Мне и самому не терпелось научиться" чуять врага, как заговоренная стрела чует цель". Волчья часть возьмет на себя неприятный долг и выполнит его, не обременив человеческой части. И тогда - свобода! Свобода, какой я еще не имел в жизни!
Недаром чуял я, что все обойдется!
В Вышницы я тоже отправляться не собирался. Зачем мне нужны чужие Вышницы, когда столько дел ждет меня в родном краю!
По своим прикидкам, я находился одинаково далеко, что от Вышниц, что от Угловки. Я отправился прочь от засек, стремясь выйти на дорогу. По ней я скорее попаду домой.
Быстрее было путешествовать на четырех ногах. Я оторвал от нижних углов рюкзака лямки, и, будучи человеком, завязывал их на поясе. После превращения получался как бы навьюченный волк. Та еще картинка, но удобнее я придумать не мог.
Пустившись в путь в зверином облике, я мог бежать хоть сутки напролет и не собирался останавливаться, пока не доберусь до родных мест.
По пути попался ручей. Я наклонился попить и замер, забыв обо всем от изумления.
По воде плыли лица!
Как такое может быть! Потрогал воду лапой. Это были отражения лиц. Они плыли вперемешку с настоящими осенними листьями. Течение ручья то растягивало, то сжимало их. Одно лицо показалось мне похожим на колдуна. Я поспешил за зыбким отражением, но никак не успевал рассмотреть его как следует – мешали отблески на воде. Течение отнесло лицо в затончик и закрутило вместе с кучей пены. Там оно и пропало. Когда я раздул пену, обнаружил только темный водоворот. Залепленная наполовину осиновым листом проплыла неприятная мясистая харя с рыжей бородищей, будто сделанной из овчины. Потом какие-то горящие любопытством детские личики. Потом кусочки погожего осеннего дня, небо сквозь ветви, как видит его лежащий на спине человек – или уже это отражалось настоящее небо?
Чтобы выяснить причину такой странности, я затрусил вверх по ручью, на север.
Бежал я довольно долго. Ручей не менялся. Тек себе и тек, как самый обыкновенный. Лица тоже текли. Многие беззвучно шевелили губами. Рыжебородая харя попалась еще несколько раз.
В конце концов, ручей затерялся в заросшем болотце, в котором, видимо, и брал свое начало. Лица исчезли.
Я так ничего и не понял. Только сбился с намеченного направления. Но это было совсем неважно.
Пить из ручья я не стал – кто его знает!Я перескочил на другой берег и снова побежал прочь от засек. Лес становился все реже и реже. Мне попалась тропка, чуть заметная, будто звериная, но с человеческим запахом. Я фыркнул от удовольствия и побежал по ней, то и дело опуская морду и с наслаждением вдыхая забытый запах своего племени.
Стало смеркаться. Опять наступил "час меж волком и собакой". Взошла Дочь, маленькая ясная луна, скособоченная, но все-таки уже довольно круглая. Я кивнул ей как доброй знакомой, вестнице удачи.
Тропа расширилась, я бежал по ней во весь мах.
Нежданно лес кончился, как обрубленный. Крутой обрыв, край которого сосны удерживали судорожно скрюченными корнями ( их величавые души, как всегда пребывали в покое), внизу - равнина с дальним бескрайним лесом и вертлявой речонкой. В излучине речонки пристроилась жалкая деревенька. Горстка домов, обнесенных оградой. Запруда. Мельница. Что там еще - не видно за деревьями.
В окнах слабыми красными точками горели огоньки, над всеми крышами столбами неподвижно стояли дымы - люди запасали тепло на ночь, жгли лучины. При их свете в избах работали, ужинали.
Мне страстно захотелось провести ночь не в лесу, а по-человечески, поесть человеческой еды - хоть сухую картофелину, хоть заплесневелый сухарь.
Я отошел с тропы за можжевеловые кусты, стал человеком, оделся тщательнее обычного, пригладил обеими руками волосы, и, не заботясь о последствиях (это волчья черта) направился в деревню.
Перелез через ограду, почтительно показал чужим Родичам, вырезанным на каждом столбе для охраны деревни от недобрых сил, сложенные щепотью пальцы - голову Великого Змея. Выбрал второй с краю домик - не самый бедный, и не самый богатый - приветливый. Постучал в окошко, где за мутным, составленным из осколков, стеклом в окружении чьих-то теней теплилась лучина.
