Он и в самом деле не мог объяснить, почему у него не было ни малейшей неприязни к Воеславу. До того боя возле займища всё было просто и ясно: здесь свои, там враги… Но когда они оказались лицом к лицу, когда встретились взгляды – что-то изменилось. Вот только – что?..
Яромир, глядя на него, вздохнул. Сердцем он понимал княжича и его готовность проявить милосердие к побеждённому врагу, но сейчас это понимание противоречило доводам разума. Пользуясь правом старшего, он предостерёг:
– Смотри, Молнеславе, не обернулось бы твоё милосердие против тебя самого…
Княжич вскинул голову и неожиданно жёстко бросил:
– Не обернётся!
* * *
Во поле берёзка стояла,
Во поле кудрява стояла… [1]
Закрыть
Эта песня, хотя считается написанной вполне конкретными авторами в XIX веке (правда, разные источники приводят разные данные на сей счёт), вполне могла бы относиться к числу свадебных, хотя в большинстве сборников, как правило, её помещают в круг семицко-троицких. Так что она кажется вполне уместной для русальных хороводов. Полный текст её в настоящее время мало кто знает.
Зоряна, прислонившись плечом к стволу старой берёзы на опушке, слушала голоса подруг, водивших хоровод. Казалось, нынешним кресенем всё было так же, как и год назад, но она чувствовала – нет. В последнее время её вовсе не занимали споры подруг о том, кто из парней лучше – кожевник Раденя или кузнец Негода, к кому собирается засылать сватов гончар Млад, собравшийся, наконец, женить третьего из своих шести сыновей, – всё то, что совсем недавно казалось важным. Словно Небесные Пряхи сами отгородили её от всего привычного, но уже не нужного ей, и теперь она стояла на перекрестье дорог, ожидая знака – по какой же идти далее… Это было странно, непонятно и тревожно, и девушка сама не знала, что с ней происходит и что с этим делать.
Стану во гудочки играти,
Стану я малого будити…
Старая, давно знакомая песня навевала раздумья о девичьей судьбе: за кого-то приведётся выйти? Не покажется ли родичам выгоден брак дочери с каким-нибудь богатым человеком, не отдадут ли за малолетку, ещё не возросшего зваться мужчиной, или за старика?.. Вон Дарину, подружку давнюю, за старика выдали, она поначалу слезами заливалась, а теперь пообвыкла – так ещё и нос задирает: «Хоть и старый, да зато богатый!» Да что с того богатства, коли муж не мил…
Встань ты, старой, проснися,
Встань, старый хрыч, пробудися!
Нет, её отец никогда не станет неволить, позволит самой выбрать жениха по сердцу. Вот только сердце её пока молчало, хотя многие соседские парни давно уже многозначительно поглядывали в её сторону, а на посиделках норовили подсунуть свои веретёна. Правда, все веретёна до сих пор возвращались к ним пустыми… [2]
Закрыть
А она при случае уходила сюда, на опушку берёзовой рощи, либо в детинец к брату. Твердята, правда, был немало удивлён, когда она попросила научить её обращаться с мечом, но не отказал. Конечно, занимались они не в детинце, а в роще – подальше от чужих глаз. За березняком на взгорке начиналась дубрава, богатая полянами, куда мало кто захаживал. Вот туда-то они и уходили. Но сейчас Твердята был далеко – вместе с княжичем и его ближней дружиной он уехал в Журавец. Прощаясь, он пошутил:Если на посиделках парень вручал девушке веретено (как правило, сделанное своими руками), это было равносильно предложению выйти за него замуж. Если девушка отвечала согласием, в конце посиделок она возвращала веретено с напряденными нитками, если нет – пустое.
– Глядишь, вернусь – а ты уж замужем!
Зоряна в ответ нахмурилась и решительно помотала головой:
– Я подожду, покуда ты вернёшься!
Он от души расхохотался:
– Ну и дела! Другие девки женихов сами приваживают, а ты всё за брата хоронишься!
– Да не хоронюсь я! – отмахнулась девушка. – А только без твоего одобрения всё одно не пойду ни за кого.
