Он моргнул.
Там был просто мужчина. В куртке. Сигарета в зубах.
— Ян? — позвал кто-то изнутри.
Он обернулся.
Никого.
Он вернулся в комнату.
Лёг. Закрыл глаза.
Но за закрытыми глазами — не тьма.
А пасть.
И лестница вниз.
Он не спал.
Он ожидал.
Жизнь — это не только тьма, дружище.
Иногда — это шейкер, весёлый голос и чья-то жопа в бликах.
Паша сидел на кровати, глядя в стену, как будто там была карта выхода из города.
На тумбочке — телефон.
Он вибрировал, дрожал, как припадочный таракан.
Алина. Алина. Алина.
13 сообщений.
28 непрочитанных.
3 голосовухи.
1 стикер.
Он нажал кнопку — блок.
Телефон улетел под кровать.
— Ну и иди ты в... параллельную вселенную, — буркнул он.
Он включил плейлист. Бас. Бит. Бум.
«Я как гантель: тяжёлый, но полезный» — рифмовал он про себя, натягивая майку.
Железо звенело, как будто стены сами хотели качаться.
Паша загружал штангу — 120, потом ещё. Он не считал — просто грузил, как будто хотел вдавить себя в землю.
На нём — старая майка с дырой под мышкой, руки в магнезии, спина чуть горбит от усталости.
Было заебись.
И тут — голос:
— Если ты ебнёшься, я не качок, я не подниму, — сказал кто-то рядом.
Паша выдохнул, положил гриф на стойки, медленно повернулся.
Парень, лет двадцать пять. Светлые волосы, кроссовки не по сезону, взгляд такой, будто только что из поэтического клуба — но при этом с руками, на которых вены — как дорожная карта.
— Ты кто?
— Лёха.
— И чё?
— И мне скучно. А ты тут самый агрессивный качок, я решил, с тебя начнём.
Паша усмехнулся.
— И что, думаешь, я тебя сейчас размочу и мы подружимся?
— Не, я подружусь, а ты попробуешь не усраться на жиме.
— Красиво базаришь.
— Да я вообще как бард, если бы он нюхал краску.
Потом был жим.
Потом был пресс.
Потом — гантели, перекладины, взрывы хохота.
— Слышь, а ты на кого больше похож — на ампулу с тестом или на дворника с перекаченной душой?
— На последствия неправильного секса в эпоху гиперинфляции.
— Ну, или так. Кстати, ты тянешь на бывшего спецназовца, которого бросила женщина, но не за то, что он грубый, а за то, что он, сука, всегда молчит и смотрит в стену.
Паша рассмеялся — по-настоящему.
Уже пот стекал по виску, руки тряслись от последнего подхода, но настроение было впервые за долгое время — живое.
— Ты откуда сам, философ качковский?
— С окраины. Где даже Туман решил не шариться — там уныние как будто в жопе бомжа сидишь и дегродируешь. Но есть зал, и один мужик варит самогон из берёзовых слёз. Там я и вырос.
— Грустно звучит.
— Да не, нормально. Я родился, когда мама слушала Шнура и ебашила ногами в двери бывшему. Там вообще всё по любви было.
Они присели на лавку.
Вокруг — звуки гантелей, мужской мат, визг винилов на подошвах.
Лёха достал бутылку с мутной жижей.
— Чё это?
— Авторский протеин. Сыворотка из боли, позора и дешёвого кефира.
— Ебанулся?
— А ты попробуй. Говорят, после этого начинаешь смеяться над смертью и трахать как в юности.
— То есть просто срёшь пеной и орёшь на луну?
— Ага, и становишься депутатом.
Они захохотали, как дети, которые нашли в школе порно-журнал.
Прошёл час.
Они пробежали кардио. Добили плечи.
Сделали соревновательный жим на выносливость. Паша выиграл.
— Ну чё, ты мощный, мужик, — сказал Лёха, — но всё равно по жизни в глазах у тебя чё-то лишнее.
— Это называется «не забыл, как предают».
— Зря. Забывать — мой главный талант. Я до сих пор не помню, кто мой батя. Возможно, сам себе я и отец.
— Тогда ты сам себя и пиздюлил в детстве.
— Именно. И с любовью, между прочим.
В конце Лёха хлопнул Пашу по плечу:
— А теперь предлагаю сбросить остатки печали через танцы, алкоголь и, возможно, сиськи.
— а сиськи твои или баб найдем?
— Можно вперемешку.
Они захохотали пуще прежнего.
Паша на секунду задумался.
Он не знал, кто этот Лёха.
Не знал, зачем он подошёл.
Но за этот час он улыбнулся больше, чем за последние месяцы.
— Погнали.
Клуб “Чё по чём” был главной дырой центра — снаружи ничем не выделялся: облупленная вывеска, облезлые двери, охранник с лицом будто он ел стекло на завтрак.
Но внутри...
— О-о-о, — сказал Лёха, шагнув внутрь. — Вот это, блядь, террариум.
Танцпол — как на дрожжах, в каждой тени — жар, в каждом углу — голые плечи, смешки, смех, телесные намёки.
Девушки — от 18 до "честно, мне есть 21", в платьях, которые вызывают споры с гравитацией, и взглядах, которые умеют оценивать за доли секунды.
Музыка — гремела, как будто колонка сама дышала.
Алкоголь — дешёвый, как память о бывших, и так же опасен.
Барная стойка была длинной, облупленной и липкой, как сама жизнь.
Над ней — неон, мигающий в такт биту, и табличка:
«Сюда не ставить сиськи, пиво — можно»
Лёха подлетел первым, хлопнул ладонью по стойке:
— Два рома, как моя бывшая: дешёвых, горячих и чтоб по утру жалел.
Барменша — девка с короткой стрижкой, пирсингом в носу и плотно обтянутой грудью под сеткой. Звали её Мэл — на бейджике так и было написано:
«Мэл. Не твоё дело»
Она скользнула по ним взглядом, оценив за секунду:
— Вы, походу, не с фан-встречи аниме-клуба?
— Нет, мы — с фан-встречи «похуй и погнали».
— Тогда наливаю, — сказала она и грациозно, почти эротично, открыла бутылку.
Рядом с ними стояли две девчонки — одна с татуировкой звезды на ключице, вторая с короткой юбкой, которая больше напоминала ремень от сумки.
Они глянули на Пашу и зашептались.
— Ну, баба пошептала — баба и поехала, — подмигнул Лёха. — Паш, глянь, тебе тут уже шьют статус альфы.
— Я ещё даже не орал, что я мужик, — хмыкнул Паша.
— Не страшно. Просто встань в правильный свет — и вылези грудью из майки. Это сработает.
— Если я вылезу, кого-нибудь убьёт.
— Ну так, может, и надо. Кто-нибудь умрёт — и с баланса спишется одна обида.
Мэл поставила перед ними два шота.
— А это что?
— Это «Сдохни, но красиво». Счёт пока на мне. Только выпей — не как девочка.
Паша схватил, выпил.
Глоток был как удар по печени и в сердце одновременно.
Он закашлялся.
— О, пошло, — сказал Лёха. — Я по глазам вижу: сейчас у тебя внутри заиграет гимн свободы.
— У меня заиграл похоронный марш.
— Разница небольшая, брат. И то, и то — о чём-то великом.
Девчонка в мини-платье вдруг повернулась к Паше:
— Ты ж не с «Ворона», а?
Он удивился:
— А ты откуда знаешь про это?
Она усмехнулась:
— Да ты не похож на тех, кто хавает трупы. Ты похож на тех, кто их оставляет.
Паша улыбнулся:
— Я вообще-то миролюбивый. Но на всякий случай — спасибо.
Потом был ещё один шот —
назывался «Без номера»,
и его вкус напоминал одновременно:
опрокинутую ёлку,
чужую слезу,
дешевую ваниль.
— Знаешь, в такие вечера, — сказал Лёха, делая глоток, — хочется, чтоб ты никого не убивал.
Просто танцевал, трахался и не думал.
— Это ты мне?
— Это — себе. Но тебе — тоже не помешает.
И тут она появилась.
Ира.
Она не шла — скользила, будто у пола была личная гравитация только под её каблуками.
Ростом сто шестьдесят шесть, но на этих шпильках — казалось, она смотрит сверху вниз даже на потолок.
Алый костюм сидел так, будто был сшит из вызовов.
Пиджак открывал ровно столько, чтобы мечтать, страдать и бояться.
Тёмный топ — обтягивал грудь, как последняя граница, которую никто не перешёл и не вернулся.
Фигура — точёная, сочная, сильная.
Ходила — как будто за ней армия, которой она командует движением бёдер.
Глаза — холодные и знатные.
Такие не смотрят — оценивают.
Такие не улыбаются — разрешают быть рядом.
Такие не “флиртуют” — выбирают, кого прибить взглядом.
Улыбнулась. Один раз. И то, больше в пол, чем людям.
Но этого хватило, чтобы вся левая сторона бара перестала дышать.
