Они насиловали меня. Долго. Несколько человек. Очередной мой побег из детдома... Подробностей не приведу. Не могу. Такую меня ты хочешь? Я старалась забыть. Не получилось. В такие дни, как сейчас, я не выношу ничьих прикосновений. Я ненавижу себя, я презираю себя, мне гадко наедине с собой! А ты... хочешь меня?
Девушка отрицательно покачала головой.
— Ты не можешь желать меня. Ни один нормальный мужчина такой не захочет. Я странная, я грубая, я замкнутая! Я плохо сплю, плохо ем, а иногда на меня находят приступы обжорства. Я пробовала. Честно пробовала казаться нормальной!.. Поэтому не говорила тебе. Никому. Думала, если скрыть от тебя, то, может быть, и для меня любовь станет правдой? Знаешь, та, настоящая... когда сердце наполнено теплом и светом. И весь мир кажется чудом... Не вышло. Ну, что же... так. Прости, что обманывала. Прости, что ударила. После всех тех ударов, что ты вынес... Мне так стыдно! Мне так жаль!
— Эви...
Тихий голос Уильяма прозвучал совсем близко. От одного этого, такого краткого и такого нежного слова, она едва не заплакала. Но удержала себя. Ей нужно было договорить до конца, сказать еще кое-что. Последнее.
Поднявшись с пола, Ава, стоя спиной к Уильяму, сбросила с себя толстовку. За ней — футболку. А за ней — короткие бриджи.
Оставшись в одном белье, она повернулась к Блейку, выпрямилась предельно, посмотрела на него невидящим от слез взглядом. А затем, опустив глаза, и чувствуя, как слезы крупными каплями падают на пол, коснулась внутренней стороны бедра. Той тонкой и особенно нежной кожи, что давно была изрезана шрамами.
— Я режу себя. Давно. В особенно тяжелые моменты, когда не могу справиться с собой. Начала после того, как они меня изнасиловали. Это тоже тебе следует знать. Чтобы ты со мной не связывался. И видел, какая я есть. На самом деле. Скверная.
Уильяму показалось, что они поменялись местами. И его снова отбросило в прошлое. В тот день, когда он почти так же стоял перед Авой. Голый, выставленный для осмотра и напоказ. Прикрытый только в месте шрамов режимом ретуши, которым тогда, по своей первой неопытности управления только что установленным, новым программным обеспечением, он владел еще не очень хорошо. И все боялся, что вот, сейчас, электронная магия рухнет, и Ава увидит его настоящим. И откажется, конечно откажется от него.
Уильям не смотрел на тонкие шрамы, которые показала ему Ава. Он смотрел на нее. В ее неземное, переполненное болью лицо. И видел только эти глаза. Темные, горящие ожиданием единственно правильного ответа. Он знал, что она ждала. Его отказа, ухода в обратное. В те дни, где не было их, где не было всей этой общей, оглушающей боли, и где они ничего друг о друге не знали. «Откажись! Ну!» — этим горел ее взгляд. Этого он, как могло показаться, требовал. Но за ним, за первой, отчаянно дикой готовностью принять его уход... Было столько невыразимой, сводящей с ума боли!.. И он задохнулся. От горечи. От ужаса того, что ей пришлось пережить. Потому и не знал, что сказать. И сделал то, что казалось единственно верным.
Подойдя совсем близко к Аве, Уильям сначала только долго смотрел на нее. Убедившись, что она не бежит, и сейчас не страшится его близости, он поднял свою руку медленно, вверх. Так, чтобы она видела его движение.
Раскрыл ладонь.
Показал ее, пустую, Аве.
И, в прерванном ритме собственного дыхания, едва ощутимо коснулся плеча девушки. Ее тело вздрогнуло. Но Ава, громко сглотнув, осталась стоять на месте. Губы ее, полуоткрытые, пересохли, выпуская горячее, сухое и прерывистое, дыхание. Рука Уильяма нежно погладила плечо. Затем, очень медленно, опустилась вниз. К тонким пальцам Авы. И сжала их. Чуть-чуть, и безумно нежно. А затем... Аве показалось, что она, в самом деле, сходит с ума. Потому что Уильям, опустившись перед ней на колени, осторожно переставил ее ногу, изрезанную шрамами, чуть вперед, совсем близко к себе. И... поцеловал. Каждый шрам, что она нанесла себе.