Дверь распахнулась, и вышедший на крыльцо в облаке пара, вглядевшись в темноту, спросил: "Филис, ты, что ль?"
- Нет, это не Филис, я сбился с дороги, позвольте мне переночевать.
Человек спустился с крыльца. Это был молодой мужик со светло-голубыми глазами, того же цвета, что у колдуна, но далеко не такими пронзительными, наоборот, сонными.
- Далече же ты сбился, - подходя ко мне, проговорил он. - Куда идешь?
- Ищу себе дело по душе.
- Так ты за Долей пошел, что ли? - спросил он, приглядываясь ко мне.
- Ну да.
- В Вышницы направлялся?
- Да, - отвечал я, не имея понятия о том, где находился.
- Эко тебя вбок занесло! Это по-нашему! Заходи.
- Рунатас, кого ты ведешь? - спросили из комнаты, пока мы пробирались в темных сенях.
- Да вот тут, один, пошел Долю искать, да дорогу потерял, - тот, кого назвали Рунатасом, радостно заржал своей немудреной шутке.
В комнате за столом в светлом круге сидела семья.
- Меня зовут Юрас, - назвался я почему-то не своим именем. - Может, пустите переночевать. За ночлег я с утра, что надо, отработаю.
- Садись, паренек. Ешь - вот твоя забота, - пригласил меня дед, седой, широкоплечий, на вид крепче молодого Рунатаса. – А о работе не беспокойся. У нас своих работников хватает.
- Садись сюда, у печки, - подхватила круглолицая старушка в смешно повязанном платке (концы его торчали кверху, как заячьи ушки). - Замерз, небось. Картошки-то уж остыли. Холодные совсем, - она пощупала ладонью котелок и сокрушенно покачала головой.
Семья ела картошки (те самые сухие картошки, о которых я мечтал), макая их в чесночное крошево. Запах в избе стоял невообразимый, но это был запах жилья, уюта. Более всего я наслаждался душевным теплом и согласием за этим простым столом.
- Гля, котомка-то, совсем пустая. Хорош путничек! - радостно заржал долговязый парень, по виду - младший брат Рунатаса.
- Да ты себя вспомни, обалдуй! Сколько ходил, а чему выучился? - старушка подвинула ко мне ломоть хлеба. - Ешь, касатик!
- У нас в деревне ничему особенно не научишься, - заметил дед.
- Разве плотничать, - задумчиво вставил Рунатас, - да не об эту же пору.
- Ни кузнеца у нас, ни пасечника, - продолжил дед.- Деревня наша маленькая. Только мельник свой.
Все так и грохнули.
- А что он? - не понял я.
- К нему, касатик, учиться лучше не ходи, - пояснила словоохотливая старушка.
- А что, жадный что ли?
- Ну, жадный, это само собой. Не в том дело.
- Колдун? - спросил я, глуповато округлив глаза. В деревнях всех, кто живет на отшибе, подозревают в колдовстве. Даже про моего деда, на дух не переносившего намеков, не то, что разговоров про колдунов, поговаривали, что он знает.
- Да племянница у него...
- Она - колдунья?
Братья скисли от смеха, уткнулись друг в друга и в обнимку стали сползать с лавки.
- Тихо вы, невежи! За столом ведь сидите, - заругалась старушка.
- Колдунья, ой, колдунья, еще какая! - простонал снизу, помирая со смеху, младший брат.
- Ой, сколько народу ума лишила!
- Расскажи лучше, касатик, откуда ты родом, куда идешь, чего видел, - обратилась ко мне, махнув на них рукой, бабушка.
После ее слов все замолчали, а из-за печки послушать истории вышла, завязывая одной рукой тесемки на груди, молодая женщина. Другой рукой она прижимала к боку малыша, веселого, круглолицего, загорелого, как яхонтовое яблочко.
Я стал с удовольствием рассказывать про нашу Угловку, про то, как вышел затемно, как на меня напали разбойники, как добрый путник помог мне, как я добрался до Жалиц, в какой переплет там попал, как сидел в темнице, какие порядки у темнолунных и княжьих дружинников. Я не упомянул про Великий Путь, и уж, конечно, про колдуна. Вообще, старался сделать свою историю занимательной, но, по возможности, обычной.
- А мы здесь темнолунных и не видали, - задумчиво проговорил Рунатас. - Какие они из себя?
Я рассказал, не жалея смешных и отвратительных подробностей.
- Это из темницы? - спросила молодая женщина, проводя тонким пальцем по своему запястью.
Я взглянул на красную полосу поперек руки и подтвердил.
- В оковах держали?! - жадно спросил младший брат. - Как же ты ушел?
- Сами отпустили. Все забрали, я-то на что им нужен!
Сочные подробности просились на язык, но я боялся, как бы увлекшись, явно не завраться, или, чего доброго, не проболтаться.
Внимание слушателей пьянило меня - я так соскучился по нормальным разговорам - а тут вдруг оказался душой компании.
Маленький в одной рубашонке подковылял на перетянутых, как колбаски, ножках и доверчиво положил ручонку на мое колено. Крохотную настоящую человеческую ручку. От теплого пушка на голове пахло сладким молочком и печным дымом.
Я вздрогнул. Вплотную ко мне жалось доверчивое беззащитное теплое существо. Сколько я съел вкусных звериных детенышей.
Я перепугался, что невольно причиню ему вред. И замолчал.
Слушатели мои, и без того внимательные, разом уставились на меня.
Они не знали, что в их избу, стоящей в темной бескрайней ночи под охраной только деревянных Родичей, проник страшный зверь, могучий, лютый, возможно только и ждущий, что б вырваться из моей слабой воли. Я не должен стать причиной горя ни для этого малыша с его мамой, ни для смешливых братьев, ни для молодца-деда, ни для сердобольной бабушки. Панический ужас охватил меня.
Бежать отсюда!
Неужели отныне я обречен на одиночество?!
В тоске и панике я прижал руку к груди и сказал невнятное:
- Замстило.
- Попей скорей, сынок! - старушка протянула мне через головы сидящих ковшик воды.
Это было невыносимо! Я кое-как выбрался из-за стола.
- Не привык к чесноку-то! - пояснил за моей спиной дед. - Ишь, как его разбирает!
Я выскочил во двор, рванул дверь в сарай, сбросил одежду. Второпях наступил на грабли, посыпались вилы, лопаты, какой-то черенок противно стукнул в глаз. Я скрутил вещи в узел, пристроил его на спину (рюкзак с уздечкой остались в избе), и вдоль по улице помчался лютый зверь, огромный волчище, унося прочь беду, которую он мог причинить. Которая так ясно нарисовалась в моей голове.
Неужели я никогда не смогу нормально жить среди людей? Может быть, тот человек, что спас меня в лесу - тоже несчастный оборотень? Какими длинными неожиданными корнями прорастает каждое событие!
Я перемахнул через ограду с молча стоящими истуканами чужих Родичей, помчался, не глядя, вслепую, махнул еще через какой-то внезапно выросший на пути забор. Широкогрудая зубастая зверюга молча бросилась из темноты и ударила меня в плечо. В следующий миг она лежала на земле с разорванным горлом.
Это был крупный пес из породы тех, что зовут волкодавами.
Видно, в своем человеческом отчаянии со всей звериной дури я заскочил на мельницу.
Дверь большого темного дома за яблонями распахнулась, уронив на ступеньки крыльца и в сад дорожку света. По ней стремительно сбежала девушка.
Я только и успел, что махнуть через забор и в каком-то колючем (чтоб его!) кустарнике выпрямиться человеком. Из соображений безопасности.
Выглянул из-за забора и увидел ее как раз в тот момент, когда, красиво изогнувшись, она выплескивала из миски воду, тоже повисшую красивой дугой.
Вода с шумом упала в кусты, девушка повернулась, что бы убежать в дом, и тут увидела над забором мое лицо.
Она и не подумала испугаться, улыбнулась, подняв полумесяцем брови, и сделала ко мне несколько шагов. Шла она особенно: как-то расслабленно, красиво вихляясь. Юбку ее, несмотря на будний день, украшало кружево.
- Ну, что глядишь? - голос у нее был тоже красивый: грудной и певучий, ласковый и насмешливый.
- Красиво, - честно признался я.
- Ну, любуйся. За погляд денег не беру, - она чуть качнула кружевами на юбке вправо-влево и поправила волосы, выставив белый полный локоть. Узел волос ее, небрежно свернутых на затылке, растрепался, и выбившиеся пряди стояли вокруг лица нежным облаком.
- А коль одаришь - полюблю! - она подошла вплотную, улыбаясь многозначительно, и, если бы не забор, прижалась бы ко мне.
- Яруте! Где тя леший носит! - раздалось из дома.
- Иду, дядюшка! - медовейшим голоском откликнулась Яруте. И яростно прошептала. - Что б он сдох, старый дурак! Надоел, сил моих нет!
Вдруг она свободной белой рукой обхватила мою голову, прижалась губами к губам. Я никогда еще не целовался в губы. Отвечал, как мог. Не скажу, чтоб мне очень понравилось – как будто две большие улитки ползают друг по другу.
От волос ее нежно и тревожно пахло мелиссой.
- Как тебя звать-то? - спросила она, оторвавшись, блуждая повлажневшими губами и облизываясь.
- Анзор.
- Чудно как-то.
- Это прозвище, - спохватился я. - Мое имя - Ясь.
- Яруте, раздери тя натрое, померла, что ль!
- Иду, дядюшка! - и снова мне. - Ясик, сосуночек, маменькин сыночек, целоваться не умеет. Приходи к сараю за мельницей завтра, как стемнеет - научу.
- Яруте, с кем ты там? - в светлом проеме появилась фигура того сложения, про которое говорят "пузо на нос лезет". Я едва успел пригнуться за забором. - Если с Филисом - ноги выдерну.
- Типун те на язык! - отвечала Яруте с неподражаемой добродушной сварливостью. - Бубенец что-то забеспокоился, я и глянула.
Подозреваю, что именно Бубенец остывал в кустах с рваным горлом.
Великий Змей смотрел на меня обоими широко открытыми глазами - темным и светлым, когда я тенью мчался по равнине. Земля уносилась прочь под лапами, я пролетал над рытвинами и валунами.
Не думаю, что Вихорка смог бы обогнать меня, вздумай мы с ним гоняться.
Бег за санями меж мирами был бледным предчувствием нынешнего бега.
Недаром чуял я, что все обойдется!
В Вышницы я тоже отправляться не собирался. Зачем мне нужны чужие Вышницы, когда столько дел ждет меня в родном краю!
По своим прикидкам, я находился одинаково далеко, что от Вышниц, что от Угловки. Я отправился прочь от засек, стремясь выйти на дорогу. По ней я скорее попаду домой.
Быстрее было путешествовать на четырех ногах. Я оторвал от нижних углов рюкзака лямки, и, будучи человеком, завязывал их на поясе. После превращения получался как бы навьюченный волк. Та еще картинка, но удобнее я придумать не мог.
Пустившись в путь в зверином облике, я мог бежать хоть сутки напролет и не собирался останавливаться, пока не доберусь до родных мест.
По пути попался ручей. Я наклонился попить и замер, забыв обо всем от изумления.
По воде плыли лица!
Как такое может быть! Потрогал воду лапой. Это были отражения лиц. Они плыли вперемешку с настоящими осенними листьями. Течение ручья то растягивало, то сжимало их. Одно лицо показалось мне похожим на колдуна. Я поспешил за зыбким отражением, но никак не успевал рассмотреть его как следует – мешали отблески на воде. Течение отнесло лицо в затончик и закрутило вместе с кучей пены. Там оно и пропало. Когда я раздул пену, обнаружил только темный водоворот. Залепленная наполовину осиновым листом проплыла неприятная мясистая харя с рыжей бородищей, будто сделанной из овчины. Потом какие-то горящие любопытством детские личики. Потом кусочки погожего осеннего дня, небо сквозь ветви, как видит его лежащий на спине человек – или уже это отражалось настоящее небо?
Чтобы выяснить причину такой странности, я затрусил вверх по ручью, на север.
Бежал я довольно долго. Ручей не менялся. Тек себе и тек, как самый обыкновенный. Лица тоже текли. Многие беззвучно шевелили губами. Рыжебородая харя попалась еще несколько раз.
В конце концов, ручей затерялся в заросшем болотце, в котором, видимо, и брал свое начало. Лица исчезли.
Я так ничего и не понял. Только сбился с намеченного направления. Но это было совсем неважно.
Пить из ручья я не стал – кто его знает!Я перескочил на другой берег и снова побежал прочь от засек. Лес становился все реже и реже. Мне попалась тропка, чуть заметная, будто звериная, но с человеческим запахом. Я фыркнул от удовольствия и побежал по ней, то и дело опуская морду и с наслаждением вдыхая забытый запах своего племени.
Стало смеркаться. Опять наступил "час меж волком и собакой". Взошла Дочь, маленькая ясная луна, скособоченная, но все-таки уже довольно круглая. Я кивнул ей как доброй знакомой, вестнице удачи.
Тропа расширилась, я бежал по ней во весь мах.
Нежданно лес кончился, как обрубленный. Крутой обрыв, край которого сосны удерживали судорожно скрюченными корнями ( их величавые души, как всегда пребывали в покое), внизу - равнина с дальним бескрайним лесом и вертлявой речонкой. В излучине речонки пристроилась жалкая деревенька. Горстка домов, обнесенных оградой. Запруда. Мельница. Что там еще - не видно за деревьями.
В окнах слабыми красными точками горели огоньки, над всеми крышами столбами неподвижно стояли дымы - люди запасали тепло на ночь, жгли лучины. При их свете в избах работали, ужинали.
Мне страстно захотелось провести ночь не в лесу, а по-человечески, поесть человеческой еды - хоть сухую картофелину, хоть заплесневелый сухарь.
Я отошел с тропы за можжевеловые кусты, стал человеком, оделся тщательнее обычного, пригладил обеими руками волосы, и, не заботясь о последствиях (это волчья черта) направился в деревню.
Перелез через ограду, почтительно показал чужим Родичам, вырезанным на каждом столбе для охраны деревни от недобрых сил, сложенные щепотью пальцы - голову Великого Змея. Выбрал второй с краю домик - не самый бедный, и не самый богатый - приветливый. Постучал в окошко, где за мутным, составленным из осколков, стеклом в окружении чьих-то теней теплилась лучина.
Дверь распахнулась, и вышедший на крыльцо в облаке пара, вглядевшись в темноту, спросил: "Филис, ты, что ль?"
- Нет, это не Филис, я сбился с дороги, позвольте мне переночевать.
Человек спустился с крыльца. Это был молодой мужик со светло-голубыми глазами, того же цвета, что у колдуна, но далеко не такими пронзительными, наоборот, сонными.
- Далече же ты сбился, - подходя ко мне, проговорил он. - Куда идешь?
- Ищу себе дело по душе.
- Так ты за Долей пошел, что ли? - спросил он, приглядываясь ко мне.
- Ну да.
- В Вышницы направлялся?
- Да, - отвечал я, не имея понятия о том, где находился.
- Эко тебя вбок занесло! Это по-нашему! Заходи.
- Рунатас, кого ты ведешь? - спросили из комнаты, пока мы пробирались в темных сенях.
- Да вот тут, один, пошел Долю искать, да дорогу потерял, - тот, кого назвали Рунатасом, радостно заржал своей немудреной шутке.
В комнате за столом в светлом круге сидела семья.
- Меня зовут Юрас, - назвался я почему-то не своим именем. - Может, пустите переночевать. За ночлег я с утра, что надо, отработаю.
- Садись, паренек. Ешь - вот твоя забота, - пригласил меня дед, седой, широкоплечий, на вид крепче молодого Рунатаса. – А о работе не беспокойся. У нас своих работников хватает.
- Садись сюда, у печки, - подхватила круглолицая старушка в смешно повязанном платке (концы его торчали кверху, как заячьи ушки). - Замерз, небось. Картошки-то уж остыли. Холодные совсем, - она пощупала ладонью котелок и сокрушенно покачала головой.
Семья ела картошки (те самые сухие картошки, о которых я мечтал), макая их в чесночное крошево. Запах в избе стоял невообразимый, но это был запах жилья, уюта. Более всего я наслаждался душевным теплом и согласием за этим простым столом.
- Гля, котомка-то, совсем пустая. Хорош путничек! - радостно заржал долговязый парень, по виду - младший брат Рунатаса.
- Да ты себя вспомни, обалдуй! Сколько ходил, а чему выучился? - старушка подвинула ко мне ломоть хлеба. - Ешь, касатик!
- У нас в деревне ничему особенно не научишься, - заметил дед.
- Разве плотничать, - задумчиво вставил Рунатас, - да не об эту же пору.
- Ни кузнеца у нас, ни пасечника, - продолжил дед.- Деревня наша маленькая. Только мельник свой.
Все так и грохнули.
- А что он? - не понял я.
- К нему, касатик, учиться лучше не ходи, - пояснила словоохотливая старушка.
- А что, жадный что ли?
- Ну, жадный, это само собой. Не в том дело.
- Колдун? - спросил я, глуповато округлив глаза. В деревнях всех, кто живет на отшибе, подозревают в колдовстве. Даже про моего деда, на дух не переносившего намеков, не то, что разговоров про колдунов, поговаривали, что он знает.
- Да племянница у него...
- Она - колдунья?
Братья скисли от смеха, уткнулись друг в друга и в обнимку стали сползать с лавки.
- Тихо вы, невежи! За столом ведь сидите, - заругалась старушка.
- Колдунья, ой, колдунья, еще какая! - простонал снизу, помирая со смеху, младший брат.
- Ой, сколько народу ума лишила!
- Расскажи лучше, касатик, откуда ты родом, куда идешь, чего видел, - обратилась ко мне, махнув на них рукой, бабушка.
После ее слов все замолчали, а из-за печки послушать истории вышла, завязывая одной рукой тесемки на груди, молодая женщина. Другой рукой она прижимала к боку малыша, веселого, круглолицего, загорелого, как яхонтовое яблочко.
Я стал с удовольствием рассказывать про нашу Угловку, про то, как вышел затемно, как на меня напали разбойники, как добрый путник помог мне, как я добрался до Жалиц, в какой переплет там попал, как сидел в темнице, какие порядки у темнолунных и княжьих дружинников. Я не упомянул про Великий Путь, и уж, конечно, про колдуна. Вообще, старался сделать свою историю занимательной, но, по возможности, обычной.
- А мы здесь темнолунных и не видали, - задумчиво проговорил Рунатас. - Какие они из себя?
Я рассказал, не жалея смешных и отвратительных подробностей.
- Это из темницы? - спросила молодая женщина, проводя тонким пальцем по своему запястью.
Я взглянул на красную полосу поперек руки и подтвердил.
- В оковах держали?! - жадно спросил младший брат. - Как же ты ушел?
- Сами отпустили. Все забрали, я-то на что им нужен!
Сочные подробности просились на язык, но я боялся, как бы увлекшись, явно не завраться, или, чего доброго, не проболтаться.
Внимание слушателей пьянило меня - я так соскучился по нормальным разговорам - а тут вдруг оказался душой компании.
Маленький в одной рубашонке подковылял на перетянутых, как колбаски, ножках и доверчиво положил ручонку на мое колено. Крохотную настоящую человеческую ручку. От теплого пушка на голове пахло сладким молочком и печным дымом.
Я вздрогнул. Вплотную ко мне жалось доверчивое беззащитное теплое существо. Сколько я съел вкусных звериных детенышей.
Я перепугался, что невольно причиню ему вред. И замолчал.
Слушатели мои, и без того внимательные, разом уставились на меня.
Они не знали, что в их избу, стоящей в темной бескрайней ночи под охраной только деревянных Родичей, проник страшный зверь, могучий, лютый, возможно только и ждущий, что б вырваться из моей слабой воли. Я не должен стать причиной горя ни для этого малыша с его мамой, ни для смешливых братьев, ни для молодца-деда, ни для сердобольной бабушки. Панический ужас охватил меня.
Бежать отсюда!
Неужели отныне я обречен на одиночество?!
В тоске и панике я прижал руку к груди и сказал невнятное:
- Замстило.
- Попей скорей, сынок! - старушка протянула мне через головы сидящих ковшик воды.
Это было невыносимо! Я кое-как выбрался из-за стола.
- Не привык к чесноку-то! - пояснил за моей спиной дед. - Ишь, как его разбирает!
Я выскочил во двор, рванул дверь в сарай, сбросил одежду. Второпях наступил на грабли, посыпались вилы, лопаты, какой-то черенок противно стукнул в глаз. Я скрутил вещи в узел, пристроил его на спину (рюкзак с уздечкой остались в избе), и вдоль по улице помчался лютый зверь, огромный волчище, унося прочь беду, которую он мог причинить. Которая так ясно нарисовалась в моей голове.
Неужели я никогда не смогу нормально жить среди людей? Может быть, тот человек, что спас меня в лесу - тоже несчастный оборотень? Какими длинными неожиданными корнями прорастает каждое событие!
Я перемахнул через ограду с молча стоящими истуканами чужих Родичей, помчался, не глядя, вслепую, махнул еще через какой-то внезапно выросший на пути забор. Широкогрудая зубастая зверюга молча бросилась из темноты и ударила меня в плечо. В следующий миг она лежала на земле с разорванным горлом.
Это был крупный пес из породы тех, что зовут волкодавами.
Видно, в своем человеческом отчаянии со всей звериной дури я заскочил на мельницу.
Дверь большого темного дома за яблонями распахнулась, уронив на ступеньки крыльца и в сад дорожку света. По ней стремительно сбежала девушка.
Я только и успел, что махнуть через забор и в каком-то колючем (чтоб его!) кустарнике выпрямиться человеком. Из соображений безопасности.
Выглянул из-за забора и увидел ее как раз в тот момент, когда, красиво изогнувшись, она выплескивала из миски воду, тоже повисшую красивой дугой.
Вода с шумом упала в кусты, девушка повернулась, что бы убежать в дом, и тут увидела над забором мое лицо.
Она и не подумала испугаться, улыбнулась, подняв полумесяцем брови, и сделала ко мне несколько шагов. Шла она особенно: как-то расслабленно, красиво вихляясь. Юбку ее, несмотря на будний день, украшало кружево.
- Ну, что глядишь? - голос у нее был тоже красивый: грудной и певучий, ласковый и насмешливый.
- Красиво, - честно признался я.
- Ну, любуйся. За погляд денег не беру, - она чуть качнула кружевами на юбке вправо-влево и поправила волосы, выставив белый полный локоть. Узел волос ее, небрежно свернутых на затылке, растрепался, и выбившиеся пряди стояли вокруг лица нежным облаком.
- А коль одаришь - полюблю! - она подошла вплотную, улыбаясь многозначительно, и, если бы не забор, прижалась бы ко мне.
- Яруте! Где тя леший носит! - раздалось из дома.
- Иду, дядюшка! - медовейшим голоском откликнулась Яруте. И яростно прошептала. - Что б он сдох, старый дурак! Надоел, сил моих нет!
Вдруг она свободной белой рукой обхватила мою голову, прижалась губами к губам. Я никогда еще не целовался в губы. Отвечал, как мог. Не скажу, чтоб мне очень понравилось – как будто две большие улитки ползают друг по другу.
От волос ее нежно и тревожно пахло мелиссой.
- Как тебя звать-то? - спросила она, оторвавшись, блуждая повлажневшими губами и облизываясь.
- Анзор.
- Чудно как-то.
- Это прозвище, - спохватился я. - Мое имя - Ясь.
- Яруте, раздери тя натрое, померла, что ль!
- Иду, дядюшка! - и снова мне. - Ясик, сосуночек, маменькин сыночек, целоваться не умеет. Приходи к сараю за мельницей завтра, как стемнеет - научу.
- Яруте, с кем ты там? - в светлом проеме появилась фигура того сложения, про которое говорят "пузо на нос лезет". Я едва успел пригнуться за забором. - Если с Филисом - ноги выдерну.
- Типун те на язык! - отвечала Яруте с неподражаемой добродушной сварливостью. - Бубенец что-то забеспокоился, я и глянула.
Подозреваю, что именно Бубенец остывал в кустах с рваным горлом.
Великий Змей смотрел на меня обоими широко открытыми глазами - темным и светлым, когда я тенью мчался по равнине. Земля уносилась прочь под лапами, я пролетал над рытвинами и валунами.
Не думаю, что Вихорка смог бы обогнать меня, вздумай мы с ним гоняться.
Бег за санями меж мирами был бледным предчувствием нынешнего бега.