Он внезапно стал серьёзным:
– А коли не вернусь? Я ведь не в гости еду, может, и ратиться придётся.
– Вернёшься, – уверенно ответила она.
Почему-то она совершенно точно знала: брат и в самом деле вернётся…
Выйди во поле, помолися,
Белой берёзе поклонися!
Зоряна чуть заметно улыбнулась. Она всегда чувствовала своё родство с белоствольными берёзками, словно с кровными сёстрами. Может, потому ей особенно по душе были те велики дни, когда девушки ходили славить богинь-хранительниц – Лелю-весну, Мать-Ладу, Макошь – хозяйку судеб…
– Зоряна! Зорюшка! Иди к нам! – наперебой звали её подруги. Оторвавшись от берёзового ствола, девушка шагнула к ним.
Возвращаясь домой, она на мгновение задержалась у перекрестья дорог, сбегавшихся к воротам, и сорвала несколько округлых листочков трипутника [3]
Закрыть
. Шла последняя седмица перед Купалой – самое время гадать о женихах. Подруги, занятые разговорами, даже не заметили её задержки.Трипутник – подорожник. Считалось, что если его листья девушка с наговором положит в купальскую ночь под подушку, то увидит во сне жениха.
Дома девушка положила листья под изголовье, шепнула:
– Трипутник-попутник, живёшь при дороге, видишь малого и старого – скажи моего суженого!
Уснула она быстро. А перед рассветом неожиданно проснулась с сильно бьющимся сердцем. Видно, Небесные Пряхи услышали её. Сжав щёки ладошками, она припомнила лицо парня, которого видела во сне – твёрдое, немного суровое, с внимательными тёмно-синими глазами. Зоряна знала, что никогда прежде не встречала его – это лицо было не из тех, которые легко забыть. И всё же от него веяло чем-то очень знакомым, отчего она ни на миг не усомнилась: да, это именно тот, кого судили ей боги…
***
Воспользовавшись предоставленной возможностью, Воеслав ежедневно несколько часов проводил на дворе, занимаясь с Огнецом. Иной раз к ним присоединялся кое-кто из гридей Молнеслава, давая возможность пленному княжичу немного поразмяться с соперниками более сильными, чем отрок, а Огнецу – понаблюдать со стороны, как выполняется тот или иной приём. К пленникам относились без явной неприязни, даже со сдержанным уважением.
Воевода Сувор, в отличие от княжича, из отведённой ему клети выходил лишь по нужде и тотчас спешил обратно. Никого это особо не удивляло, и воеводу попросту предоставили самому себе.
Незаметно для пленников пролетела Купала. Всё меньше людей оставалось в порубе, а в окрестностях Журавца по-прежнему всё было спокойно. Ни пешие наворопники, ни конные дозоры не обнаруживали и следа чужаков.
Зато в тереме журавецкого посадника о мире и покое не было и речи. Княжич Молнеслав с завидным упорством придумывал себе занятия – будь то воинские упражнения, работа в кузнице, встречи с кончанскими старостами и торговыми гостями – лишь бы как можно меньше общаться с посадником. Розмысл, в свой черёд, ходил с неизменно обиженным видом и жаловался жене, что его не понимают и не ценят ни княжич, ни воевода, ни боярин Яромир.
Собственно, последним двоим было вовсе не до того, чтобы обращать внимание на обиды посадника – именно они взяли на себя всё, что касалось наворопа и дозоров. Впрочем, все важные вопросы непременно обсуждались с княжичем.
К тому времени, как приехал гонец от князя Ведислава, поруб окончательно опустел. Читая отцовское письмо, Молнеслав удовлетворённо улыбнулся: князь полностью одобрил все его действия, признав, что и сам сделал бы то же самое. Мнения их по поводу войнарического княжича также совпадали. Князь Ведислав понимал, что при всём происходящем ему всё же ни к чему лишние раздоры с сильным соседом.
Передав письмо Яромиру, Молнеслав поднялся, прошёлся по гриднице:
– Что ж, пора расстаться с нашими... гостями.
