезы. Тихие, беззвучные, бесполезные.
И вдруг мне снова померещилось. Не запах. А… ощущение. Тяжелый, спокойный взгляд, устремленный на меня сквозь стены и расстояния. Глупое, безумное ощущение, будто где-то там, в темноте, кто-то большой и молчаливый знает. И ждет.
«Ты сильная», — шепот как будто был в голове.
— Сильная, ага, — хрипло выдохнула я в тишину комнаты. — Сильно плачу у постели умирающей сестры. Отличный навык. Надо будет вписать в резюме: «Профессионально проливаю слезы, пока все вокруг рушится».
Я тут же с ненавистью отогнала эту мысль. Что он? Кто он? Дикарь, которому я сама бросилась в объятия в порыве отчаяния. Мимолетное увлечение. Экзотическая диковинка для него. Получил свое и забыл.
Ко мне пришла старая служанка, та самая, что приносила мне еду. Она вошла, поставила поднос и замерла, глядя на Милу.
— Бедняжка, — прошептала она. — Совсем ее болезнь замучила. Никакие снадобья не помогают.
— Ну, знаете, — я беззвучно усмехнулась. — Видимо, местная фармацевтика не шагнула дальше подорожника и заговоров от бородавок.
Старуха покачала головой, ее сморщенное лицо исказилось подлинной болью.
— Никто бы не помог, дитя мое. Это же проклятие такое. Не лечится.
Проклятие. Ну конечно. Куда ж без проклятий в этом веселом парке развлечений. Почему бы просто не сказать «неизлечимая генетическая хрень»? Нет, обязательно нужно добавить мистики.
Но ее слова не подарили надежды. Они добили последнюю. Если это и правда какое-то проклятие… то кто я такая, чтобы с ним бороться? Просто девушка с двумя дурацкими браслетами и не менее дурацкими воспоминаниями.
Я посмотрела на кружку с питьем у постели. На бледное, безжизненное лицо Милы. На ее грудь, с трудом поднимающуюся в такт тому ужасному, клокочущему дыханию.
И последняя надежда во мне умерла.
Она угасла не со вспышкой ярости, а с тихим, ледяным щелчком. Как будто в самой глубине моей души захлопнулась последняя дверь и наступила вечная тьма.
Все было бессмысленно. Не только моя свобода. Не только моя сила. Даже эта комната, даже моя жертва, даже моя любовь — все это было просто фоном для медленного, неотвратимого угасания.
Я не закричала. Не заплакала. Я просто… опустела.
— Спасибо, — тихо сказала я служанке. — Можете идти.
Та кивнула и, бросив на меня последний жалостливый взгляд, вышла.
Я подошла к кружке, подняла ее. Пахло горькими травами. Пахло тщетностью. Я отнесла ее к окну и выплеснула в ночь. Все равно уже не имело значения.
Потом вернулась на свое место. Я взяла руку Милы в свою. Она была такой легкой. Как пушинка.
— Прости, — прошептала я ей, уже не зная, за что именно прошу прощения. За все. За этот жестокий мир. За нашу общую несчастливую карму. За то, что я не волшебница, а просто Анна. С дурацкими браслетами и еще более дурацкими мечтами.
Я больше не боролась. Не молилась. Не надеялась. Я просто сидела и ждала. Ждала конца. Ее конца. И своего.
Снаружи доносились привычные звуки замка. Где-то смеялась служанка. Где-то стучал молоток — готовили покои для «жениха». Жизнь шла своим чередом. А в этой комнате время остановилось, и две сестры, одна мертвая при жизни, другая умирающая, ждали, когда тьма поглотит их окончательно.
Я закрыла глаза. И впервые за этот долгий месяц мне не приснились ни кошмары, ни воспоминания о другой жизни. Приснилась только тишина. Бездонная, абсолютная, без единого проблеска света. Без запаха дыма и кожи.
Это и был конец надежды.
Анна
Она умерла на рассвете.
Не было никакого драматичного последнего слова, никакого прощального взгляда. Просто в какой-то момент между одним хриплым, затрудненным вдохом и следующим — наступила тишина.
Абсолютная, оглушительная тишина.
Я сидела, как обычно, держа ее руку в своей, и рассказывала ей очередную сказку. О том, как «железные птицы» однажды соберутся все вместе и устроят в небе грандиозный балет, рисуя радуги своими инверсионными следами.
