Колдун принялся за еду.
Может быть, присутствие при собственном завтраке он считал величайшей для меня честью, а может, просто не успел покушать - поди разбери этих господ. Только я чувствовал себя неловко. Испокон веков у нас считается страшным грехом не угостить случившихся при трапезе, равно как и отказаться от предложенного угощения. На что уж прижимистый человек наш староста, а зайдешь к нему во время обеда - непременно хоть половинкой сухой картофелины, а угостит, а ты, давясь сухомяткой, непременно съешь - потому что иначе дому его грозят беда и разорение. Вот я и чувствовал с беспокойством, что являюсь невольной причиной грядущих бед для господина. Не может быть, что бы такой ученый чародей не знал этого.
Впрочем, какое мне дело.
Я сидел у ног останков давно умершего человека, и, думаю, мы с ним составляли достойную пару.
Впрочем, я нет-нет да косил глазом на мелькающий в руке господина крохотный, изящно сделанный трезубец. Он ел не ложкой, не руками, а какой-то хищной невиданной вещицей. Может, она и охраняла его дом от беды, при эдаком-то небрежении к обычаям.
Кроме того, на подносе лежал виноград с ягодами чуть ли не в сливу величиной - я про такой и не слыхивал. В наших краях виноград выращивают лишь на вино - его способны есть одни ребятишки, которые вообще все тянут в рот. На особой тарелочке помещалось яхонтовое яблоко, одно-единственное, и не слишком большое - я в лесу куда лучше ел. Но не мог отвести глаз – оно так и притягивало меня.
- Что, Анзор, - спросил колдун, ловко набивая рот при помощи блестящего трезубца, - рассказывает ваша деревенщина о превращениях в волка?
В другое время подобная грубость задела бы меня за живое. Но сейчас и задевать-то было нечего.
Знал я о волкодлаках много. То есть, то, конечно, что известно всем. В основном от тети Глусе, мамы Юраса и Ютаса. В отличие от моего деда она очень любила страшные истории. Когда долгими темными вечерами мы, забравшись на печку, принимались травить байки при колдовство, тетя Глусе, возясь рядом по хозяйству, навостряла уши, потом ругалась для порядка - не дело в темную пору о темном говорить, а потом вытирала руки о фартук, садилась на лавочку и такое рассказывала, что мы только рты раскрывали. А для меня возвращение домой ночью через темную деревню и поле превращалось в настоящее испытание. Если только я заранее не догадывался предупредить деда, что заночую у братьев. Так что я не боялся ударить в грязь лицом, наоборот, рассчитывал поразить колдуна своими знаниями.
- Что бы стать волком, а вернее, волкодлаком, нужно пойти в лес, лучше ночью, а еще лучше в такой час, когда злая луна наберет полную силу, а светлой вообще не видно, найти гладко срубленный пень, лучше осиновый, воткнуть в него нож (кто говорит два ножа, кто - три, а некоторые - и двенадцать) и перевернуться через эти ножи с приговором. А что б обратно перекинуться в человека нужно повторить кувырок через ножи, но уже в другую сторону. Если же хоть один нож кто-нибудь вытащит - все пропало. Волкодлаку больше не бывать человеком.
Морозец пробежал у меня по спине - я вспомнил историю тети Глусе о пастушке, который подсмотрел в лесу у деревенского колдуна обряд превращения и после сам повторил его. А колдун этот знал, что пастушок все видел и подкарауливал его. Едва пастушок в волчьем облике порскнул в лес, колдун вырвал из пня ножи - в той истории их было два - изломал деревянные черенки, а лезвия отнес в кузницу, и, добавив железа, велел кузнецам сковать из них конские путы. Так что пастушок навсегда оказался запертым в волчьей шкуре. Тетя Глусе особенно чувствительно рассказывала, как несчастный этот любопытный пастушок подбегал под окна родимого дома, скуля, смотрел на отца, мать и сестер в окошках, как он умирал с голоду, потому что волкодлаки, как известно, в отличие от волков, сырого мяса не едят, а волчьи зубы к жеванию репы и сырой картошки не приспособлены. Как он убивал одного за другим коней, на которых оказались злополучные путы, пытаясь хоть как-то вернуть свои ножи. И как потом деревенские пошли на него облавой.
- Волкодлака, - продолжил я, - вернее всего можно распознать по задним лапам. Суставы у него повернуты вперед, как человеческие коленки, а не назад, как у природного волка.