– Может, лучше бы княжича этого заложником оставить? – с сомнением покачал головой Лютобор. – Глядишь, вдругорядь родичи его поостереглись бы к нам соваться – ему на погибель.
– Может, поостереглись бы, а может, и нет... – Молнеслав вновь сел, в задумчивости выстукивая что-то по подлокотнику кресла. – Кабы он у князя Властислава единственным сыном был, или хотя бы старшим, тогда и впрямь могли бы. Да только, сколь мне слышать доводилось, не больно-то велегостицкий князь о меньшем сыне печётся. Старшие всё больше при нём бездельничают, славой да почестями тешатся, а все труды и дела ратные на Воеслава спихнули...
– Да и в сём деле князь Властислав ото всего отпереться может, – откликнулся Яромир. – Не посылал, дескать, сам он пошёл. Поди-ко докажи!
– Да ведь воевода его, Сувор, говорил...
– С перепугу чего не скажешь! – прерывая Лютобора, махнул рукой боярин. – А чтоб доказать, одних слов маловато.
– Твоя правда, стрый-батюшко, – кивнул Молнеслав. – Желан! – Один из десятников его ближней дружины, сидевший на лавке, вскинул голову. – Пусть оседлают трёх лошадей – как положено, с припасами, со всем прочим. Возьмёшь свой десяток, проводите до брода. За полдень недавно перевалило, ночевать уж на своей земле будут.
Поклонившись, гридь вышел.
Яромир, вновь скручивая свиток, задумчиво проронил:
– Верес говорил, что княжич Воеслав обладает какой-то силой сверх обычной, да распознать её не сумел.
– Ну, а мне это и подавно не по разумению, – пожал плечами княжич.
Он вышел на крыльцо. На посадничьем дворе гриди споро седлали коней. Желан привёл пленников. То ли он успел уже всё им объяснить, то ли Воеслав сам догадался, что к чему, только он, ни о чём не спрашивая, вскочил на подведённого ему коня. Сувор, всё время пленения проведший в четырёх стенах, в седло поднялся тяжело и грузно.
Оба княжича не проронили ни слова. Лишь ненадолго встретились их глаза, но этими взглядами было сказано многое. Потом, жестом подозвав Желана, Молнеслав передал ему продолговатый свёрток.
Гриди уже были готовы, ожидая лишь сигнала к отправлению. Закрепив ремнём свёрток у луки седла, Желан взлетел на коня и вскинул руку. Всадники лёгкой рысью вынеслись за ворота.
За всю дорогу до брода никто не проронил ни слова. Лишь остановившись возле небольшой крепостицы, охранявшей переправу, Желан обернулся к вчерашним пленникам:
– Езжайте. Да впредь в места сии лучше не захаживайте – не про вас они. Да вот ещё…
Он отвязал от седла свёрток, переданный ему Молнеславом, протянул княжичу. Потом, махнув своим, повернул обратно. Воеслав, не оглядываясь, хлестнул своего коня; Сувор и Огнец последовали за ним. Лишь поднявшись по тропе, взбегавшей на высокий войнарический берег минуя сторожевую крепостицу, поставленную на их стороне, княжич натянул поводья и развернул холстину. В свёртке было их собственное оружие.
***
Воеслав не случайно избрал тропу, убегавшую в сторону от тракта. Ему хотелось избежать встреч с кем бы то ни было, начиная с отряда, охранявшего брод с войнарической стороны. За этой тропой они не следили, поскольку по ней могли проехать разве что одинокие путники. Для войска, способного представлять какую-то угрозу, либо для купеческих обозов она была слишком узкой и крутой.
Выехав на гребень берега, Воеслав пропустил спутников вперед. Его конь, не чувствуя понуканий, просто шёл следом за другими. Опустив голову, княжич погрузился в раздумья, даже не следя, куда они едут.
Делиться своими мыслями со спутниками он, разумеется, не собирался, но сам невольно думал о Молнеславе. Интересно, знает ли раденический княжич, какое это счастье – после долгих дней, проведенных в плену, пусть и не таком уж суровом, вновь чувствовать себя свободным, ощущать привычную и уже слегка подзабытую тяжесть меча у пояса… Воеслав немного жалел, что не может задать эти вопросы ему самому. Впрочем, сейчас он предпочитал просто наслаждаться свободой, привычно покачиваясь в седле.