Мир рухнул.
Рухнула, падая к нему в руки, Ава. Она плакала, задыхаясь от страданий, пыталась сказать, чтобы он этого не делал, шептала про стыд. А он целовал ее. Так нежно, что это было совсем невероятно, совсем безумно. И Ава не знала, не могла понять, за что такое великое, необъятное до боли счастье, случилось с ней. Именно с ней.
29
Тихое, размеренное дыхание Уильяма успокаивало. Укачивало, уносило в сон.
Сколько они сидели вот так, крепко обняв друг друга? Ава не знала. Или это она так судорожно вцепилась в Уильяма, боясь его отпустить?
Нет.
Он тоже ее обнимает. Бережно, крепко, тепло. Почти не прерывая молчания и беспокоясь о ней: Ава даже в окружающей их тишине, кажется, слышит, как раскаляется от волнения солнечное сплетение Блейка. Но сейчас уже не так сильно, не так жарко. И его дыхание, в начале прерывистое, сбитое, теперь — ровное, звучащее в унисон с ее вздохом, с медленным, долгим выдохом. Они похожи на усталых путников, на сбежавших от преследования сообщников. Им удалось оторваться от слежки, — они вовремя забежали за угол черного дома, и теперь отдыхают. Выравнивают дыхание, смотрят друг на друга, приходят в себя.
Таких впечатлений, сплетенных из старых кинофильмов, у Авы полно. Она словно смотрит на себя со стороны, и удивляется прошедшей, быстро пробежавшей ночи. Это было? На самом деле?
С ней?
Или только приснилось?
Какое-то ощущение нереальности происходящего не оставляет ее, и впервые за всю свою взрослую жизнь Ава не следит за временем. Она хотела бы сидеть так вечно. Обнимать Уильяма, чувствовать его тепло, силу рук.
Несколько раз он прерывал их общее молчание тихим и теплым шепотом. Целовал Аву в волосы, отводил спутанные пряди от лица и шептал: «Ты устала, Эви?»... «Может быть, поешь?»... «Хочешь спать?»... На все вопросы она молчала, только глубже вдыхала запах Уильяма и крепче его обнимала. Где-то на краешке ее беспокойного, испуганного сознания плясала тревожная мысль о том, что она делает Блейку больно. И потому, выйдя из молчания всего раз, спросила его об этом. Он улыбнулся в темноте, как-то уютно хмыкнул, и сказал: «Нет».
Ава вздохнула, крепче сцепила руки вокруг него, и понадеялась, что это правда. Прошло еще какое-то время, — за окном теперь было совсем темно, — и она почувствовала, что замерзла. По коже побежали мурашки, Ава вздрогнула, повела плечами. Но даже это не заставило ее отстраниться от Уильяма.
Ей снова стало жутко, до крайности страшно.
А что, если она разомкнет руки, и он исчезнет? Все исчезнет? Как она сможет быть в этом мире без него, теперь?.. На глаза навернулись слезы. Ава упрямо, против доводов разума, обняла Уильяма крепче, уткнулась подбородком в его плечо, и дышала. Шумно, жарко, прерывисто, очень жадно.
В горле пересохло. По-хорошему, конечно, нужно встать, выпить воды, привести себя в порядок... Но отпустить Уильяма... А что, если это сон? И сейчас она посмотрит на него, увидит в его глазах смех или брезгливость? И что, если он растает? Как будто его и не было.
А она останется одна.
Снова одна.
Всегда одна.
Нет.
Именно поэтому она его не отпустит. Она не может. Слишком большая рана. Везде больно. И если она разомкнет руки, то Авы Полгар не станет.
Огромная, необозримая площадь поражения. Все выжжено изнутри, и Уильяма она отпустить не может, не хочет!
Этого и не требовалось. Ава не знала, как он это сделал, только Уильям, бережно удерживая ее за спину, — под острыми, тонкими лопатками, — чуть-чуть отклонился в сторону, и, несколько секунд спустя, укрыл ее толстовкой.
Обнаженной до этого коже стало холодно, а, спустя несколько секунд, тепло. И когда Уильям снова, как прежде, крепко обнял Аву, она выдохнула в его плечо воздух с громадным облегчением: ей не нужно оставлять его, она и дальше может его обнимать. Ведь может же, правда?..
Да, потом нужно будет вернуться обратно, все в ту же реальность... Но если Уильям не будет обнимать ее сейчас, она умрет.
Потому что больше Ава Полгар не может.
Не хочет.
Держаться, сдерживаться, быть... У нее нет сил. Она хочет только Уильяма, только его тепла, только его рук.
Ава почувствовала, как он начал ее укачивать. Очень медленно, почти невесомо. Как на волнах моря.
И на глаза снова выступили слезы. Какой-то внутренний, черный ужас снова охватил ее. Со всех сторон. Ей не спастись. Тьма подступает к берегу, плещется у ног, чернит кожу. Забирает ее истерзанную, пустую, ненужную душу... Волны укачивают, убаюкивают, уносят...
Становится тепло, легко, почти бесплотно. Только не оканчивалась бы эта легкость. Такая невесомость! Как тогда, в космосе. Восхитительная безбрежность, за границей всех мыслимых человеком миров. Помнишь, как это было? Яркие, дерзкие глаза. Они смотрят с вызовом. Это потом Ава, вспоминая, поймет в их взгляде что-то еще.
Страх.
Но как... Как он может бояться? Такой сильный, высокий, красивый?
«Меня зовут Уильям. Я придумал это имя сам».
Вот эта доля секунды, мгновение, едва уловимое человеческим временем. Вот этот страх в его глазах.
«Если вы купите меня, я останусь жив».
Невероятные слова. Как они попали сюда, в маленькое пространство космического челнока? Где-то внизу, в мире людей горит XXI век, а он говорит ей о таком! Угроза жизни? Да не может быть! Они же такие современные, гуманные, модные. Технологичный век, со спутниками Земли и скоростным, беспроводным интернетом! Они же спасают, постоянно спасают кого-то. То собак, то экологию! Собак, правда, после нужных фотографий, часто оставляют на той же улице, а защиту экологии некоторые идиоты сводят к непоправимому осквернению шедевров искусства. Да Винчи, Климт... Загадочно-притягательное лицо Моны Лизы никто теперь не увидит: оно залито ядовитой, ужасной краской. Реставраторы в ужасе, люди в мире возмущены, «активисты» приклеены к полу музея клеем и своей собственной, непроходимой, совершенно невероятной, тупостью... И вот он.
Удивительный.
Непостижимый андроид. Похож на человека так, что от сходства этого захватывает дух. Вот и Ава Полгар не может дышать. Его невысказанная в словах просьба, в страстности и одиночестве своем похожая на молитву, пугает и завораживает ее. А теперь еще и этот страх в его голубых, безумно ярких глазах! Плещется лазурью и небом. Так остро, невероятно, безбрежно, что этого у Авы снова перебивает дыхание.
Сердце сдается первым. Падает вниз, не рассуждая, захлебываясь жаром. Оно сразу верит. И, ни о чем не думая, пугается. Того, что стоит за словом «распыление». Но, постойте.
Мы же, люди, все это уже проходили. Как можно? Снова?..
О, а это уже разум. Задает Аве вопросы, на которые она не знает ответы. И пока, на поверхности, разум умничает, пытаясь обрести хотя бы подобие логики и как-то во всем этом что-то себе объяснить, сердце, как прежде, горит жаром. И просит: «Спаси, спаси, спаси!».
Ава — под его влиянием. На краткое мгновение она еще думает о том, что станет делать, ведь у нее, ведь она... но.
Решение принято.
Взгляд Уильяма потрясает ее душу, заползает под кожу, приносит боль, запоминается навсегда. Как горящее огнем, синее море. Непостижимо, почти невероятно. В реальности, говорят, такого не бывает.
Ава ничего о нем не знает, не понимает, ни о чем подробно не думает. Только когда решение, даже не отлитое в ее мыслях в законченные, связные слова, принято, сердце заходится радостью и облегчением.
Как славно, как хорошо, как чудесно, что Ава еще его слышит!
...Ава вынырнула из далеких воспоминаний и огляделась вокруг. Оказалось, что она — в своем кабинете. Сидит на диване. В той же, серой толстовке. Выходит, Уильям и правда накинул ее на плечи.
Ладно. А дальше что? И где Уильям?!
Ава дернулась, и от резкого разворота едва не слетела с дивана. Услышав шум, Блейк повернулся к ней. Взглянул в лицо, мгновенно оказался рядом, обнял.
— Я думала ты ушел! — заплакала она, цепляясь за него.
— Ну что ты... Эви...
Уильям такого не ожидал. При взгляде на Аву, в самую первую, яркую секунду, он, — если быть честным, — испугался. Того, сколько ужаса и боли было в ее лице. Все еще было... А он надеялся, что...
— Не уходи! Пожалуйста!.. Я... я без тебя не смогу! Не уходи!
Ава плакала, изо всех сил обнимая Уильяма. Он, как мог в ее цепких объятьях, покачал головой.
— Я не уйду. Не собираюсь. Слышишь? Эви?..
Но она, кажется, снова его не слышала. И обнимала судорожно, все сильнее. Так крепко, словно хотела стать его частью, слиться с ним, никогда, никогда не отпускать. Подхватив ее на руки, Уильям почувствовал, как Ава обвила его ногами.
Он улыбнулся.
Болезненно и, все же, с тихой, сокровенной радостью. Хорошо, что он здесь. А она... хорошо, что Ава Полгар больше не сдерживает внутри того ужаса, что был с ней все это время. Все это долгое, долгое время... Даже подумать жутко о том, сколько всего ей выпало вынести... И нести так долго.
Совершенно одной.
Но... ничего. Он — здесь. И правда никуда и никогда не уйдет. Они все преодолеют. Да? Так это говорится у людей?
— Эви?..
Слово жарким, коротким облаком влетает в волосы Авы.
— Слышишь меня?
Кивок головы, еще крепче — сцепление рук вокруг его шеи. А за грудной клеткой Авы Полгар — скачущий в испуге пульс. Сильный, стремительный, не успевающий за своими собственными, безумными, изнурительными тактами.
— Я здесь. Я не ухожу. Только хочу прибраться в твоем кабинете. Вернуть еду на кухню, поставить алкоголь в бар. В твоем кабинете есть бар?
— Да. Пустой.
— Хорошо. Или хочешь забрать алкоголь с собой?
— Нет... мне от него плохо.
Блейк улыбнулся, погладил девушку по спине, медленно прошагал с ней, обвившей его руками и ногами, — от этого на ум ему пришло сравнение Авы с сумчатым, крохотным и милым зверьком, — по кабинету. Электрический свет, горевший в кабинете, окруженном теперь ночной темнотой особенно плотно, падал на них полосами. Пройди под ним, — и он будет особенно ярким. Отойди подальше, — и он станет тише. Когда Уильям проносил Аву под потолочными лампочками, свет падал на нее почти жарко, и перед закрытыми глазами девушки все делалось красным, алым и ярким.
Как кровь.
Но когда они, — словно на тех же волнах давнего, прохладного моря, уже подступавшего однажды к ногам Авы, — проплывали мимо жарких лучей, на нее нападали тени.
Прохладные тени.
И становилось лучше. Почти хорошо. А близость Уильяма, его тепло... Об этом не нужно было и говорить. Ава по-прежнему, и теперь знала все то же, одно: без него, без его тепла и согревающих, сильных рук она бы теперь умерла.
— Помнишь, как мы целовались, Ава Полгар? Ты меня поцеловала. В гостиной. При всех.
Новый, краткий кивок головы.
— Все это время, моя милая Ава Полгар, я задаюсь одним и тем же вопросом. И без тебя мне не узнать на него ответ.
— Какой? Вопрос.
Блейк растянул губы в медленной улыбке, в которой легко читалось громадное облегчение. Ава Полгар понемногу начала говорить. Впервые за все эти несколько долгих, молчаливых, страшных часов.
— Ты случайно меня целовала? Только под действием алкоголя?
Ава подняла руки чуть выше, и почувствовала, как под ее ладонями лопатки Уильяма двигаются. В такт его мягкому, бесшумному, широкому шагу.
— Нет. Я хотела. Меня разозлило, что ты не хотел меня целовать. Тогда, в клубе.
Девушка отрицательно покачала головой.
— Ты не можешь желать меня. Ни один нормальный мужчина такой не захочет. Я странная, я грубая, я замкнутая! Я плохо сплю, плохо ем, а иногда на меня находят приступы обжорства. Я пробовала. Честно пробовала казаться нормальной!.. Поэтому не говорила тебе. Никому. Думала, если скрыть от тебя, то, может быть, и для меня любовь станет правдой? Знаешь, та, настоящая... когда сердце наполнено теплом и светом. И весь мир кажется чудом... Не вышло. Ну, что же... так. Прости, что обманывала. Прости, что ударила. После всех тех ударов, что ты вынес... Мне так стыдно! Мне так жаль!
— Эви...
Тихий голос Уильяма прозвучал совсем близко. От одного этого, такого краткого и такого нежного слова, она едва не заплакала. Но удержала себя. Ей нужно было договорить до конца, сказать еще кое-что. Последнее.
Поднявшись с пола, Ава, стоя спиной к Уильяму, сбросила с себя толстовку. За ней — футболку. А за ней — короткие бриджи.
Оставшись в одном белье, она повернулась к Блейку, выпрямилась предельно, посмотрела на него невидящим от слез взглядом. А затем, опустив глаза, и чувствуя, как слезы крупными каплями падают на пол, коснулась внутренней стороны бедра. Той тонкой и особенно нежной кожи, что давно была изрезана шрамами.
— Я режу себя. Давно. В особенно тяжелые моменты, когда не могу справиться с собой. Начала после того, как они меня изнасиловали. Это тоже тебе следует знать. Чтобы ты со мной не связывался. И видел, какая я есть. На самом деле. Скверная.
Уильяму показалось, что они поменялись местами. И его снова отбросило в прошлое. В тот день, когда он почти так же стоял перед Авой. Голый, выставленный для осмотра и напоказ. Прикрытый только в месте шрамов режимом ретуши, которым тогда, по своей первой неопытности управления только что установленным, новым программным обеспечением, он владел еще не очень хорошо. И все боялся, что вот, сейчас, электронная магия рухнет, и Ава увидит его настоящим. И откажется, конечно откажется от него.
Уильям не смотрел на тонкие шрамы, которые показала ему Ава. Он смотрел на нее. В ее неземное, переполненное болью лицо. И видел только эти глаза. Темные, горящие ожиданием единственно правильного ответа. Он знал, что она ждала. Его отказа, ухода в обратное. В те дни, где не было их, где не было всей этой общей, оглушающей боли, и где они ничего друг о друге не знали. «Откажись! Ну!» — этим горел ее взгляд. Этого он, как могло показаться, требовал. Но за ним, за первой, отчаянно дикой готовностью принять его уход... Было столько невыразимой, сводящей с ума боли!.. И он задохнулся. От горечи. От ужаса того, что ей пришлось пережить. Потому и не знал, что сказать. И сделал то, что казалось единственно верным.
Подойдя совсем близко к Аве, Уильям сначала только долго смотрел на нее. Убедившись, что она не бежит, и сейчас не страшится его близости, он поднял свою руку медленно, вверх. Так, чтобы она видела его движение.
Раскрыл ладонь.
Показал ее, пустую, Аве.
И, в прерванном ритме собственного дыхания, едва ощутимо коснулся плеча девушки. Ее тело вздрогнуло. Но Ава, громко сглотнув, осталась стоять на месте. Губы ее, полуоткрытые, пересохли, выпуская горячее, сухое и прерывистое, дыхание. Рука Уильяма нежно погладила плечо. Затем, очень медленно, опустилась вниз. К тонким пальцам Авы. И сжала их. Чуть-чуть, и безумно нежно. А затем... Аве показалось, что она, в самом деле, сходит с ума. Потому что Уильям, опустившись перед ней на колени, осторожно переставил ее ногу, изрезанную шрамами, чуть вперед, совсем близко к себе. И... поцеловал. Каждый шрам, что она нанесла себе.
Мир рухнул.
Рухнула, падая к нему в руки, Ава. Она плакала, задыхаясь от страданий, пыталась сказать, чтобы он этого не делал, шептала про стыд. А он целовал ее. Так нежно, что это было совсем невероятно, совсем безумно. И Ава не знала, не могла понять, за что такое великое, необъятное до боли счастье, случилось с ней. Именно с ней.
29
Тихое, размеренное дыхание Уильяма успокаивало. Укачивало, уносило в сон.
Сколько они сидели вот так, крепко обняв друг друга? Ава не знала. Или это она так судорожно вцепилась в Уильяма, боясь его отпустить?
Нет.
Он тоже ее обнимает. Бережно, крепко, тепло. Почти не прерывая молчания и беспокоясь о ней: Ава даже в окружающей их тишине, кажется, слышит, как раскаляется от волнения солнечное сплетение Блейка. Но сейчас уже не так сильно, не так жарко. И его дыхание, в начале прерывистое, сбитое, теперь — ровное, звучащее в унисон с ее вздохом, с медленным, долгим выдохом. Они похожи на усталых путников, на сбежавших от преследования сообщников. Им удалось оторваться от слежки, — они вовремя забежали за угол черного дома, и теперь отдыхают. Выравнивают дыхание, смотрят друг на друга, приходят в себя.
Таких впечатлений, сплетенных из старых кинофильмов, у Авы полно. Она словно смотрит на себя со стороны, и удивляется прошедшей, быстро пробежавшей ночи. Это было? На самом деле?
С ней?
Или только приснилось?
Какое-то ощущение нереальности происходящего не оставляет ее, и впервые за всю свою взрослую жизнь Ава не следит за временем. Она хотела бы сидеть так вечно. Обнимать Уильяма, чувствовать его тепло, силу рук.
Несколько раз он прерывал их общее молчание тихим и теплым шепотом. Целовал Аву в волосы, отводил спутанные пряди от лица и шептал: «Ты устала, Эви?»... «Может быть, поешь?»... «Хочешь спать?»... На все вопросы она молчала, только глубже вдыхала запах Уильяма и крепче его обнимала. Где-то на краешке ее беспокойного, испуганного сознания плясала тревожная мысль о том, что она делает Блейку больно. И потому, выйдя из молчания всего раз, спросила его об этом. Он улыбнулся в темноте, как-то уютно хмыкнул, и сказал: «Нет».
Ава вздохнула, крепче сцепила руки вокруг него, и понадеялась, что это правда. Прошло еще какое-то время, — за окном теперь было совсем темно, — и она почувствовала, что замерзла. По коже побежали мурашки, Ава вздрогнула, повела плечами. Но даже это не заставило ее отстраниться от Уильяма.
Ей снова стало жутко, до крайности страшно.
А что, если она разомкнет руки, и он исчезнет? Все исчезнет? Как она сможет быть в этом мире без него, теперь?.. На глаза навернулись слезы. Ава упрямо, против доводов разума, обняла Уильяма крепче, уткнулась подбородком в его плечо, и дышала. Шумно, жарко, прерывисто, очень жадно.
В горле пересохло. По-хорошему, конечно, нужно встать, выпить воды, привести себя в порядок... Но отпустить Уильяма... А что, если это сон? И сейчас она посмотрит на него, увидит в его глазах смех или брезгливость? И что, если он растает? Как будто его и не было.
А она останется одна.
Снова одна.
Всегда одна.
Нет.
Именно поэтому она его не отпустит. Она не может. Слишком большая рана. Везде больно. И если она разомкнет руки, то Авы Полгар не станет.
Огромная, необозримая площадь поражения. Все выжжено изнутри, и Уильяма она отпустить не может, не хочет!
Этого и не требовалось. Ава не знала, как он это сделал, только Уильям, бережно удерживая ее за спину, — под острыми, тонкими лопатками, — чуть-чуть отклонился в сторону, и, несколько секунд спустя, укрыл ее толстовкой.
Обнаженной до этого коже стало холодно, а, спустя несколько секунд, тепло. И когда Уильям снова, как прежде, крепко обнял Аву, она выдохнула в его плечо воздух с громадным облегчением: ей не нужно оставлять его, она и дальше может его обнимать. Ведь может же, правда?..
Да, потом нужно будет вернуться обратно, все в ту же реальность... Но если Уильям не будет обнимать ее сейчас, она умрет.
Потому что больше Ава Полгар не может.
Не хочет.
Держаться, сдерживаться, быть... У нее нет сил. Она хочет только Уильяма, только его тепла, только его рук.
Ава почувствовала, как он начал ее укачивать. Очень медленно, почти невесомо. Как на волнах моря.
И на глаза снова выступили слезы. Какой-то внутренний, черный ужас снова охватил ее. Со всех сторон. Ей не спастись. Тьма подступает к берегу, плещется у ног, чернит кожу. Забирает ее истерзанную, пустую, ненужную душу... Волны укачивают, убаюкивают, уносят...
Становится тепло, легко, почти бесплотно. Только не оканчивалась бы эта легкость. Такая невесомость! Как тогда, в космосе. Восхитительная безбрежность, за границей всех мыслимых человеком миров. Помнишь, как это было? Яркие, дерзкие глаза. Они смотрят с вызовом. Это потом Ава, вспоминая, поймет в их взгляде что-то еще.
Страх.
Но как... Как он может бояться? Такой сильный, высокий, красивый?
«Меня зовут Уильям. Я придумал это имя сам».
Вот эта доля секунды, мгновение, едва уловимое человеческим временем. Вот этот страх в его глазах.
«Если вы купите меня, я останусь жив».
Невероятные слова. Как они попали сюда, в маленькое пространство космического челнока? Где-то внизу, в мире людей горит XXI век, а он говорит ей о таком! Угроза жизни? Да не может быть! Они же такие современные, гуманные, модные. Технологичный век, со спутниками Земли и скоростным, беспроводным интернетом! Они же спасают, постоянно спасают кого-то. То собак, то экологию! Собак, правда, после нужных фотографий, часто оставляют на той же улице, а защиту экологии некоторые идиоты сводят к непоправимому осквернению шедевров искусства. Да Винчи, Климт... Загадочно-притягательное лицо Моны Лизы никто теперь не увидит: оно залито ядовитой, ужасной краской. Реставраторы в ужасе, люди в мире возмущены, «активисты» приклеены к полу музея клеем и своей собственной, непроходимой, совершенно невероятной, тупостью... И вот он.
Удивительный.
Непостижимый андроид. Похож на человека так, что от сходства этого захватывает дух. Вот и Ава Полгар не может дышать. Его невысказанная в словах просьба, в страстности и одиночестве своем похожая на молитву, пугает и завораживает ее. А теперь еще и этот страх в его голубых, безумно ярких глазах! Плещется лазурью и небом. Так остро, невероятно, безбрежно, что этого у Авы снова перебивает дыхание.
Сердце сдается первым. Падает вниз, не рассуждая, захлебываясь жаром. Оно сразу верит. И, ни о чем не думая, пугается. Того, что стоит за словом «распыление». Но, постойте.
Мы же, люди, все это уже проходили. Как можно? Снова?..
О, а это уже разум. Задает Аве вопросы, на которые она не знает ответы. И пока, на поверхности, разум умничает, пытаясь обрести хотя бы подобие логики и как-то во всем этом что-то себе объяснить, сердце, как прежде, горит жаром. И просит: «Спаси, спаси, спаси!».
Ава — под его влиянием. На краткое мгновение она еще думает о том, что станет делать, ведь у нее, ведь она... но.
Решение принято.
Взгляд Уильяма потрясает ее душу, заползает под кожу, приносит боль, запоминается навсегда. Как горящее огнем, синее море. Непостижимо, почти невероятно. В реальности, говорят, такого не бывает.
Ава ничего о нем не знает, не понимает, ни о чем подробно не думает. Только когда решение, даже не отлитое в ее мыслях в законченные, связные слова, принято, сердце заходится радостью и облегчением.
Как славно, как хорошо, как чудесно, что Ава еще его слышит!
...Ава вынырнула из далеких воспоминаний и огляделась вокруг. Оказалось, что она — в своем кабинете. Сидит на диване. В той же, серой толстовке. Выходит, Уильям и правда накинул ее на плечи.
Ладно. А дальше что? И где Уильям?!
Ава дернулась, и от резкого разворота едва не слетела с дивана. Услышав шум, Блейк повернулся к ней. Взглянул в лицо, мгновенно оказался рядом, обнял.
— Я думала ты ушел! — заплакала она, цепляясь за него.
— Ну что ты... Эви...
Уильям такого не ожидал. При взгляде на Аву, в самую первую, яркую секунду, он, — если быть честным, — испугался. Того, сколько ужаса и боли было в ее лице. Все еще было... А он надеялся, что...
— Не уходи! Пожалуйста!.. Я... я без тебя не смогу! Не уходи!
Ава плакала, изо всех сил обнимая Уильяма. Он, как мог в ее цепких объятьях, покачал головой.
— Я не уйду. Не собираюсь. Слышишь? Эви?..
Но она, кажется, снова его не слышала. И обнимала судорожно, все сильнее. Так крепко, словно хотела стать его частью, слиться с ним, никогда, никогда не отпускать. Подхватив ее на руки, Уильям почувствовал, как Ава обвила его ногами.
Он улыбнулся.
Болезненно и, все же, с тихой, сокровенной радостью. Хорошо, что он здесь. А она... хорошо, что Ава Полгар больше не сдерживает внутри того ужаса, что был с ней все это время. Все это долгое, долгое время... Даже подумать жутко о том, сколько всего ей выпало вынести... И нести так долго.
Совершенно одной.
Но... ничего. Он — здесь. И правда никуда и никогда не уйдет. Они все преодолеют. Да? Так это говорится у людей?
— Эви?..
Слово жарким, коротким облаком влетает в волосы Авы.
— Слышишь меня?
Кивок головы, еще крепче — сцепление рук вокруг его шеи. А за грудной клеткой Авы Полгар — скачущий в испуге пульс. Сильный, стремительный, не успевающий за своими собственными, безумными, изнурительными тактами.
— Я здесь. Я не ухожу. Только хочу прибраться в твоем кабинете. Вернуть еду на кухню, поставить алкоголь в бар. В твоем кабинете есть бар?
— Да. Пустой.
— Хорошо. Или хочешь забрать алкоголь с собой?
— Нет... мне от него плохо.
Блейк улыбнулся, погладил девушку по спине, медленно прошагал с ней, обвившей его руками и ногами, — от этого на ум ему пришло сравнение Авы с сумчатым, крохотным и милым зверьком, — по кабинету. Электрический свет, горевший в кабинете, окруженном теперь ночной темнотой особенно плотно, падал на них полосами. Пройди под ним, — и он будет особенно ярким. Отойди подальше, — и он станет тише. Когда Уильям проносил Аву под потолочными лампочками, свет падал на нее почти жарко, и перед закрытыми глазами девушки все делалось красным, алым и ярким.
Как кровь.
Но когда они, — словно на тех же волнах давнего, прохладного моря, уже подступавшего однажды к ногам Авы, — проплывали мимо жарких лучей, на нее нападали тени.
Прохладные тени.
И становилось лучше. Почти хорошо. А близость Уильяма, его тепло... Об этом не нужно было и говорить. Ава по-прежнему, и теперь знала все то же, одно: без него, без его тепла и согревающих, сильных рук она бы теперь умерла.
— Помнишь, как мы целовались, Ава Полгар? Ты меня поцеловала. В гостиной. При всех.
Новый, краткий кивок головы.
— Все это время, моя милая Ава Полгар, я задаюсь одним и тем же вопросом. И без тебя мне не узнать на него ответ.
— Какой? Вопрос.
Блейк растянул губы в медленной улыбке, в которой легко читалось громадное облегчение. Ава Полгар понемногу начала говорить. Впервые за все эти несколько долгих, молчаливых, страшных часов.
— Ты случайно меня целовала? Только под действием алкоголя?
Ава подняла руки чуть выше, и почувствовала, как под ее ладонями лопатки Уильяма двигаются. В такт его мягкому, бесшумному, широкому шагу.
— Нет. Я хотела. Меня разозлило, что ты не хотел меня целовать. Тогда, в клубе.