И замолкла. Потому что мой единственный слушатель перестал дышать.
Сначала мой мозг отказался понимать. Я ждала. Ждала следующего клокочущего звука, этого ужасного, но такого желанного сейчас доказательства того, что она еще здесь. Но его не было.
— Мила? — тихо позвала я, и мой голос прозвучал невероятно громко в этой новой, жуткой тишине.
Я сжала ее пальцы. Они были все еще теплыми, но уже не отвечали на мое прикосновение. Та пугающая легкость, что была в них все эти недели, сменилась странной, безжизненной тяжестью.
— Сестренка? — снова позвала я, уже громче, начиная паниковать. — Эй, хватит шутить. Это не смешно.
Я потрясла ее руку. Слегка. Потом сильнее. Ее голова безвольно покачнулась на подушке.
— Нет, — вырвалось у меня шепотом. — Нет-нет-нет-нет…
Я вскочила, опрокинув табурет. Я приложила ухо к ее груди, туда, где должно было стучать ее маленькое, измученное сердце. Тишина. Только шум в моих собственных ушах.
— НЕТ! — это был уже не шепот, а крик, вырывающийся из самого горла, полный такого отчаяния, что даже я сама испугалась.
Я начала тереть ее руки, ее плечи, пытаясь вдохнуть в нее жизнь силой собственной ярости, собственного нежелания смириться.
— Ты не можешь! Слышишь?! Ты не можешь так поступить! Я не разрешаю! Вставай! Вставай, черт тебя дери!
Но она не вставала. Она лежала неподвижно, и на ее лице застыло странное выражение — не боли, не страха. Облегчения. Как будто она наконец-то отпустила ту тяжесть, что таскала на своих хрупких плечах всю свою короткую жизнь.
Ко мне ворвались служанки и лекарь, разбуженные моими криками. Лекарь грубо оттолкнул меня, приложился к ее запястью, к ее шее, потом медленно покачал головой.
— Господи, упокой ее душу, — пробормотала одна из служанок и перекрестилась.
Я отступила к стене, прислонилась к холодному камню и смотрела, как они суетятся вокруг постели. Как будто это было какое-то представление, а я — зритель в последнем ряду.
Потом в дверях появился он. Барагос. Он замер на пороге, его взгляд скользнул по плачущим служанкам, по лекарю, и наконец упал на кровать. На то, что осталось от его дочери.
Его лицо не дрогнуло. Ни единой мышцей. Он сделал шаг внутрь, подошел к постели и медленно, почти торжественно, накрыл ее лицо белым покрывалом.
Этот простой, страшный жест вернул меня в реальность. Окончательно и бесповоротно.
Он обернулся ко мне. Его глаза были пусты. Как два куска зимнего льда.
— Всё, — произнес он плоско. — Ты сделала все, что могла. Теперь можешь отдохнуть. К вечеру прибудет портной для примерки траурного платья.
Я смотрела на него, не в силах вымолвить слово. Во мне не было ни слез, ни ненависти. Только ледяная, всепоглощающая пустота.
Он вышел, отдав распоряжения о подготовке к похоронам. Служанки, всхлипывая, потянулись за ним.
Я осталась одна. В комнате, где теперь пахло только смертью.
Я подошла к кровати и осторожно, словно боясь разбудить, приподняла край покрывала. Она казалась просто спящей. Немного уставшей. Я наклонилась и поцеловала ее в лоб. Кожа была холодной.
— Прости, — прошептала я в последний раз. — Что не спасла. Что не была сильнее. Но теперь… теперь ты свободна. Лети, моя птичка.
Я натянула покрывало обратно, повернулась и вышла из комнаты. Не оглядываясь.
Последняя цепь, что держала меня в этом аду, порвалась с тихим, почти неслышным звоном.
Анна
Похороны были такими же холодными и бездушными, как и все в этом замке. Церемония, отточенная до мелочей. Правильные слова. Правильные слезы на лицах придворных. Правильное траурное платье на мне, сковывающее каждое движение.
Я стояла у свежей могилы в фамильном склепе и смотрела, как гроб опускают в каменную яму. Барагос стоял рядом, прямой и недвижимый, как статуя. Лицо его было маской скорби, но я видела — нет, чувствовала — ледяное удовлетворение в его глазах. Теперь ничто не мешало его планам. Никакие больные дочери.
Когда священник закончил говорить и гости начали расходиться, он повернулся ко мне.
— Тебе нужно прийти в себя, Анна, — сказал он голосом, не терпящим возражений. — Принц Лидрих подтвердил свой визит. Он будет здесь через две недели. Я ожидаю, что ты будешь выглядеть и вести себя соответственно.
Я медленно перевела на него взгляд. Казалось, я впервые вижу его по-настоящему. Без призмы Милы, без иллюзий, без страха. Я видела просто человека. Жалкого, пустого, одержимого властью человека.
— Соответственно чему, «отец»? — спросила я, и мой голос прозвучал ровно и спокойно.
— Что еще? — процедил я.
— Есть еще одна, — Гарт снова посмотрел на бересту. — Его кровная дочь. Мила. Тяжело больна. Говорят, она… привязанность Анны. Причина, по которой та не сбегает.
Пазлы встали на свои места с оглушительной ясностью. Ее отчаяние. Ее предложение. «Если не я, то ее». Это был не просто шантаж. Это была ее личная тюрьма, выстроенная из любви к той, другой девушке.
И ее уход на рассвете… Она не сбежала от меня. Она вернулась к ней. К сестре.
Моя ярость сменилась чем-то иным. Глубоким, щемящим пониманием. И стыдом. Я думал лишь о своем уязвленном самолюбии, а она несла на себе груз, который мне и не снился.
— Гарт, — сказал я, и мой голос был тихим, но стальным. — Все остальное можешь забыть. Запомни два имени: Анна и Мила. Они теперь под моей защитой. Скажи лазутчикам: их задача — узнать о болезни Милы. Все, что можно. О лекарях, о лекарствах. Все. И ждать моих указаний.
Гарт удивленно поднял брови, но безропотно кивнул. — Будет сделано, Вождь.
Он развернулся и ушел. Я остался один с новым знанием.
Теперь у меня было имя. Анна. И была цель. Не поймать. Не завоевать. Защитить. Обеих.
Я вышел на утренний воздух. Солнце только поднималось над горами, окрашивая снежные вершины в розовый и золотой цвет. Ветер, уже не казавшийся мне насмешкой, трепал мои волосы. Он был полон утренней свежести и… надежды.
Я не знал, как спасти Милу. Не знал, как сорвать помолвку, не начав войну. Но я знал, что теперь я не один в этой битве. Со мной была моя воля. Мои воины. И пророчество старой шаманки.
Я не просто должен был любить ветер. Я должен был стать для него укрытием. Для нее. Для Анны.
Я посмотрел в сторону владений Барагоса, туда, где за лесом и горами была ее тюрьма.
— Держись, Анна, — прошептал я в утренний ветер. — Держись, моя буря. Твоя скала уже здесь.
И впервые за долгое время я почувствовал не ярость и не смятение, а спокойную, неумолимую уверенность. Бремя было тяжелым. Но я был Торд, сын Грома. И я его понесу.
Верим в Торда? :) Дорогие читатели, буду безмерно благодарна вашим звездочкам и комментариям ??????
Глава 15. Увядание.
Анна
Комната Милы стала центром вселенной. Ее затхлый, сладковато-кислый воздух был единственным, что я вдыхала. Ритм ее хриплого, прерывистого дыхания — единственной музыкой. Свет свечей, колеблющийся на ее восковом лице — единственным солнцем.
Месяц.
Целый месяц, который растянулся в бесконечную, монотонную пытку надеждой и отчаянием. Я стала экспертом по умиранию. Могла по звуку дыхания определить, насколько сегодняшний день будет дерьмовее вчерашнего.
Сначала была лихорадочная деятельность. Я не отходила от ее постели. Я поила ее настоями, обтирала, кутала. Я говорила с ней. Говорила без умолку, пока у меня не пересыхало горло. Я рассказывала ей новые «сказки» — нафантазировала целый сериал про «железных птиц» и их пилотов, которые вечно опаздывали на свои рейсы из-за идиотской системы безопасности.
Иногда она приходила в себя. Ненадолго. Ее взгляд, мутный и неосознанный, блуждал по комнате, пока не находил меня. И тогда на ее губах появлялась слабая, едва заметная улыбка.
— Анна… — шептала она, и это одно слово стоило больше всех сокровищ мира.
— Я здесь, сестренка. Все хорошо. Спи. Твоя личная сиделка-рассказчик к твоим услугам. Очередная серия «Вся правда о повозках без лошадей» уже в разработке.
Я гладила ее раскаленный лоб, и она снова проваливалась в забытье, сжимая мои пальцы своей горячей, исхудавшей ручкой. В эти минуты я верила. Верила, что мы сможем. Что моя воля, мое упрямство смогут обмануть смерть. Что я хоть в чем-то могу быть сильной.
Но смерть оказалась упрямее. И, надо признать, куда как эффективнее меня.
С каждым днем проблески сознания становились все короче. Все реже. Ее дыхание превратилось в хриплый, клокочущий звук, который стоял в комнате днем и ночью, проникая в сны, в мысли, в самое нутро. Лекарь, старый циник с руками, пахнущими полынью и поражением, только качал головой.
— Легкие заполняются, леди Анна, — бормотал он, избегая моего взгляда. — Сердце не выдерживает. Природа болезни такова…
— Да-да, природа, — соглашалась я. — Видимо, у природы на нас с Милой большой и жирный зуб. Надо было в прошлой жизни меньше тюльпаны топтать.
Я ненавидела его беспомощность. Ненавидела служанок, которые крались на цыпочках и смотрели на Милу с жалостью, а на меня — с тупым любопытством, будто я была экспонатом в музее под названием «Как медленно сходит с ума девушка у постели умирающей». Ненавидела Барагоса, который приходил раз в день, стоял у порога с каменным лицом, смотрел на дочь и уходил, не сказав ни слова. Его молчание было красноречивее любой фальшивой соболезнующей речи.
Но больше всего я ненавидела себя. За свое бессилие. За ту ночь у озера.
Проклятые воспоминания накатывали в самые неподходящие моменты. Вот я пытаюсь напоить Милу, а в голове всплывает грубая шершавость его ладони на моей талии. Вот она задыхается в очередном приступе кашля, а я слышу низкий, похожий на отдаленный гром, звук его голоса.
И самое дурацкое — запах. Мне повсюду чудился его запах. Дым, кожа, дикая природа и что-то неуловимо мужское. Он вплетался в смрад болезни и лекарств, сводя меня с ума. Мой личный фантомный ароматический спутник. Очень кстати.
— Ну что, — мысленно обращалась я к этому призраку, вытирая с лица Милы пот. — Доволен? Наслаждаешься зрелищем? Я тут реализовываю свой потрясающий потенциал сиделки, а ты где? На своем троне из костей и черепов строишь глазки очередным варгам?
Я перестала бороться с Барагосом. Перестала огрызаться. Когда он как-то раз завел речь о «необходимости готовиться к приезду принца», я просто посмотрела на него пустым, выгоревшим взглядом.
— Делайте что хотите, — сказала я, и мой голос прозвучал плоско и безжизненно. — Шейте платья. Готовьте покои. Закажите оркестр и танцующих девиц. Мне все равно. Главное, чтоб канапе были со вкусом моих несбывшихся надежд.
Он что-то еще сказал, но я уже не слышала. Я повернулась к Миле, поправила одеяло. Он постоял еще мгновение и вышел. С тех пор он меня не беспокоил. Я стала призраком в этом замке. Тихим, покорным призраком с убийственным сарказмом для внутреннего пользования.
Даже браслеты на моих запястьях казались притихшими. Они не покалывали, не напоминали о себе. Как будто и моя магия, та дикая, непокорная сила, что рвалась наружу той ночью, сдалась. Умаялась. Увяла вместе с моей надеждой. Предала, как и все остальное.
Однажды ночью, когда Мила металась в особенно сильном бреду, а ее дыхание казалось обрывками какой-то жуткой, нечеловеческой речи, я сидела, вцепившись в ее руку, и чувствовала, как по щекам у меня текут слезы. Тихие, беззвучные, бесполезные.
И вдруг мне снова померещилось. Не запах. А… ощущение. Тяжелый, спокойный взгляд, устремленный на меня сквозь стены и расстояния. Глупое, безумное ощущение, будто где-то там, в темноте, кто-то большой и молчаливый знает. И ждет.
«Ты сильная», — шепот как будто был в голове.
— Сильная, ага, — хрипло выдохнула я в тишину комнаты. — Сильно плачу у постели умирающей сестры. Отличный навык. Надо будет вписать в резюме: «Профессионально проливаю слезы, пока все вокруг рушится».
Я тут же с ненавистью отогнала эту мысль. Что он? Кто он? Дикарь, которому я сама бросилась в объятия в порыве отчаяния. Мимолетное увлечение. Экзотическая диковинка для него. Получил свое и забыл.
Ко мне пришла старая служанка, та самая, что приносила мне еду. Она вошла, поставила поднос и замерла, глядя на Милу.
— Бедняжка, — прошептала она. — Совсем ее болезнь замучила. Никакие снадобья не помогают.
— Ну, знаете, — я беззвучно усмехнулась. — Видимо, местная фармацевтика не шагнула дальше подорожника и заговоров от бородавок.
Старуха покачала головой, ее сморщенное лицо исказилось подлинной болью.
— Никто бы не помог, дитя мое. Это же проклятие такое. Не лечится.
Проклятие. Ну конечно. Куда ж без проклятий в этом веселом парке развлечений. Почему бы просто не сказать «неизлечимая генетическая хрень»? Нет, обязательно нужно добавить мистики.
Но ее слова не подарили надежды. Они добили последнюю. Если это и правда какое-то проклятие… то кто я такая, чтобы с ним бороться? Просто девушка с двумя дурацкими браслетами и не менее дурацкими воспоминаниями.
Я посмотрела на кружку с питьем у постели. На бледное, безжизненное лицо Милы. На ее грудь, с трудом поднимающуюся в такт тому ужасному, клокочущему дыханию.
И последняя надежда во мне умерла.
Она угасла не со вспышкой ярости, а с тихим, ледяным щелчком. Как будто в самой глубине моей души захлопнулась последняя дверь и наступила вечная тьма.
Все было бессмысленно. Не только моя свобода. Не только моя сила. Даже эта комната, даже моя жертва, даже моя любовь — все это было просто фоном для медленного, неотвратимого угасания.
Я не закричала. Не заплакала. Я просто… опустела.
— Спасибо, — тихо сказала я служанке. — Можете идти.
Та кивнула и, бросив на меня последний жалостливый взгляд, вышла.
Я подошла к кружке, подняла ее. Пахло горькими травами. Пахло тщетностью. Я отнесла ее к окну и выплеснула в ночь. Все равно уже не имело значения.
Потом вернулась на свое место. Я взяла руку Милы в свою. Она была такой легкой. Как пушинка.
— Прости, — прошептала я ей, уже не зная, за что именно прошу прощения. За все. За этот жестокий мир. За нашу общую несчастливую карму. За то, что я не волшебница, а просто Анна. С дурацкими браслетами и еще более дурацкими мечтами.
Я больше не боролась. Не молилась. Не надеялась. Я просто сидела и ждала. Ждала конца. Ее конца. И своего.
Снаружи доносились привычные звуки замка. Где-то смеялась служанка. Где-то стучал молоток — готовили покои для «жениха». Жизнь шла своим чередом. А в этой комнате время остановилось, и две сестры, одна мертвая при жизни, другая умирающая, ждали, когда тьма поглотит их окончательно.
Я закрыла глаза. И впервые за этот долгий месяц мне не приснились ни кошмары, ни воспоминания о другой жизни. Приснилась только тишина. Бездонная, абсолютная, без единого проблеска света. Без запаха дыма и кожи.
Это и был конец надежды.
Глава 16. Последний выдох.
Анна
Она умерла на рассвете.
Не было никакого драматичного последнего слова, никакого прощального взгляда. Просто в какой-то момент между одним хриплым, затрудненным вдохом и следующим — наступила тишина.
Абсолютная, оглушительная тишина.
Я сидела, как обычно, держа ее руку в своей, и рассказывала ей очередную сказку. О том, как «железные птицы» однажды соберутся все вместе и устроят в небе грандиозный балет, рисуя радуги своими инверсионными следами.
И замолкла. Потому что мой единственный слушатель перестал дышать.
Сначала мой мозг отказался понимать. Я ждала. Ждала следующего клокочущего звука, этого ужасного, но такого желанного сейчас доказательства того, что она еще здесь. Но его не было.
— Мила? — тихо позвала я, и мой голос прозвучал невероятно громко в этой новой, жуткой тишине.
Я сжала ее пальцы. Они были все еще теплыми, но уже не отвечали на мое прикосновение. Та пугающая легкость, что была в них все эти недели, сменилась странной, безжизненной тяжестью.
— Сестренка? — снова позвала я, уже громче, начиная паниковать. — Эй, хватит шутить. Это не смешно.
Я потрясла ее руку. Слегка. Потом сильнее. Ее голова безвольно покачнулась на подушке.
— Нет, — вырвалось у меня шепотом. — Нет-нет-нет-нет…
Я вскочила, опрокинув табурет. Я приложила ухо к ее груди, туда, где должно было стучать ее маленькое, измученное сердце. Тишина. Только шум в моих собственных ушах.
— НЕТ! — это был уже не шепот, а крик, вырывающийся из самого горла, полный такого отчаяния, что даже я сама испугалась.
Я начала тереть ее руки, ее плечи, пытаясь вдохнуть в нее жизнь силой собственной ярости, собственного нежелания смириться.
— Ты не можешь! Слышишь?! Ты не можешь так поступить! Я не разрешаю! Вставай! Вставай, черт тебя дери!
Но она не вставала. Она лежала неподвижно, и на ее лице застыло странное выражение — не боли, не страха. Облегчения. Как будто она наконец-то отпустила ту тяжесть, что таскала на своих хрупких плечах всю свою короткую жизнь.
Ко мне ворвались служанки и лекарь, разбуженные моими криками. Лекарь грубо оттолкнул меня, приложился к ее запястью, к ее шее, потом медленно покачал головой.
— Господи, упокой ее душу, — пробормотала одна из служанок и перекрестилась.
Я отступила к стене, прислонилась к холодному камню и смотрела, как они суетятся вокруг постели. Как будто это было какое-то представление, а я — зритель в последнем ряду.
Потом в дверях появился он. Барагос. Он замер на пороге, его взгляд скользнул по плачущим служанкам, по лекарю, и наконец упал на кровать. На то, что осталось от его дочери.
Его лицо не дрогнуло. Ни единой мышцей. Он сделал шаг внутрь, подошел к постели и медленно, почти торжественно, накрыл ее лицо белым покрывалом.
Этот простой, страшный жест вернул меня в реальность. Окончательно и бесповоротно.
Он обернулся ко мне. Его глаза были пусты. Как два куска зимнего льда.
— Всё, — произнес он плоско. — Ты сделала все, что могла. Теперь можешь отдохнуть. К вечеру прибудет портной для примерки траурного платья.
Я смотрела на него, не в силах вымолвить слово. Во мне не было ни слез, ни ненависти. Только ледяная, всепоглощающая пустота.
Он вышел, отдав распоряжения о подготовке к похоронам. Служанки, всхлипывая, потянулись за ним.
Я осталась одна. В комнате, где теперь пахло только смертью.
Я подошла к кровати и осторожно, словно боясь разбудить, приподняла край покрывала. Она казалась просто спящей. Немного уставшей. Я наклонилась и поцеловала ее в лоб. Кожа была холодной.
— Прости, — прошептала я в последний раз. — Что не спасла. Что не была сильнее. Но теперь… теперь ты свободна. Лети, моя птичка.
Я натянула покрывало обратно, повернулась и вышла из комнаты. Не оглядываясь.
Последняя цепь, что держала меня в этом аду, порвалась с тихим, почти неслышным звоном.
Глава 17. Прах и воля.
Анна
Похороны были такими же холодными и бездушными, как и все в этом замке. Церемония, отточенная до мелочей. Правильные слова. Правильные слезы на лицах придворных. Правильное траурное платье на мне, сковывающее каждое движение.
Я стояла у свежей могилы в фамильном склепе и смотрела, как гроб опускают в каменную яму. Барагос стоял рядом, прямой и недвижимый, как статуя. Лицо его было маской скорби, но я видела — нет, чувствовала — ледяное удовлетворение в его глазах. Теперь ничто не мешало его планам. Никакие больные дочери.
Когда священник закончил говорить и гости начали расходиться, он повернулся ко мне.
— Тебе нужно прийти в себя, Анна, — сказал он голосом, не терпящим возражений. — Принц Лидрих подтвердил свой визит. Он будет здесь через две недели. Я ожидаю, что ты будешь выглядеть и вести себя соответственно.
Я медленно перевела на него взгляд. Казалось, я впервые вижу его по-настоящему. Без призмы Милы, без иллюзий, без страха. Я видела просто человека. Жалкого, пустого, одержимого властью человека.
— Соответственно чему, «отец»? — спросила я, и мой голос прозвучал ровно и спокойно.