Колдун фыркнул, и глаза его насмешливо блеснули.
- Где только набрался такой ерунды? Ну, валяй, ври дальше.
Я бы мог еще рассказать что у волкодлаков двойная тень - волчья и человеческая, что особенно заметно при свете двух лун. И про то, как иногда волкодлаком становятся во чреве матери - это если вредная колдунья выкрадет опояску беременной, разложит с наговором под порогом, а та, не зная, перешагнет, то ребенок ее станет волкодлаком, когда войдет в возраст, сам того не ожидая и может даже навредить семье - потому как с перепуга ему замстит человечий разум.
- Что замолчал? Самому надоело нести околесицу? - он свистнул. - Мусора деревенского у тебя в голове с избытком. Поди сюда.
Я подошел. Ни с того ни с сего, он закатил мне оплеуху, не столько крепкую, сколько звонкую. Потом другую - для равновесия. Я мотнул головой и продолжал тупо стоять. Девушка в черном, пришедшая за подносом, все это видела и застыла в дверях.
Мне было все равно.
- Анзор, красавец мой, - едва она скрылась, колдун ласково приобнял меня за плечи, - да что же это с тобой? Я дразню и бью тебя, что хоть как-то расшевелить. Ты нужен мне злым, бодрым - хвост морковкой. А из тебя как душа вылетела. Ну что ты, мальчик мой?
Я удивленно покосился на господина и наткнулся на ясный свет расчетливых глаз. Он ли произнес эти ласковые слова?
А он, сжав мои плечи, продолжал:
- Ты помнишь, зачем я учу тебя? Родичи твои будут недовольны, если ты не исполнишь свой долг. А в человеческом образе тебе это не удастся - уж слишком ты сложно устроен. Слишком мягок и добр. Там где другой хряпнет дубиной и все дела, ты будешь рассуждать целый день.
Я стал прислушиваться. Он выговаривал мои мысли вслух.
- Я знаю, ты сейчас соберешься, - он обхватил мое лицо обеими руками и стал шарил своими невыносимыми глазищами в глубине моих глаз, словно нащупывая что-то, так что у меня закружилась голова. - Придется тяжко, но ты справишься. Немногие способны на такое, но с тобой мне повезло.
Глаза его застыли, словно он поймал, то, что хотел и пригвоздил к месту.
- Ты готов?
Я кивнул. Он разбудил меня.
Может быть, так чувствуют себя перед боем. Хотя, вряд ли. Я уже стал привыкать, что на самом деле все оказывается по-другому, чем ждешь заранее.
Он проворно вынул из шкафа плоскую каменную посудину и склянку с прозрачной, странного серовато-желтого отблеска, жидкостью, а также черную книгу.
Вылил эту странную, мертвенную на вид, воду в каменную посудину, жестом велел опустить в нее руку.
Помедлив совсем чуть-чуть, я опустил. Распластал пальцы по дну. Вода доходила мне до запястья.
Она казалась более плотной и упругой, чем обычная. И еще холодной. Не здоровым холодом воды из замерзшей речки, а нехорошей, пронизывающей промозглостью подвала. Я невольно передернул плечами.
Колдун раскрыл книжечку и стал читать, медленно выговаривая странные сочетания звуков. Я умею написать свое имя и могу разбирать слова, но в этой книге слов не было. Только буквы, равномерно расположенные, как зубья у бороны, и меж ними от руки стрелками намечена дорожка.
Колдун говорил с трудом, будто брел против течения, да еще тянул нагруженную лодку. Мне стало страшно. Воздух вокруг приобрел желтовато-серый оттенок. Или это в глазах у меня потемнело?
Наконец, он замолчал. На верхней губе и висках его выступил пот, он дышал, как после тяжелой работы.
- Руку-то вынь. Вынь, - сказал он почти без дыхания и показал жестом, как я должен вынуть и держать руку.
Я так и сделал.
С рукой ровным счетом ничего не произошло. Ее только сжала невидимая пленочка. Но так всегда случается, когда сушишь мокрое тело на воздухе.
- А теперь, красавчик Анзор, - сказал колдун уже полным, звучным голосом, - ты должен превратить эту руку в волчью лапу.
Я недоуменно глянул на него.
- Тут я тебе не помошник. Ты должен сам сделать это. У тебя получится.
Я стал смотреть на руку. Рука как рука. Широкая, с не слишком длинными пальцами. Нормальная крестьянская рука. Довольно сильная.
Во всяком случае, очень даже плотная, вещественная рука. Как же ее изменить?
Я подогнул пальцы и попробовал вообразить, что кисть покрывается серой шерстью, даже запыхтел от усердия - хоть бы хны!
Выпрямил пальцы обратно и стал представлять, что я весь волк, от кончика носа до пальцев задних лап, ступаю по мху, держу нос по ветру, нюхаю. Тут почему-то представился бор и шалаш, и человек, что одел и накормил меня, и вывел из лесу. Интересно, что бы он сказал, увидев, чем я тут занимаюсь. Я покосился на колдуна. Он не сводил с меня глаз и терпеливо ждал.
Тогда я снова вернулся к руке и стал пялиться на нее, делая вид, что стараюсь превратить в волчью лапу. Ничего умнее придумать я не мог. Просто тупо сидел, тянул время, надеялся, что колдун разозлится и прикажет убираться вон. Может, так оно и к лучшему? Пусть совсем выгонит. Нет, ведь не отвяжется проклятый чародей. Вымотает из меня все жилы, но сделает волком.
Рука затекла от неподвижности. В глазах от непрерывного глядения в одну точку замельтешили прозрачные червячки.
Я почти спал наяву, с открытыми глазами, а колдун все ждал, терпеливо, как кошка у мышиной норки. Я подумал о тете Глусе и близнецах. Ух, порасскажу я им, если вернусь!
Рука немела все сильнее. Мурашки с пальцев перебрались на тыльную сторону ладони. Над костяшками пальцев будто стали набухать крохотные серые комочки, а мои собственные пальцы, как-то усыхали и съеживались. Нет, это мне не кажется!
Сон разом слетел. Забыв обо всем, я во все глаза следил за превращением. Мои пальцы, подергиваясь, втягивались в кисть, рождая чувство, словно кто-то загоняет в ладонь длинные крепкие льдышки, сосульки, от которых ползут мурашки, незримые иголочки. Я не успел заметить, когда серые пупырышки сделались крохотными собачьими пальцами.
Колдун вцепился мне в запястье, что б я, чего доброго, не дернул рукой, которая все более и более теряла сходство с человеческой, становясь настоящей волчьей лапой! Кожа порастала серой шерстью. Колотье бесчисленных прозрачных иголок внутри сделалось нестерпимым. Великий Змей! Я же не в ежика превращаюсь! Я уже не следил за изменениями - изо всех сил старался побороть боль, прорастающую сквозь мою (чужую? чью?) руку.
Я запрокинул голову и дернулся туда-сюда, позорно пытаясь куда-нибудь скрыться. Колдун держал крепко. Не орать же было при нем! Я уже ничего не соображал. Но тут боль растворилась, пропала, словно буравившие руку изнутри раскаленные иголочки вышли наружу и больше не мучили меня.
Я перевел дыхание. На столе лежала крупная волчья лапа. Красивая. Ею заканчивалась моя рука. Правая. Посмотрел на колдуна. Глаза его сияли. Он улыбался, но явно не мне - себе.
Наконец, он увидел меня, и мы улыбнулись друг другу от всего сердца. Вот это было здорово!
- Я же говорил: у тебя получится.
Он взял мою волчью лапу, покачал на весу, наслаждаясь ее тяжестью. Перевернул, полюбовался темной подушечкой. Лапа получилась не серая – цвета дорожной пыли.
- Ну-ка! Теперь обратно.
В самом деле, не оставаться же мне таким. Но легко сказать! Как за это приняться?
Я выдохнул, выдавил из себя весь воздух, сплющился, как высохшая лягушка. Ни капельки внутри не отставил. Даже зажмурился, что б и из-под век воздух выжать. Почему-то так показалось мне правильно.
Со вдохом началось знакомое покалывание стеклянных иголок, которые, входя все глубже, разрастались в чистую боль.
На этот раз все прошло легче. То ли рука одеревенела, то ли просто мне со страху в первый раз очень больно показалось.
Я открыл глаза. Мои собственные пальцы (безымянный с легким шрамом от соскочившего давным-давно долота), подрагивая, вытягивались. Они уже выросли до обычной длины. Зародыши волчьих пальчиков на костяшках казались простой грязью. Вот исчезли и они.
Колдун смотрел на меня как обычно, насмешливо.
- Пока все, Анзор. Гуляй. Упражняйся. Превращай руку в лапу и обратно. В людскую обедать не ходи. Еду будет приносить Аше. Понадобишься - позову.
Аше! Вот как ее зовут! Словно кто-то небольшой прошелестел в высокой траве. Интересно, это ее собственное имя или тоже колдун придумал?
- Эй! - постучал меня углом книжки по руке колдун. - Опять спишь, что ли?
- Мне бы в баню сходить. Можно?
- А! Варварские привычки! Ну, поищи в городе, наверняка кто-нибудь мыльню держит. Помойся. Вреда не будет. Только волосы не укорачивай. Этого тебе нельзя. Ни в коем случае.
Иногда его взгляды просто пригвождают к месту своей пронзительностью.
Он открыл шкаф, достал растрепанную книгу в потертой кожаной обложке, раскрыл ее и стал что-то записывать. Меня словно и не существовало.
Пришлось уйти. Через комнату с очагом, через темный проход за занавеской.
Только что мы были близки, как только могут быть близки люди. Мы вдвоем делали удивительное дело. И вот я уже не нужен.
Обидно.
Хотя чего еще можно ждать от этого человека.
За что я его ненавижу? Он попирает мои святыни. Он заставил меня нарушать человеческие запреты, уверяя, что так надо. Пусть в каком-то ненастоящем мире, но мне от этого ничуть не легче. Ему нужен не я, а то, что он собирается из меня сделать. На меня же, Яся, даже на Анзора, ему плевать.
Но почему тогда я чуть хвостом не виляю от радости, едва он обратит на меня внимание? Почему, увидев его впервые, я сразу захотел стать таким же, как он?
Но сейчас мне было не до копаний в душе.
Усевшись на перину под навес, я попробовал сделать из руки волчью лапу. Застонал, сладострастно взвыл от накатившей боли, вовсе не ужасной, а вполне терпимой. Полюбовался своим произведением. Попробовал наступить на лапу. Она получилась совершенно как настоящая! Я мог шевелить ею. Она была теплая. В ней бился пульс! Это была моя волчья лапа. Удивительное переживание! Казалось, я сунул руку по запястье в иной мир. Что ж, он по кусочкам, что ли, собирается меня в волка превращать?
Может быть, присутствие при собственном завтраке он считал величайшей для меня честью, а может, просто не успел покушать - поди разбери этих господ. Только я чувствовал себя неловко. Испокон веков у нас считается страшным грехом не угостить случившихся при трапезе, равно как и отказаться от предложенного угощения. На что уж прижимистый человек наш староста, а зайдешь к нему во время обеда - непременно хоть половинкой сухой картофелины, а угостит, а ты, давясь сухомяткой, непременно съешь - потому что иначе дому его грозят беда и разорение. Вот я и чувствовал с беспокойством, что являюсь невольной причиной грядущих бед для господина. Не может быть, что бы такой ученый чародей не знал этого.
Впрочем, какое мне дело.
Я сидел у ног останков давно умершего человека, и, думаю, мы с ним составляли достойную пару.
Впрочем, я нет-нет да косил глазом на мелькающий в руке господина крохотный, изящно сделанный трезубец. Он ел не ложкой, не руками, а какой-то хищной невиданной вещицей. Может, она и охраняла его дом от беды, при эдаком-то небрежении к обычаям.
Кроме того, на подносе лежал виноград с ягодами чуть ли не в сливу величиной - я про такой и не слыхивал. В наших краях виноград выращивают лишь на вино - его способны есть одни ребятишки, которые вообще все тянут в рот. На особой тарелочке помещалось яхонтовое яблоко, одно-единственное, и не слишком большое - я в лесу куда лучше ел. Но не мог отвести глаз – оно так и притягивало меня.
- Что, Анзор, - спросил колдун, ловко набивая рот при помощи блестящего трезубца, - рассказывает ваша деревенщина о превращениях в волка?
В другое время подобная грубость задела бы меня за живое. Но сейчас и задевать-то было нечего.
Знал я о волкодлаках много. То есть, то, конечно, что известно всем. В основном от тети Глусе, мамы Юраса и Ютаса. В отличие от моего деда она очень любила страшные истории. Когда долгими темными вечерами мы, забравшись на печку, принимались травить байки при колдовство, тетя Глусе, возясь рядом по хозяйству, навостряла уши, потом ругалась для порядка - не дело в темную пору о темном говорить, а потом вытирала руки о фартук, садилась на лавочку и такое рассказывала, что мы только рты раскрывали. А для меня возвращение домой ночью через темную деревню и поле превращалось в настоящее испытание. Если только я заранее не догадывался предупредить деда, что заночую у братьев. Так что я не боялся ударить в грязь лицом, наоборот, рассчитывал поразить колдуна своими знаниями.
- Что бы стать волком, а вернее, волкодлаком, нужно пойти в лес, лучше ночью, а еще лучше в такой час, когда злая луна наберет полную силу, а светлой вообще не видно, найти гладко срубленный пень, лучше осиновый, воткнуть в него нож (кто говорит два ножа, кто - три, а некоторые - и двенадцать) и перевернуться через эти ножи с приговором. А что б обратно перекинуться в человека нужно повторить кувырок через ножи, но уже в другую сторону. Если же хоть один нож кто-нибудь вытащит - все пропало. Волкодлаку больше не бывать человеком.
Морозец пробежал у меня по спине - я вспомнил историю тети Глусе о пастушке, который подсмотрел в лесу у деревенского колдуна обряд превращения и после сам повторил его. А колдун этот знал, что пастушок все видел и подкарауливал его. Едва пастушок в волчьем облике порскнул в лес, колдун вырвал из пня ножи - в той истории их было два - изломал деревянные черенки, а лезвия отнес в кузницу, и, добавив железа, велел кузнецам сковать из них конские путы. Так что пастушок навсегда оказался запертым в волчьей шкуре. Тетя Глусе особенно чувствительно рассказывала, как несчастный этот любопытный пастушок подбегал под окна родимого дома, скуля, смотрел на отца, мать и сестер в окошках, как он умирал с голоду, потому что волкодлаки, как известно, в отличие от волков, сырого мяса не едят, а волчьи зубы к жеванию репы и сырой картошки не приспособлены. Как он убивал одного за другим коней, на которых оказались злополучные путы, пытаясь хоть как-то вернуть свои ножи. И как потом деревенские пошли на него облавой.
- Волкодлака, - продолжил я, - вернее всего можно распознать по задним лапам. Суставы у него повернуты вперед, как человеческие коленки, а не назад, как у природного волка.
Колдун фыркнул, и глаза его насмешливо блеснули.
- Где только набрался такой ерунды? Ну, валяй, ври дальше.
Я бы мог еще рассказать что у волкодлаков двойная тень - волчья и человеческая, что особенно заметно при свете двух лун. И про то, как иногда волкодлаком становятся во чреве матери - это если вредная колдунья выкрадет опояску беременной, разложит с наговором под порогом, а та, не зная, перешагнет, то ребенок ее станет волкодлаком, когда войдет в возраст, сам того не ожидая и может даже навредить семье - потому как с перепуга ему замстит человечий разум.
- Что замолчал? Самому надоело нести околесицу? - он свистнул. - Мусора деревенского у тебя в голове с избытком. Поди сюда.
Я подошел. Ни с того ни с сего, он закатил мне оплеуху, не столько крепкую, сколько звонкую. Потом другую - для равновесия. Я мотнул головой и продолжал тупо стоять. Девушка в черном, пришедшая за подносом, все это видела и застыла в дверях.
Мне было все равно.
- Анзор, красавец мой, - едва она скрылась, колдун ласково приобнял меня за плечи, - да что же это с тобой? Я дразню и бью тебя, что хоть как-то расшевелить. Ты нужен мне злым, бодрым - хвост морковкой. А из тебя как душа вылетела. Ну что ты, мальчик мой?
Я удивленно покосился на господина и наткнулся на ясный свет расчетливых глаз. Он ли произнес эти ласковые слова?
А он, сжав мои плечи, продолжал:
- Ты помнишь, зачем я учу тебя? Родичи твои будут недовольны, если ты не исполнишь свой долг. А в человеческом образе тебе это не удастся - уж слишком ты сложно устроен. Слишком мягок и добр. Там где другой хряпнет дубиной и все дела, ты будешь рассуждать целый день.
Я стал прислушиваться. Он выговаривал мои мысли вслух.
- Я знаю, ты сейчас соберешься, - он обхватил мое лицо обеими руками и стал шарил своими невыносимыми глазищами в глубине моих глаз, словно нащупывая что-то, так что у меня закружилась голова. - Придется тяжко, но ты справишься. Немногие способны на такое, но с тобой мне повезло.
Глаза его застыли, словно он поймал, то, что хотел и пригвоздил к месту.
- Ты готов?
Я кивнул. Он разбудил меня.
Может быть, так чувствуют себя перед боем. Хотя, вряд ли. Я уже стал привыкать, что на самом деле все оказывается по-другому, чем ждешь заранее.
Он проворно вынул из шкафа плоскую каменную посудину и склянку с прозрачной, странного серовато-желтого отблеска, жидкостью, а также черную книгу.
Вылил эту странную, мертвенную на вид, воду в каменную посудину, жестом велел опустить в нее руку.
Помедлив совсем чуть-чуть, я опустил. Распластал пальцы по дну. Вода доходила мне до запястья.
Она казалась более плотной и упругой, чем обычная. И еще холодной. Не здоровым холодом воды из замерзшей речки, а нехорошей, пронизывающей промозглостью подвала. Я невольно передернул плечами.
Колдун раскрыл книжечку и стал читать, медленно выговаривая странные сочетания звуков. Я умею написать свое имя и могу разбирать слова, но в этой книге слов не было. Только буквы, равномерно расположенные, как зубья у бороны, и меж ними от руки стрелками намечена дорожка.
Колдун говорил с трудом, будто брел против течения, да еще тянул нагруженную лодку. Мне стало страшно. Воздух вокруг приобрел желтовато-серый оттенок. Или это в глазах у меня потемнело?
Наконец, он замолчал. На верхней губе и висках его выступил пот, он дышал, как после тяжелой работы.
- Руку-то вынь. Вынь, - сказал он почти без дыхания и показал жестом, как я должен вынуть и держать руку.
Я так и сделал.
С рукой ровным счетом ничего не произошло. Ее только сжала невидимая пленочка. Но так всегда случается, когда сушишь мокрое тело на воздухе.
- А теперь, красавчик Анзор, - сказал колдун уже полным, звучным голосом, - ты должен превратить эту руку в волчью лапу.
Я недоуменно глянул на него.
- Тут я тебе не помошник. Ты должен сам сделать это. У тебя получится.
Я стал смотреть на руку. Рука как рука. Широкая, с не слишком длинными пальцами. Нормальная крестьянская рука. Довольно сильная.
Во всяком случае, очень даже плотная, вещественная рука. Как же ее изменить?
Я подогнул пальцы и попробовал вообразить, что кисть покрывается серой шерстью, даже запыхтел от усердия - хоть бы хны!
Выпрямил пальцы обратно и стал представлять, что я весь волк, от кончика носа до пальцев задних лап, ступаю по мху, держу нос по ветру, нюхаю. Тут почему-то представился бор и шалаш, и человек, что одел и накормил меня, и вывел из лесу. Интересно, что бы он сказал, увидев, чем я тут занимаюсь. Я покосился на колдуна. Он не сводил с меня глаз и терпеливо ждал.
Тогда я снова вернулся к руке и стал пялиться на нее, делая вид, что стараюсь превратить в волчью лапу. Ничего умнее придумать я не мог. Просто тупо сидел, тянул время, надеялся, что колдун разозлится и прикажет убираться вон. Может, так оно и к лучшему? Пусть совсем выгонит. Нет, ведь не отвяжется проклятый чародей. Вымотает из меня все жилы, но сделает волком.
Рука затекла от неподвижности. В глазах от непрерывного глядения в одну точку замельтешили прозрачные червячки.
Я почти спал наяву, с открытыми глазами, а колдун все ждал, терпеливо, как кошка у мышиной норки. Я подумал о тете Глусе и близнецах. Ух, порасскажу я им, если вернусь!
Рука немела все сильнее. Мурашки с пальцев перебрались на тыльную сторону ладони. Над костяшками пальцев будто стали набухать крохотные серые комочки, а мои собственные пальцы, как-то усыхали и съеживались. Нет, это мне не кажется!
Сон разом слетел. Забыв обо всем, я во все глаза следил за превращением. Мои пальцы, подергиваясь, втягивались в кисть, рождая чувство, словно кто-то загоняет в ладонь длинные крепкие льдышки, сосульки, от которых ползут мурашки, незримые иголочки. Я не успел заметить, когда серые пупырышки сделались крохотными собачьими пальцами.
Колдун вцепился мне в запястье, что б я, чего доброго, не дернул рукой, которая все более и более теряла сходство с человеческой, становясь настоящей волчьей лапой! Кожа порастала серой шерстью. Колотье бесчисленных прозрачных иголок внутри сделалось нестерпимым. Великий Змей! Я же не в ежика превращаюсь! Я уже не следил за изменениями - изо всех сил старался побороть боль, прорастающую сквозь мою (чужую? чью?) руку.
Я запрокинул голову и дернулся туда-сюда, позорно пытаясь куда-нибудь скрыться. Колдун держал крепко. Не орать же было при нем! Я уже ничего не соображал. Но тут боль растворилась, пропала, словно буравившие руку изнутри раскаленные иголочки вышли наружу и больше не мучили меня.
Я перевел дыхание. На столе лежала крупная волчья лапа. Красивая. Ею заканчивалась моя рука. Правая. Посмотрел на колдуна. Глаза его сияли. Он улыбался, но явно не мне - себе.
Наконец, он увидел меня, и мы улыбнулись друг другу от всего сердца. Вот это было здорово!
- Я же говорил: у тебя получится.
Он взял мою волчью лапу, покачал на весу, наслаждаясь ее тяжестью. Перевернул, полюбовался темной подушечкой. Лапа получилась не серая – цвета дорожной пыли.
- Ну-ка! Теперь обратно.
В самом деле, не оставаться же мне таким. Но легко сказать! Как за это приняться?
Я выдохнул, выдавил из себя весь воздух, сплющился, как высохшая лягушка. Ни капельки внутри не отставил. Даже зажмурился, что б и из-под век воздух выжать. Почему-то так показалось мне правильно.
Со вдохом началось знакомое покалывание стеклянных иголок, которые, входя все глубже, разрастались в чистую боль.
На этот раз все прошло легче. То ли рука одеревенела, то ли просто мне со страху в первый раз очень больно показалось.
Я открыл глаза. Мои собственные пальцы (безымянный с легким шрамом от соскочившего давным-давно долота), подрагивая, вытягивались. Они уже выросли до обычной длины. Зародыши волчьих пальчиков на костяшках казались простой грязью. Вот исчезли и они.
Колдун смотрел на меня как обычно, насмешливо.
- Пока все, Анзор. Гуляй. Упражняйся. Превращай руку в лапу и обратно. В людскую обедать не ходи. Еду будет приносить Аше. Понадобишься - позову.
Аше! Вот как ее зовут! Словно кто-то небольшой прошелестел в высокой траве. Интересно, это ее собственное имя или тоже колдун придумал?
- Эй! - постучал меня углом книжки по руке колдун. - Опять спишь, что ли?
- Мне бы в баню сходить. Можно?
- А! Варварские привычки! Ну, поищи в городе, наверняка кто-нибудь мыльню держит. Помойся. Вреда не будет. Только волосы не укорачивай. Этого тебе нельзя. Ни в коем случае.
Иногда его взгляды просто пригвождают к месту своей пронзительностью.
Он открыл шкаф, достал растрепанную книгу в потертой кожаной обложке, раскрыл ее и стал что-то записывать. Меня словно и не существовало.
Пришлось уйти. Через комнату с очагом, через темный проход за занавеской.
Только что мы были близки, как только могут быть близки люди. Мы вдвоем делали удивительное дело. И вот я уже не нужен.
Обидно.
Хотя чего еще можно ждать от этого человека.
За что я его ненавижу? Он попирает мои святыни. Он заставил меня нарушать человеческие запреты, уверяя, что так надо. Пусть в каком-то ненастоящем мире, но мне от этого ничуть не легче. Ему нужен не я, а то, что он собирается из меня сделать. На меня же, Яся, даже на Анзора, ему плевать.
Но почему тогда я чуть хвостом не виляю от радости, едва он обратит на меня внимание? Почему, увидев его впервые, я сразу захотел стать таким же, как он?
Но сейчас мне было не до копаний в душе.
Усевшись на перину под навес, я попробовал сделать из руки волчью лапу. Застонал, сладострастно взвыл от накатившей боли, вовсе не ужасной, а вполне терпимой. Полюбовался своим произведением. Попробовал наступить на лапу. Она получилась совершенно как настоящая! Я мог шевелить ею. Она была теплая. В ней бился пульс! Это была моя волчья лапа. Удивительное переживание! Казалось, я сунул руку по запястье в иной мир. Что ж, он по кусочкам, что ли, собирается меня в волка превращать?