Паша повернулся, и ему показалось, что всё зазвучало тише.
Он не знал, то ли танцевать, то ли молиться.
Лёха присвистнул:
— Бля… Это не женщина. Это фестиваль уверенности.
— Не трогай её.
— Я не трогаю. Я наблюдаю и учусь
Паша был уже в приличном угаре. Не в говнище, но уже в той кондиции, где:
плечи шире обычного,
шутки в голове смешнее, чем вслух,
и все девушки "в принципе не прочь", просто ещё не знают.
Он увидел Иру у стойки.
Алый костюм, длинные ноги, прямая спина.
На лице — маска “я сюда не за тобой пришла, иди нахуй заранее”.
Но Паша уже решил.
Он выпрямился, сделал глоток — для храбрости, а не для адекватности,
и пошёл.
Он подошёл сбоку, облокотился, изобразил ухмылку номер шесть («я не мудак, но если надо — могу»).
— Привет… я Паша, ты?
Так вот, у нас уже есть рифма.
Она даже не повела бровью.
— Ты часто так заходишь?
— Ну… редко. Обычно я сразу показываю фокусы.
— Фокусы?
— Ага. Могу чувства поменять местами.
Вот ща я к тебе — а ты через пять минут ко мне.
— Дай угадаю: потом ты исчезаешь, оставляя шлейф из кринжа?
— Нет, я оставляю впечатление.
Как укус осы. Только в сердце.
Она вздохнула. Не раздражённо — устало.
И отвернулась, сказав барменше:
— Мне второй коктейль. Только без сахара. И без идиотов.
С другого конца стойки Лёха смотрел на всё это с видом психотерапевта, наблюдающего за спариванием морских свинок.
Он покачал головой.
— Паша, ты охуенно тупой. Но хотя бы честный.
Он подошёл ближе, сел сбоку у бара, притворился, что листает меню.
В руках у него была маленькая ампула, плоская, почти невидимая.
Один капельный вброс — и коктейль Иры стал чуть теплее, чуть ярче, чуть… веселее.
Ничего криминального. Не яд. Не наркотик.
Просто старый, проверенный туманный состав — синхронизатор сознания.
Он дождался, пока она отпьёт коктейль,
и только тогда — плавно, лениво, как будто случайно оказался рядом,
заговорил:
— А вы знаете, у вас походка как у последней сцены.
Не из фильма — из жизни.
Такой, где всё было красиво, но уже поздно.
Она повернулась.
В глазах — "ещё один — и я вызову барную ведьму с табуреткой".
— Ты тоже решил попробовать?
— Я решил — побыть голосом совести.
Но совесть у меня пьяная и наглая.
— Это видно.
— Но есть нюанс. Видите того идиота с лифчиком на пальце?
Она кивнула, не скрывая улыбки.
Паша как раз спотыкался назад, махая какому-то охраннику и приговаривая:
— Это шоу! Это был добровольный номер!
— Он дурак, — сказала Ира.
— Сто процентов. Но он дурак по делу.
Он — как огонь в подвале: страшно, неудобно, но тепло.
А ещё он не играет.
Он не умеет.
Он просто такой.
— Зачем ты это мне говоришь?
— Потому что вы сейчас пьёте коктейль и смотрите на него, как на аварию, в которую не хочется попадать, но глаз не оторвать.
И потому что вы улыбнулись. Только что.
И это был не сарказм, а искра. Маленькая. Но живая.
Пауза.
Она отпила снова. Уже не от раздражения — от интереса.
— Ты его друг?
— Нет. Я просто… нахожусь рядом с хорошими людьми, когда у них нет мозгов.
Она отпила ещё немного.
Теперь — вкуснее.
Тело стало легче. Бит — громче.
Паша подошёл ближе, трезвый — нет, но в себе.
Он вытер лоб, кивнул Лёхе, как бы спрашивая:
Ну чё, я всё ещё не забанен?
Лёха только бросил:
— Танцуй. Потом — благодаришь.
Ира посмотрела на Пашу пристально.
И уже не было в её взгляде бронежилета.
Только прицел.
Паша направился к Ире и Леше.
Как только он подошел, какая-то дама из-за спины кричит в след Паши.
— Это он! Этот ублюдок с ледяными трусами!
— Я чуть не заорала, когда поняла, что на мне нет лифа, а вместо него — грёбаный лёд!
Ира приподняла бровь.
— Это про тебя? — повернулась к Паше.
Тот ухмыльнулся и пожал плечами.
Но вмешался Лёха — с той самой полуулыбкой, как у кота, который только что съел дипломатического голубя.
— Ага. Он у нас… фокусник.
Очень, очень ловкий фокусник.
С руками — как у карманника.
С пальцами — рабочими, хоть он и выглядит как холодильник с прессом.
— Фокусник? — Ира прищурилась. — Это ты мне сейчас втираешь, да?
— Нет, клянусь всей поэзией мира. Он просто, знаешь, из тех парней,
что не по голове заходят — по эффекту.
У него шоу идёт не на сцене, а в районе бёдер.
Паша фыркнул:
— Я, между прочим, репетировал это. На яблоках и носках.
— И вот теперь по городу бегают девушки без трусов и с истериками.
Молодец, брат. За вечер поднял демографию и настроение.
Ира посмотрела на Пашу внимательнее.
— Ладно, волшебник.
Но если во время танца у меня исчезнут серьги —
я засуну тебе каблук туда, куда не залезет даже твоя харизма.
— По рукам, — хмыкнул Паша.
— Только серьги не трогаю. Серьги — это святое.
Танцпол был похож на сауну, где люди плавились под бит.
Паша и Ира влились в толпу, как будто она расступилась только для них.
Музыка долбила. Свет мигал.
Паша двигался, как будто выплёскивал из себя гвозди — и оставался плавным, даже мощным.
Ира — гибкая, уверенная, острая. Она не танцевала — вела бой, а Паша держал удар.
— Ты лучше, чем я думала, — крикнула она ему на ухо.
— Я вообще не стараюсь.
— Вот это — и бесит.
Она прижалась к нему ближе, повернулась спиной, закинула руку за шею.
Паша поймал её за талию — и ощутил, как в неё будто ударил ток.
Не магия. Не сила. Просто всё совпало.
Ира повернулась, их лица сблизились,
достаточно, чтобы почувствовать дыхание друг друга, но не решиться на поцелуй.
— Серьги на месте? — прошептал он.
— Пока да. Но если пропадут — я первая попрошу повторить.
ем временем Лёха устраивал хаос.
Он ходил от столика к столику, как пьяный Мендельсон,
раздавал короткие фразы, перепутанные цитаты и анекдоты,
щёлкал пальцами, ел чужой попкорн,
и один раз приставал к охраннику, с вопросом:
— Ты когда последний раз плакал?
Скажи, не из-за баб, а из-за луны?
Охранник хотел его выкинуть уже тогда.
Но Лёха ускользнул.
Вылез на сцену.
Под трек, который вообще не предусматривал поэзию.
Взял микрофон.
— Эй, «Чё по чём»!
У вас тут клуб?
— Вы когда-нибудь трахались под звуки бетономешалки?!
— Вот это — и есть ваш вечер!
— А теперь, пожалуйста, пауза на рифму.
И он начал:
Чё, поэты вам не нужны?
Тогда я пришёл, чтобы вас разбудить!
Без соплей. Без стыда.
Только правда, маты — и немного души.
Я пил со шлюхами — горький хмель,
Давился правдой и лгал про свет.
Сидел на крыше, кидал в дождь мебель —
Пока меня не оставил свет.
Я курил любовь, как дешёвый план,
Срал на судьбу, как на старый сан.
Мой бог — в стакане, мой рай — в подвале.
Меня не спасали. Меня отпускали.
Я не мечта. Я не злой герой.
Я просто парень с разбитой головой.
Ты думаешь — я клоун? Я — звон в виске.
Я — рифма в морге. Я — крик в тоске.
(и тут он уже орёт, в упор в толпу)
Я вам не нужен, я вам — мешаю.
Я пою вам — а вы, блядь, качаете задом!
Так знайте:
Пейте! Трахайтесь! Умирайте вслух!
И если вам не нравится — то идет на хуй ваш суд!
(бросает микрофон, ржёт, сигает вниз, и начинается погоня охраны)
Паша и Ира, услышав, что происходит, посмотрели на сцену.
Паша крикнул:
— Он серьёзно это делает?!
— Он серьёзно это ЖИВЁТ! — ответила Ира, смеясь.
Лёха уже спрыгивал со сцены, его ловили за куртку, но он ускользнул, как мыло в душевой.
— Вали! — крикнул он. — Погнали, мои ненормальные!
Трое проломились через толпу.
Кто-то кричал:
— Эй! Верните микрофон!
— Ты порвал танцпол!
— Ты насрал в атмосферу!
Двери хлопнули.
Они выбежали в ночь.
Холодный воздух ударил по щекам.
Их несло, как в фильме, где никто не знает сценария, но все хотят сниматься.
Там был просто мужчина. В куртке. Сигарета в зубах.
— Ян? — позвал кто-то изнутри.
Он обернулся.
Никого.
Он вернулся в комнату.
Лёг. Закрыл глаза.
Но за закрытыми глазами — не тьма.
А пасть.
И лестница вниз.
Он не спал.
Он ожидал.
Глава 18 — Между гантелей и рифмой
Жизнь — это не только тьма, дружище.
Иногда — это шейкер, весёлый голос и чья-то жопа в бликах.
Паша сидел на кровати, глядя в стену, как будто там была карта выхода из города.
На тумбочке — телефон.
Он вибрировал, дрожал, как припадочный таракан.
Алина. Алина. Алина.
13 сообщений.
28 непрочитанных.
3 голосовухи.
1 стикер.
Он нажал кнопку — блок.
Телефон улетел под кровать.
— Ну и иди ты в... параллельную вселенную, — буркнул он.
Он включил плейлист. Бас. Бит. Бум.
«Я как гантель: тяжёлый, но полезный» — рифмовал он про себя, натягивая майку.
Железо звенело, как будто стены сами хотели качаться.
Паша загружал штангу — 120, потом ещё. Он не считал — просто грузил, как будто хотел вдавить себя в землю.
На нём — старая майка с дырой под мышкой, руки в магнезии, спина чуть горбит от усталости.
Было заебись.
И тут — голос:
— Если ты ебнёшься, я не качок, я не подниму, — сказал кто-то рядом.
Паша выдохнул, положил гриф на стойки, медленно повернулся.
Парень, лет двадцать пять. Светлые волосы, кроссовки не по сезону, взгляд такой, будто только что из поэтического клуба — но при этом с руками, на которых вены — как дорожная карта.
— Ты кто?
— Лёха.
— И чё?
— И мне скучно. А ты тут самый агрессивный качок, я решил, с тебя начнём.
Паша усмехнулся.
— И что, думаешь, я тебя сейчас размочу и мы подружимся?
— Не, я подружусь, а ты попробуешь не усраться на жиме.
— Красиво базаришь.
— Да я вообще как бард, если бы он нюхал краску.
Потом был жим.
Потом был пресс.
Потом — гантели, перекладины, взрывы хохота.
— Слышь, а ты на кого больше похож — на ампулу с тестом или на дворника с перекаченной душой?
— На последствия неправильного секса в эпоху гиперинфляции.
— Ну, или так. Кстати, ты тянешь на бывшего спецназовца, которого бросила женщина, но не за то, что он грубый, а за то, что он, сука, всегда молчит и смотрит в стену.
Паша рассмеялся — по-настоящему.
Уже пот стекал по виску, руки тряслись от последнего подхода, но настроение было впервые за долгое время — живое.
— Ты откуда сам, философ качковский?
— С окраины. Где даже Туман решил не шариться — там уныние как будто в жопе бомжа сидишь и дегродируешь. Но есть зал, и один мужик варит самогон из берёзовых слёз. Там я и вырос.
— Грустно звучит.
— Да не, нормально. Я родился, когда мама слушала Шнура и ебашила ногами в двери бывшему. Там вообще всё по любви было.
Они присели на лавку.
Вокруг — звуки гантелей, мужской мат, визг винилов на подошвах.
Лёха достал бутылку с мутной жижей.
— Чё это?
— Авторский протеин. Сыворотка из боли, позора и дешёвого кефира.
— Ебанулся?
— А ты попробуй. Говорят, после этого начинаешь смеяться над смертью и трахать как в юности.
— То есть просто срёшь пеной и орёшь на луну?
— Ага, и становишься депутатом.
Они захохотали, как дети, которые нашли в школе порно-журнал.
Прошёл час.
Они пробежали кардио. Добили плечи.
Сделали соревновательный жим на выносливость. Паша выиграл.
— Ну чё, ты мощный, мужик, — сказал Лёха, — но всё равно по жизни в глазах у тебя чё-то лишнее.
— Это называется «не забыл, как предают».
— Зря. Забывать — мой главный талант. Я до сих пор не помню, кто мой батя. Возможно, сам себе я и отец.
— Тогда ты сам себя и пиздюлил в детстве.
— Именно. И с любовью, между прочим.
В конце Лёха хлопнул Пашу по плечу:
— А теперь предлагаю сбросить остатки печали через танцы, алкоголь и, возможно, сиськи.
— а сиськи твои или баб найдем?
— Можно вперемешку.
Они захохотали пуще прежнего.
Паша на секунду задумался.
Он не знал, кто этот Лёха.
Не знал, зачем он подошёл.
Но за этот час он улыбнулся больше, чем за последние месяцы.
— Погнали.
Клуб “Чё по чём” был главной дырой центра — снаружи ничем не выделялся: облупленная вывеска, облезлые двери, охранник с лицом будто он ел стекло на завтрак.
Но внутри...
— О-о-о, — сказал Лёха, шагнув внутрь. — Вот это, блядь, террариум.
Танцпол — как на дрожжах, в каждой тени — жар, в каждом углу — голые плечи, смешки, смех, телесные намёки.
Девушки — от 18 до "честно, мне есть 21", в платьях, которые вызывают споры с гравитацией, и взглядах, которые умеют оценивать за доли секунды.
Музыка — гремела, как будто колонка сама дышала.
Алкоголь — дешёвый, как память о бывших, и так же опасен.
Барная стойка была длинной, облупленной и липкой, как сама жизнь.
Над ней — неон, мигающий в такт биту, и табличка:
«Сюда не ставить сиськи, пиво — можно»
Лёха подлетел первым, хлопнул ладонью по стойке:
— Два рома, как моя бывшая: дешёвых, горячих и чтоб по утру жалел.
Барменша — девка с короткой стрижкой, пирсингом в носу и плотно обтянутой грудью под сеткой. Звали её Мэл — на бейджике так и было написано:
«Мэл. Не твоё дело»
Она скользнула по ним взглядом, оценив за секунду:
— Вы, походу, не с фан-встречи аниме-клуба?
— Нет, мы — с фан-встречи «похуй и погнали».
— Тогда наливаю, — сказала она и грациозно, почти эротично, открыла бутылку.
Рядом с ними стояли две девчонки — одна с татуировкой звезды на ключице, вторая с короткой юбкой, которая больше напоминала ремень от сумки.
Они глянули на Пашу и зашептались.
— Ну, баба пошептала — баба и поехала, — подмигнул Лёха. — Паш, глянь, тебе тут уже шьют статус альфы.
— Я ещё даже не орал, что я мужик, — хмыкнул Паша.
— Не страшно. Просто встань в правильный свет — и вылези грудью из майки. Это сработает.
— Если я вылезу, кого-нибудь убьёт.
— Ну так, может, и надо. Кто-нибудь умрёт — и с баланса спишется одна обида.
Мэл поставила перед ними два шота.
— А это что?
— Это «Сдохни, но красиво». Счёт пока на мне. Только выпей — не как девочка.
Паша схватил, выпил.
Глоток был как удар по печени и в сердце одновременно.
Он закашлялся.
— О, пошло, — сказал Лёха. — Я по глазам вижу: сейчас у тебя внутри заиграет гимн свободы.
— У меня заиграл похоронный марш.
— Разница небольшая, брат. И то, и то — о чём-то великом.
Девчонка в мини-платье вдруг повернулась к Паше:
— Ты ж не с «Ворона», а?
Он удивился:
— А ты откуда знаешь про это?
Она усмехнулась:
— Да ты не похож на тех, кто хавает трупы. Ты похож на тех, кто их оставляет.
Паша улыбнулся:
— Я вообще-то миролюбивый. Но на всякий случай — спасибо.
Потом был ещё один шот —
назывался «Без номера»,
и его вкус напоминал одновременно:
опрокинутую ёлку,
чужую слезу,
дешевую ваниль.
— Знаешь, в такие вечера, — сказал Лёха, делая глоток, — хочется, чтоб ты никого не убивал.
Просто танцевал, трахался и не думал.
— Это ты мне?
— Это — себе. Но тебе — тоже не помешает.
И тут она появилась.
Ира.
Она не шла — скользила, будто у пола была личная гравитация только под её каблуками.
Ростом сто шестьдесят шесть, но на этих шпильках — казалось, она смотрит сверху вниз даже на потолок.
Алый костюм сидел так, будто был сшит из вызовов.
Пиджак открывал ровно столько, чтобы мечтать, страдать и бояться.
Тёмный топ — обтягивал грудь, как последняя граница, которую никто не перешёл и не вернулся.
Фигура — точёная, сочная, сильная.
Ходила — как будто за ней армия, которой она командует движением бёдер.
Глаза — холодные и знатные.
Такие не смотрят — оценивают.
Такие не улыбаются — разрешают быть рядом.
Такие не “флиртуют” — выбирают, кого прибить взглядом.
Улыбнулась. Один раз. И то, больше в пол, чем людям.
Но этого хватило, чтобы вся левая сторона бара перестала дышать.
Паша повернулся, и ему показалось, что всё зазвучало тише.
Он не знал, то ли танцевать, то ли молиться.
Лёха присвистнул:
— Бля… Это не женщина. Это фестиваль уверенности.
— Не трогай её.
— Я не трогаю. Я наблюдаю и учусь
Паша был уже в приличном угаре. Не в говнище, но уже в той кондиции, где:
плечи шире обычного,
шутки в голове смешнее, чем вслух,
и все девушки "в принципе не прочь", просто ещё не знают.
Он увидел Иру у стойки.
Алый костюм, длинные ноги, прямая спина.
На лице — маска “я сюда не за тобой пришла, иди нахуй заранее”.
Но Паша уже решил.
Он выпрямился, сделал глоток — для храбрости, а не для адекватности,
и пошёл.
Он подошёл сбоку, облокотился, изобразил ухмылку номер шесть («я не мудак, но если надо — могу»).
— Привет… я Паша, ты?
Так вот, у нас уже есть рифма.
Она даже не повела бровью.
— Ты часто так заходишь?
— Ну… редко. Обычно я сразу показываю фокусы.
— Фокусы?
— Ага. Могу чувства поменять местами.
Вот ща я к тебе — а ты через пять минут ко мне.
— Дай угадаю: потом ты исчезаешь, оставляя шлейф из кринжа?
— Нет, я оставляю впечатление.
Как укус осы. Только в сердце.
Она вздохнула. Не раздражённо — устало.
И отвернулась, сказав барменше:
— Мне второй коктейль. Только без сахара. И без идиотов.
С другого конца стойки Лёха смотрел на всё это с видом психотерапевта, наблюдающего за спариванием морских свинок.
Он покачал головой.
— Паша, ты охуенно тупой. Но хотя бы честный.
Он подошёл ближе, сел сбоку у бара, притворился, что листает меню.
В руках у него была маленькая ампула, плоская, почти невидимая.
Один капельный вброс — и коктейль Иры стал чуть теплее, чуть ярче, чуть… веселее.
Ничего криминального. Не яд. Не наркотик.
Просто старый, проверенный туманный состав — синхронизатор сознания.
Он дождался, пока она отпьёт коктейль,
и только тогда — плавно, лениво, как будто случайно оказался рядом,
заговорил:
— А вы знаете, у вас походка как у последней сцены.
Не из фильма — из жизни.
Такой, где всё было красиво, но уже поздно.
Она повернулась.
В глазах — "ещё один — и я вызову барную ведьму с табуреткой".
— Ты тоже решил попробовать?
— Я решил — побыть голосом совести.
Но совесть у меня пьяная и наглая.
— Это видно.
— Но есть нюанс. Видите того идиота с лифчиком на пальце?
Она кивнула, не скрывая улыбки.
Паша как раз спотыкался назад, махая какому-то охраннику и приговаривая:
— Это шоу! Это был добровольный номер!
— Он дурак, — сказала Ира.
— Сто процентов. Но он дурак по делу.
Он — как огонь в подвале: страшно, неудобно, но тепло.
А ещё он не играет.
Он не умеет.
Он просто такой.
— Зачем ты это мне говоришь?
— Потому что вы сейчас пьёте коктейль и смотрите на него, как на аварию, в которую не хочется попадать, но глаз не оторвать.
И потому что вы улыбнулись. Только что.
И это был не сарказм, а искра. Маленькая. Но живая.
Пауза.
Она отпила снова. Уже не от раздражения — от интереса.
— Ты его друг?
— Нет. Я просто… нахожусь рядом с хорошими людьми, когда у них нет мозгов.
Она отпила ещё немного.
Теперь — вкуснее.
Тело стало легче. Бит — громче.
Паша подошёл ближе, трезвый — нет, но в себе.
Он вытер лоб, кивнул Лёхе, как бы спрашивая:
Ну чё, я всё ещё не забанен?
Лёха только бросил:
— Танцуй. Потом — благодаришь.
Ира посмотрела на Пашу пристально.
И уже не было в её взгляде бронежилета.
Только прицел.
Паша направился к Ире и Леше.
Как только он подошел, какая-то дама из-за спины кричит в след Паши.
— Это он! Этот ублюдок с ледяными трусами!
— Я чуть не заорала, когда поняла, что на мне нет лифа, а вместо него — грёбаный лёд!
Ира приподняла бровь.
— Это про тебя? — повернулась к Паше.
Тот ухмыльнулся и пожал плечами.
Но вмешался Лёха — с той самой полуулыбкой, как у кота, который только что съел дипломатического голубя.
— Ага. Он у нас… фокусник.
Очень, очень ловкий фокусник.
С руками — как у карманника.
С пальцами — рабочими, хоть он и выглядит как холодильник с прессом.
— Фокусник? — Ира прищурилась. — Это ты мне сейчас втираешь, да?
— Нет, клянусь всей поэзией мира. Он просто, знаешь, из тех парней,
что не по голове заходят — по эффекту.
У него шоу идёт не на сцене, а в районе бёдер.
Паша фыркнул:
— Я, между прочим, репетировал это. На яблоках и носках.
— И вот теперь по городу бегают девушки без трусов и с истериками.
Молодец, брат. За вечер поднял демографию и настроение.
Ира посмотрела на Пашу внимательнее.
— Ладно, волшебник.
Но если во время танца у меня исчезнут серьги —
я засуну тебе каблук туда, куда не залезет даже твоя харизма.
— По рукам, — хмыкнул Паша.
— Только серьги не трогаю. Серьги — это святое.
Танцпол был похож на сауну, где люди плавились под бит.
Паша и Ира влились в толпу, как будто она расступилась только для них.
Музыка долбила. Свет мигал.
Паша двигался, как будто выплёскивал из себя гвозди — и оставался плавным, даже мощным.
Ира — гибкая, уверенная, острая. Она не танцевала — вела бой, а Паша держал удар.
— Ты лучше, чем я думала, — крикнула она ему на ухо.
— Я вообще не стараюсь.
— Вот это — и бесит.
Она прижалась к нему ближе, повернулась спиной, закинула руку за шею.
Паша поймал её за талию — и ощутил, как в неё будто ударил ток.
Не магия. Не сила. Просто всё совпало.
Ира повернулась, их лица сблизились,
достаточно, чтобы почувствовать дыхание друг друга, но не решиться на поцелуй.
— Серьги на месте? — прошептал он.
— Пока да. Но если пропадут — я первая попрошу повторить.
ем временем Лёха устраивал хаос.
Он ходил от столика к столику, как пьяный Мендельсон,
раздавал короткие фразы, перепутанные цитаты и анекдоты,
щёлкал пальцами, ел чужой попкорн,
и один раз приставал к охраннику, с вопросом:
— Ты когда последний раз плакал?
Скажи, не из-за баб, а из-за луны?
Охранник хотел его выкинуть уже тогда.
Но Лёха ускользнул.
Вылез на сцену.
Под трек, который вообще не предусматривал поэзию.
Взял микрофон.
— Эй, «Чё по чём»!
У вас тут клуб?
— Вы когда-нибудь трахались под звуки бетономешалки?!
— Вот это — и есть ваш вечер!
— А теперь, пожалуйста, пауза на рифму.
И он начал:
Чё, поэты вам не нужны?
Тогда я пришёл, чтобы вас разбудить!
Без соплей. Без стыда.
Только правда, маты — и немного души.
Я пил со шлюхами — горький хмель,
Давился правдой и лгал про свет.
Сидел на крыше, кидал в дождь мебель —
Пока меня не оставил свет.
Я курил любовь, как дешёвый план,
Срал на судьбу, как на старый сан.
Мой бог — в стакане, мой рай — в подвале.
Меня не спасали. Меня отпускали.
Я не мечта. Я не злой герой.
Я просто парень с разбитой головой.
Ты думаешь — я клоун? Я — звон в виске.
Я — рифма в морге. Я — крик в тоске.
(и тут он уже орёт, в упор в толпу)
Я вам не нужен, я вам — мешаю.
Я пою вам — а вы, блядь, качаете задом!
Так знайте:
Пейте! Трахайтесь! Умирайте вслух!
И если вам не нравится — то идет на хуй ваш суд!
(бросает микрофон, ржёт, сигает вниз, и начинается погоня охраны)
Паша и Ира, услышав, что происходит, посмотрели на сцену.
Паша крикнул:
— Он серьёзно это делает?!
— Он серьёзно это ЖИВЁТ! — ответила Ира, смеясь.
Лёха уже спрыгивал со сцены, его ловили за куртку, но он ускользнул, как мыло в душевой.
— Вали! — крикнул он. — Погнали, мои ненормальные!
Трое проломились через толпу.
Кто-то кричал:
— Эй! Верните микрофон!
— Ты порвал танцпол!
— Ты насрал в атмосферу!
Двери хлопнули.
Они выбежали в ночь.
Холодный воздух ударил по щекам.
Их несло, как в фильме, где никто не знает сценария, но все хотят сниматься.