Некоторое время все трое ехали в полном молчании. Потом Сувор предложил:
– Может, вернёмся да ещё по их займищам пошарим?
– Втроём? – не поднимая головы, насмешливо поинтересовался Воеслав.
– Отчего втроём? Какой там у нас ближний городок? Возьмём дружину и…
– И будет то же самое, – язвительно закончил княжич и прищурился почти зло. – Только вот не верится мне, что нас и во второй раз отпустят! Или тебе невдомёк, что сейчас они за этими землями вдвое усердней следить станут?
– И то верно, – вздохнул воевода. – Придётся, видать, покуда повременить... Сейчас-то куда двинемся?
– В Елoвец, – коротко бросил Воеслав.
Городок Еловец, стоявший у слияния Елицы с Быстрицей, был вотчиной Воеслава. Отправляясь в этот набег, именно там он оставил свою ближнюю дружину, следуя советам Сувора и других военачальников, считавших, что хорошо вышколенных гридей спутать с обычной разбойничьей ватагой трудно. Вспомнив о дружине, Воеслав слабо усмехнулся. Наверняка до них дошли слухи о происшедшем, а Ратша сделал всё, что мог, чтобы узнать о судьбе княжича, и лишь природное здравомыслие да вмешательство Неждана удержали его от каких-либо активных действий. Княжич достаточно знал своих ближников, чтобы не сомневаться в этом.
Не приходилось и надеяться в этот день добраться до Еловца. Когда солнце скрылось за лесом, путники остановились на ночлег возле ручья. Поужинав тем, что нашлось в седельных сумках, все трое завернулись в плащи и улеглись. Почему-то никому из них не пришло в голову, что надо бы поочерёдно дежурить – словно кто-то шепнул им, что здесь опасаться нечего.
Вскоре Сувор и Огнец уже крепко спали. Воеславу, однако же, не спалось. Долгое время он лежал, глядя на мерцающую сквозь ветки воду ручья, потом встал и спустился к берегу. Присев на камень, он неожиданно вспомнил то, что было весной. Тогда, подчиняясь настояниям отца, он ездил в Белозаводь, чтобы просить у зарадического князя Даримира руки его дочери. Сватовство оказалось неудачным, он получил отказ, однако ничуть не был огорчён этим – в отличие от отца и старшего брата (средний, пару лет назад женившись, по большей части жил у тестя, который своих сыновей не имел). Они весьма досадовали по этому поводу и не раз донимали Воеслава упрёками и насмешками. Собственно, отчасти именно поэтому он так охотно сорвался в этот набег – чтобы оказаться, наконец, подальше от своих родичей…
Почувствовав чей-то взгляд, он поднял голову. На противоположном берегу, придерживая рукой отведённую ветку, стояла темноволосая девушка. Будь это несколько седмиц назад, княжич решил бы, что перед ним берегиня. Однако Купала уже минула, а с ней прошло и отпущенное берегиням время появляться на земле. И всё же незнакомка была невероятно красива. С изумлением и восхищением глядя на неё, внезапно севшим голосом Воеслав спросил:
– Кто ты? Как звать тебя?
– Кто зовёт – тот и знает! – лукаво усмехнулась она. – А другим знать не надобно... Не боишься?
– Чего же?
– А коли приворожу? День не в день, ночь не в ночь станет, и захочешь – а забыть не сможешь!
– Я тебя и без всякой ворожбы забыть не смогу, – негромко откликнулся Воеслав.
Девушка как-то разом посерьёзнела, пристально взглянула на него:
– Смелый ты. Здешние все меня боятся. Я ведь дочь ведуна и берегини…
На его лице не появилось и тени страха – лишь удивление и интерес. Это обрадовало девушку: для большинства довольно было бы этих её слов, чтобы в испуге шарахнуться прочь. Воеслав, всё так же восхищённо глядя на неё, проговорил:
